Воля народа

Шарль Левински, 2017

Курт Вайлеман, журналист на пенсии, немного чудаковат, но он сразу почувствовал, что его коллега Феликс Дерендингер чем-то очень напуган. Спросить об этом он не успел: через час-другой после их встречи Дерендингер уже лежал мёртвый на берегу цюрихской реки Лиммат. Объявили, что это самоубийство, прыжок с высокой стены, хотя дистанция между стеной и прибрежной мощёной улочкой слишком велика для прыжка. Так считает и красивая молодая знакомая Дерендингера, с которой и Вайлеман был бы не прочь сблизиться. Она просила его расследовать эту смерть. Он чувствует себя польщённым и заметно молодеет, приступая к этому заданию. Но его азарт скоро перекрывается страхом, потому что люди, которые вскоре открывают уже лично на него охоту, располагают безграничными средствами. Их могущества хватит и на то, чтобы он тоже бесследно исчез – вместе со своей правдой. Такой властью располагает, вообще-то, лишь новый государственный аппарат, который – с согласия народа – действительно всемогущ. Именно так, как того требует Воля народа.

3

Но Дерендингера нигде не было, в том числе и среди зевак, которые толпились вокруг шахматного поля. Тут были сплошь мужчины, в том числе и молодые, все настолько праздные, что могли провести на Линденхофе целых полдня среди рабочей недели. Вайлеман давно подозревал, что официальные данные по безработице не соответствовали реальности; как только человека снимали с пособия по безработице, так он больше не числился среди безработных.

У него был намётанный взгляд, и положение игры он оценивал быстро, даже по этим непривычно большим фигурам, опыт есть опыт. Игра была в фазе дебюта, сицилианская защита в московском варианте, партия того сорта, что легко затягиваются во времени; очередь следующих игроков на этом игровом поле подойдёт нескоро. Неужто Дерендингер всерьёз полагал, что стоит только прийти сюда — и не окажется других желающих сыграть, останется лишь расставить фигуры, какая наивность с его стороны. Ещё и непунктуальный. «Через час», — сам же сказал, и если уж Вайлеман успел добраться, того же можно было ожидать и от Дерендингера. Он дал ему ещё пять минут. Самое большее — десять.

Он прибыл сюда, полный предубеждения против этих парковых шахмат, и теперь с удовлетворением отметил, что действительность оказалась ещё смехотворнее. Уже одно то, как шахматисты таскались с этими огромными фигурами, выглядело по-дурацки, а что касается комментариев зрителей — таких досужих болельщиков они в объединении называли ротозеями. Когда белые производили рокировку — в той позиции, в какой и по учебнику полагалось при таком дебюте делать рокировку, они комментировали этот ожидаемый ход с таким возбуждением, будто игра в шахматы только что была изобретена.

Ещё и толкались. Один ткнул его локтем в бок так, будто зрительское место у кромки поля было зарезервировано за ним. Вайлеман хотел огрызнуться на парня — надо иногда выпускать на волю своё плохое настроение, свежий воздух идёт ему на пользу — и уже повернулся к невеже, но это оказался Дерендингер, он стоял рядом, постаревший Дерендингер, даже массивная оправа очков не могла скрыть мешки под глазами.

— Явился-таки?

Дерендингер не ответил, казалось, он даже не услышал его, уставившись на игровое поле, как будто традиционная позиция была самым интересным, что он когда-либо видел.

— И как ты себе представлял, чтобы мы здесь…

Он не договорил фразу. Дерендингер сделал еле заметное отрицательное движение головой — будто прошептал «нет», но совсем не это заставило Вайлемана смолкнуть. Что-то загнанное было в лице Дерендингера, такой страх на нём отражался, что Вайлеман поневоле подумал: э, да мужик сильно напуган.

Но чего тут было Дерендингеру бояться?

Он сильно изменился с тех пор, как они виделись в последний раз, это было на встрече ветеранов — одной из тех вечеринок, на которые Вайлеман ходил три раза, как он любил говорить: первый раз, последний раз и лишний раз; сплошь люди, живущие прошлым и докучающие друг другу своими победами, совершёнными в незапамятные времена. «И тогда я ворвался в главную редакцию и шарахнул кулаком по столу». На самом деле они, разумеется, стучались, вытягивались по струнке перед столом шефа и смиренно молчали, получая нагоняй. После пары пива они по очереди рассказывали, за каким хобби они проводят немереное свободное время — собирают марки или разводят кактусы. Когда очередь дошла до Дерендингера, он с неимоверной крутостью заявил: «А я всё ещё работаю. Занят одной большой историей». Ему, конечно, никто не поверил, но Дерендингер был не из тех, кому в лицо возражают. Авторитетная фигура.

И вот…

Он был слишком тепло одет для летней погоды: под пиджаком ещё пуловер. Но Вайлеману не показалось, что капли пота на лбу Дерендингера выступили от жары. То был холодный пот на бледной коже. И глаза его метались из стороны в сторону, будто он хотел удостовериться, что никто за ним не наблюдает. Когда он, наконец, что-то сказал, всё ещё пялясь на шахматные фигуры, его слова вообще были лишены смысла.

— Интересная расстановка, а?

Как будто знатока корчил из себя человек, который без шпаргалки не помнил, как ходят фигуры. Нет, слово «чудак» было недостаточно для его характеристики. С Дерендингером стряслось, как видно, нечто худшее, и нетрудно было отгадать, что именно. В интернете — разумеется, на такие вещи поглядываешь, даже если не хочешь, — было достаточно описаний этого расстройства. «Неумолимый Алоиз», так они называли Альцгеймера тогда, когда диагноз был ещё в новинку.

— Напоминает мне ту партию в Цолликоне, — сказал Дерендингер, по-прежнему не глядя на него.

Вайлеман не мог припомнить, чтобы когда-нибудь был в Цолликоне. Полностью исключить это он не мог, ведь он отыграл множество местных турниров, а позже все они смешались в голове. Но если и бывал, то Дерендингера там точно не могло быть.

— Ну, ты помнишь. Та игра, чёрным был мат ещё до того, как белые сделали первый ход.

— Что-что?

— В шахматном клубе на Альте Ландштрассе. — Он подал ему знак, как заговорщик в плохом фильме, глазами и всем лицом, и повторил ещё дважды: — На Альте Ландштрассе, на красивой Альте Ландштрассе.

В голове у Вайлемана что-то шевельнулось, не прямое воспоминание, а лишь что-то схожее. Воображение, разумеется. Несколько лет назад он написал статью об этом механизме: достаточно спрашивать человека о чём-то довольно долго — и рано или поздно ему будет казаться, что он действительно это пережил. Иногда он может даже описать это, во всех подробностях. Но шахматная партия в Цолликоне? Нет, вот уж нет.

— О чём ты, вообще, говоришь?

Дерендингер не отвечал, всё ещё пялясь на игровое поле, где вот уже несколько минут не происходило ровно ничего. Белые не могли решить, то ли взять чёрного слона, то ли нет. Типичный дилетант, зачем он так играл, если не хотел размена слонов?

— Эй! Есть кто-нибудь дома?

Дерендингер вздрогнул. Он жестом подманил Вайлемана ближе к себе и пробормотал — так тихо, что тот еле слышал:

— Цолликон, Киловатт. Погугли, если не помнишь. Была тогда одна большая история. Во всех газетах.

Свихнулся, жаль. Как правило, Алоиз прокрадывается в мозги незаметно, но к Дерендингеру он, похоже, вломился с фомкой. Если человек вспоминает дела, никогда не происходившие, то не надо быть членом швейцарского объединения медиков, чтобы знать, что с ним стряслось. Дерендингер никогда не был ему особо симпатичен, но уж интеллект у него было не отнять. И вот он расфантазировался на всю мировую историю. Не противоречить, это самое лучшее в таких случаях. Кивать и улыбаться. И сматываться как можно быстрее.

— Ты должен провести расследование, — лопотал Дерендингер. — Проиграть всю партию ещё раз от начала до конца.

— Я сделаю, — сказал Вайлеман. — С первого хода до последнего.

Не возражать.

— Правильно. Поверь мне: получится очень интересная статья.

Ещё бы. Заметка о шахматной партии, которой никогда не было — да ради этого любая газета освободит тебе титульную страницу.

— Я позабочусь об этом, — сказал Вайлеман и сам заметил, насколько притворно звучит его голос. — Обещаю. Но сейчас мне уже пора, к сожалению. У меня ещё одна встреча.

Видимо, врал он не очень убедительно, взял неверный тон, поскольку Дерендингер с нарастающим волнением вцепился ему в рукав.

— Ты правда должен это сделать, — говорил он, и это опять звучало умоляюще, совсем как по телефону сегодня, — это важно. Нет вообще ничего более важного, поверь мне. Во всей Швейцарии нет ничего более важного. И поговори с Лойхли.

— Лойхли?

— Который тогда организовал турнир.

— Разумеется, — солгал Вайлеман. — Лойхли. Теперь я припоминаю.

— Хорошо, — сказал Дерендингер. — Вот и хорошо.

Белые, наконец, решились на размен слонов. В общей суматохе, пока оба игрока таскали свои фигуры, а зеваки отпускали свои комментарии, Дерендингер сунул руку в карман своего пиджака.

— Вот, — сказал он. — Чтобы ты не забыл.

Он вложил что-то в ладонь Вайлемана, что-то мелкое, остренькое, больно впившееся ему в кожу.

— Эй! Что это?

Но Дерендингера уже не было рядом. Как сквозь землю провалился, подумал Вайлеман и разозлился на себя за то, что его голова производит такие штампованные формулировки. В статье он бы вычеркнул эти слова и поискал бы более оригинальный образ. Ему пришлось довольно долго озираться, пока он не увидел Дерендингера уже на некотором отдалении — тот прокладывал себе путь сквозь толпу китайских — или японо-корейских — туристов, пока не скрылся из поля зрения за источником Хедвиги. Этот памятник недавно отреставрировали, о чём Вайлеман вспомнил только сейчас; фигура женщины в доспехах, свежеотполированная, блестела в предвечернем солнце. Всё, что было связано с патриотическими подвигами, рано или поздно реставрировалось.

Догонять Дерендингера не имело смысла, да Вайлеман и рад был избавиться от него. С такой-то кашей в башке… Он отошёл от шахматистов и заспешил к одной из парковых скамеек, которую только что освободила молодая парочка. Долгое стояние на ногах плохо сказывалось на его тазобедренном суставе.

Психи любят делать странные подарки. В одном интервью правительственный советник рассказывал, что одна женщина, совершенно незнакомая, каждую неделю посылала ему бумажный цветок, искусно вырезанный и склеенный из газетной бумаги. Колючий предмет, который Дерендингер сунул ему в ладонь, оказался одним из тех значков с гербом кантона, которые вошли в обиход пару лет назад, и теперь почти каждый носил на лацкане пиджака герб своего кантона, но сам Вайлеман — нет, он в принципе отвергал все явления моды. На эту тему он тоже в своё время поругался с Маркусом. Значок был с гербом Берна, и это означало, что значок не мог изначально принадлежать Дерендингеру, ведь носили значки своих родных кантонов, а Дерендингеры, как следовало из самой фамилии, происходили из Золотурна. Игла значка заржавела, то есть вещь была не новая. От эмали отломился маленький кусочек: у бернского медведя теперь отсутствовал красный язык. Должно быть, Дерендингер где-то подобрал значок и в своём безумии принял его за что-то ценное.

Вайлеман уже хотел выбросить подарок, но мимо как раз проходили двое этих голубых дружинников «допопо», а ему не хотелось платить штраф за «littering». Вообще-то даже странно, что они всё ещё используют эти английские выражения, притом что чураются всего иностранного. Но как бы ни называлось нарушение порядка, герб кантона нельзя было просто так швырнуть на землю, не то наживёшь неприятности. И он сунул значок в карман и закрыл глаза. Ещё минут десять погреюсь на солнце, подумал он. Время у него было.