Воля народа

Шарль Левински, 2017

Курт Вайлеман, журналист на пенсии, немного чудаковат, но он сразу почувствовал, что его коллега Феликс Дерендингер чем-то очень напуган. Спросить об этом он не успел: через час-другой после их встречи Дерендингер уже лежал мёртвый на берегу цюрихской реки Лиммат. Объявили, что это самоубийство, прыжок с высокой стены, хотя дистанция между стеной и прибрежной мощёной улочкой слишком велика для прыжка. Так считает и красивая молодая знакомая Дерендингера, с которой и Вайлеман был бы не прочь сблизиться. Она просила его расследовать эту смерть. Он чувствует себя польщённым и заметно молодеет, приступая к этому заданию. Но его азарт скоро перекрывается страхом, потому что люди, которые вскоре открывают уже лично на него охоту, располагают безграничными средствами. Их могущества хватит и на то, чтобы он тоже бесследно исчез – вместе со своей правдой. Такой властью располагает, вообще-то, лишь новый государственный аппарат, который – с согласия народа – действительно всемогущ. Именно так, как того требует Воля народа.

9

По мере рассказа Вайлеман всё больше воодушевлялся, то было тщеславие, или, если прибегнуть к более вежливому определению, профессиональная гордость. Не удивительно, что Дорис подала на развод, об этом он думал не впервые, должно быть, он доводил её до безумия своими историями, всегда одинаковыми. Элиза же наоборот слушала его зачарованно как маленькая девочка, которой читают сказку. Но, может, она только притворялась перед ним внимательной, уж в этом она поднаторела — позволять старикам рассказывать про их геройские подвиги и при этом изображать интерес. Губы её слегка приоткрылись, и был виден кончик языка. Красивый рот. Это у неё естественный цвет или такая сдержанная губная помада?

— Как ты до этого докопался?

Вайлеман, как видно, снова затерялся в своих мыслях посреди рассказа, и ему стало стыдно: это походило на старческое недержание в голове.

— По тому, как ты рассказываешь, ведь всё же было ясно, — сказала она. — Ханджин хотел избавиться от жены и для этого подсыпал ей не то лекарство. Однозначное покушение на убийство. Что навело тебя на мысль, что всё могло быть иначе?

— Была там одна деталь. Маленькая деталь. А именно… — Он сделал паузу, на сей раз не потому, что отвлёкся, а потому что в этом месте история всегда требовала паузы, эффекта ради, и потом сказал: — Бумаги в ячейке Ханджина были продырявлены.

Казалось бы, совершенно бессмысленная фраза всякий раз оказывала действие, он намеренно формулировал её так, что слушатель не понял. С Элизой это сработало безупречно.

— Собственно, всё очень просто, — сказал он, — я потом даже удивлялся, что никто не дошёл до этого, уж по крайней мере адвокату Ханджина это должно было броситься в глаза.

Если документы пробиты дыроколом, таков был тогда ход его рассуждений, это означало, что они уже были подшиты в папку, и если Ханджин действительно «по недосмотру» положил их не туда, то перед этим, тоже «по недосмотру», ему пришлось бы сперва извлечь их из подшивки.

— Я не психолог, — сказал Вайлеман, — но такой двойной «недосмотр» просто не подходил к этому аккуратисту, который заранее выбирал себе галстуки на неделю вперёд. И тем более не подходил бы убийце, про которого в приговоре было сказано, что он тщательно продумал каждую деталь своего плана и хладнокровно осуществил его.

Но если показания Ханджина правдивы и он тщательно подшил документы, то вынуть их из подшивки и подложить в его ячейку должен был кто-то другой.

— Но ведь никто, кроме него, не знал код ячейки?

— Именно это и говорил Штэдели, мой тогдашний шеф в Тагес-Анцайгер. Его уже давно нет на свете, как и его газеты. Я подал ему заявление, что хочу остаться на этом деле, эксклюзивно, и он мне категорически отказал: дескать, во-первых, это не мой отдел, во-вторых, такие детали по прошествии времени больше никому не интересны, дело решённое, приговор вынесен, конец всему, собака сдохла. И тогда мне пришлось всё делать на свой страх и риск…

— Это был какой-то важный документ?

А она умная женщина, подумал Вайлеман, задаёт правильные вопросы. Ведь это и было самое интересное в деле, такой Casus Knaxus, что исчезнувший и вновь обнаруженный документ был совершенно незначительным, настолько неинтересным, что Вайлеман даже не мог вспомнить, о чём шла речь. У Ханджина не было никаких видимых причин обойтись именно с этими двумя листиками иначе, чем с остальными бумагами, каждый день проходящими через его руки. Но шла текущая работа, кому-то понадобились эти бумажки, и, может быть, кто-то — если был этот кто-то — прибрал их только для того, чтобы их стали искать и в этих поисках открыли ячейку Ханджина. Но для чего?

— Чтобы обнаружить там бета-блокатор.

Вайлеман почувствовал, что быстрый ответ Элизы его почти раздосадовал. Не потому, что она была права, разумеется, она была права, а потому что темп, в каком она ответила, задним числом обесценивал его тогдашнюю дедукцию. Пора было действительно расставаться с этим проклятым тщеславием.

— Это была возможная причина, верно. Но она ещё не отвечала на вопрос, как этому таинственному кое-кому удалось открыть шкафчик. Моя теория предполагала, что этого не могло быть. Разве что если…

На сей раз она не испортила ему драматическую паузу.

Такая банковская контора — это ведь не монастырская келья, в которой всегда находишься один, сюда заходили и другие люди, клиенты не так часто, но коллеги постоянно, и если один из них однажды видел, как Ханджин открывал свою ячейку… В банкоматах предостерегают, чтобы никто не видел код, который вы набираете, но в такой конторе этот пункт наверняка не соблюдался столь строго. Итак, Вайлеману пришлось поближе рассматривать коллег Ханджина, но это стало бы бесконечной историей, поиском иголки в стогу сена, особенно если не знаешь, иголку ты ищешь или что-то другое. Он тогда стал размышлять вот над чем: если кто-то подкинул бета-блокатор в ячейку Ханджина, чтобы обвинить его, тогда этот кто-то и наполнял капсулы подставным лекарством, что предполагало его осведомлённость о состоянии здоровья госпожи Хан-джин, то есть предполагало его знакомство с ней.

— И поэтому…

Вайлеман заметил, в нём снова разыгрывается тщеславие, но теперь оно было уже оправданным, чёрт побери, вообще-то тогда за серию статей он заслуживал журналистской премии, но для этого надо было с членами жюри быть frère et cochon, а он всегда был бойцом-одиночкой, а не тем человеком, который подсаживается к каждому столу завсегдатаев, чтобы погладить по шёртске влиятельного коллегу.

— И поэтому? — повторила Элиза.

И поэтому он вместо банковских служащих присмотрелся к госпоже Ханджин, поиграл в детектива, с тайной слежкой и всем остальным, и это не было лёгкой добычей, она держалась неприметно, целый месяц, до того самого дня, на который у них, видимо, был уговор. Его звали Нефф, специалист по ипотеке, кабинет у него был в том же коридоре, что и у Ханджина. В фойе отеля, где они встретились, госпожа Ханджин прямо-таки набросилась на него, так наголодалась, другого слова Вайлеман подобрать не мог, она насилу дождалась, когда же сможет снова заключить любовника в объятия. То, что он её любовник, и уже давно, было очевидно; чтобы заметить это, не требовалась прятать видеокамеру в комнате отеля. Потом было уже не трудно доказать связь между ними; когда получаешь первый ответ, находишь и остальные. Соседка, которой он показал фотографию Неффа, припомнила, что видела их вдвоём. Госпожа Ханджин тогда сказала, что он её кузен. Но он был ей не кузен, а сообщник, замысливший с ней заговор против Ханджина, при этом запланировано было не так драматично, как потом осуществилось. То, что она при этом чуть не погибла, не было предусмотрено, она должна была впасть всего лишь в обморочное состояние, на это была рассчитана доза медикамента, но поскольку её обычно пунктуальный муж из-за автомобильной неполадки задержался, у бета-блокатора было два лишних часа, чтобы оказать своё действие. Собственно — когда история потом вскрылась, госпожа Ханджин во всём созналась и говорила как по-писаному, — всё было запланировано так, что она должна была сама обнаружить, что в капсулы кто-то вмешался, сама должна была сдать их в лабораторию для исследования, но так для обоих получилось даже гораздо лучше, полиция сама затребовала анализ средства, и ей оставалось лишь сыграть невинную супругу, которая никогда не заподозрила бы своего любимого мужа. На коробке с бета-блокаторами в ящике Ханджина нашлись отпечатки пальцев Неффа, раньше предполагали, что это отпечатки аптекаря, продавшего упаковку, и даже не искали дальше. Нефф получил средство совершенно законно, по рецепту, это оказалось потом легко установить, он выпил несколько настоящих капсул госпожи Ханджин, из-за этого сильно повысил у себя давление и попросил своего домашнего врача выписать ему бета-блокаторы как средство понижения давления. На допросе он поначалу всё отрицал, но потом дело дошло до той точки, когда оспаривать было уже нечего.

Вайлеман — теперь он окончательно дал волю своей похвальбе — получил свою сенсацию, свой большой куш, как это называлось. Штэдели велел ему написать статью в трёх частях, три раза по целой полосе, и ему пришлось также давать огромное количество интервью, даже по телевизору, что в то время было ещё важно, не то что теперь. Приговор в отношении Ханджина был, конечно, отменён, и он вышел на свободу. Дело имело ещё странный эпилог, как всегда, трагедия сменяется фарсом: Ханджин по-прежнему любил свою жену, невзирая ни на что, и действительно верил, что она снова выйдет за него замуж, теперь, когда было доказано, что он совсем не пытался её погубить. То, что она, со своей стороны, повесила на него покушение на убийство и упекла его в тюрьму, он просто отфильтровал.

Вайлеман смеялся, как он всегда смеялся в конце этой истории, как будто абсурдность этой тупой влюблённости только сейчас бросилась ему в глаза, но Элиза не разделила его смех. Она кивнула, задумчиво, и потом сказала:

— Он был прав.

— Ханджин?

— Феликс. Когда говорил, что ты лучший дознаватель.

— Может, когда-то и был им. Теперь я ископаемое.

— Это хорошо, — сказала Элиза. — Ископаемые вне подозрений. Если кто и сможет разузнать, что в действительности произошло с Феликсом, так только ты.

Вайлеман заметил, как в нём шевельнулось то, что он уже давно считал отмершим: старый охотничий инстинкт, эти приятные мурашки по коже, которые он чувствовал всякий раз, когда пускался в погоню за какой-то историей. Не все эти истории были такими крупными, как случай Ханджина, но поиском фактов он всегда наслаждался, особенно когда кто-то пытался замотать правду или совсем стереть её с лица земли. Это всякий раз было как игра — то, в чём он действительно был силён, ещё сильнее, чем в шахматах, это доставляло удовольствие — выиграть партию — но всё это было давно, пару сотен лет тому назад, так ему казалось, в то время, когда у него ещё было два здоровых тазобедренных сустава и ему не требовалась специальная кровать, чтобы иметь возможность спать. Теперь он был старик.

— Это верно, — сказала Элиза, и Вайлеман только теперь заметил, что опять высказал свои мысли вслух. — Это верно, — сказала она, — но поверь мне: постаревшие мужчины способны на большее, чем сами полагают. При моей профессии в этом разбираешься.

— Но не могу же я…

— Можешь, — сказала Элиза. — В этом и Феликс был убеждён. Он мне не раз говорил: «Если со мной что-то случится, то поговори с Вайлеманом».

— Он ждал, что с ним что-то?..

— Скажем так: он не исключал, что с ним когда-нибудь может произойти несчастный случай. Он всегда говорил «несчастный случай», но мы оба знали, что он имел в виду другое.

Вайлеман отхлебнул из бокала большой глоток, но великолепный Сент-Амур больше не радовал его вкусом. Во рту у него появился металлический привкус. Адреналин. Охотничья лихорадка. Где-то в затылке уже поднимался вопрос, какой редакции лучше всего предложить эту историю.

— Ты полагаешь, я должен?..

— Я полагаю, — сказала Элиза. — Это не даст тебе покоя, и рано или поздно ты начнёшь вести розыски. Так что всё-таки лучше, если ты сделаешь это сейчас. И я знаю также, с чего ты должен начать.