Виллет

Шарлотта Бронте, 1853

Люси Сноу – юная сирота, у которой нет ни денег, ни родных. Однако у нее есть отличное образование, твердый характер и достаточно авантюрный склад ума, чтобы в одиночку отправиться на континент и подыскать выгодное место учительницы английского языка в респектабельном пансионе для молодых девиц. Именно там, среди упорного повседневного труда и мелких женских интриг, судьба сводит ее с двумя очень разными мужчинами – англичанином Джоном и бельгийцем Полем. Первый кажется истинным образцом спокойного британского обаяния, второй мрачен, резок и неровен. Первый вызывает у Люси теплую симпатию, второй – целую бурю противоречивых чувств. Но станет ли один из них ее любовью и судьбой – этого Люси пока не знает… В формате a4.pdf сохранен издательский макет книги.

Глава IX

Исидор

Отныне время мое было заполнено плотно и с пользой. Обучая других и прилежно занимаясь сама, я не имела свободной минуты. Это было приятно. Я чувствовала, как расту: не лежу неподвижной жертвой плесени и ржавчины, а развиваю данные природой способности и оттачиваю их постоянным применением. Передо мной открылся опыт определенного рода, причем достаточно обширный. Виллет — многонациональный город, так что в школе мадам Бек учились девочки почти из всех европейских стран, принадлежавшие к различным социальным слоям. Равенство в Лабаскуре в большом почете. Не считаясь республикой официально, государство почти является таковой по сути, так что за партами заведения мадам Бек юные графини сидели рядом с юными представительницами буржуазии. По внешнему виду было невозможно определить, где аристократка, а где девушка плебейского происхождения. Впрочем, вторые нередко отличались более открытыми и вежливыми манерами, в то время как первые тонко соблюдали баланс высокомерия и лживости, так как живая французская кровь часто смешивалась в них с болотной тиной. Должна с сожалением признать, что эффект подвижной жидкости проявлялся главным образом в масляной легкости, с которой с языка срывались лесть и ложь — в манере непринужденной и милой, однако бессердечной и неискренней.

Чтобы отдать должное всем сторонам, замечу, что коренные уроженки Лабаскура также обладали своеобразным лицемерием, однако более грубым, а потому особенно заметным. Когда ложь казалась им необходимой, они лгали с беззаботной уверенностью и свободой, не испытывая ни малейших угрызений совести. Ни единая душа в школе мадам Бек, начиная с посудомойки и заканчивая самой директрисой, не считала ложь поводом для стыда. Никто об этом даже не задумывался. Склонность к неправде, возможно, и не входила в число добродетелей, но точно относилась к самым простительным слабостям. «J’ai menti plusieurs fois»^[33] — такое признание неизменно входило в ежемесячную исповедь любой девушки и женщины. Священник выслушивал невозмутимо и охотно отпускал грех. Вот если она пропустила мессу или прочитала главу романа — это совсем другое дело: эти преступления неизбежно карались суровой отповедью и наказанием.

Слабо понимая истинное положение дел, не представляя возможных результатов, я очень хорошо чувствовала себя в новой обстановке. После нескольких трудных уроков, проведенных на военном положении, на краю морального вулкана, кипевшего под ногами и швырявшего в глаза искры и горячий пар, враждебный дух по отношению ко мне пошел на убыль. Сознание мое настроилось на успех: я не выносила мысли, что во время первой же попытки встать на ноги меня опрокинет разнузданная враждебность и ничем не оправданная строптивость. Долгие часы провела без сна, обдумывая надежный план покорения мятежниц и, в дальнейшем, постоянного контроля над упрямым племенем. Прежде всего не следовало рассчитывать даже на минимальную помощь со стороны мадам Бек: ее благочестивый план заключался в сохранении нерушимой популярности среди воспитанниц — не важно, с каким ущербом для справедливости и комфорта учителей. Обращаясь к ней за поддержкой в случае затруднения, любая преподавательница тем самым обеспечивала собственное изгнание. В общении с ученицами мадам брала на себя лишь приятные, дружеские беседы и мягкие пожелания, в то же время сурово требуя от подчиненных должной твердости в случае любого кризиса, где быстрые и решительные действия неминуемо вызывали всеобщее недовольство. Таким образом, оставалось рассчитывать исключительно на собственный гибкий ум и собственную несгибаемую волю.

Не оставляло сомнений, что справиться с хамской массой с помощью грубой силы было невозможно. Следовало действовать тонко и терпеливо. Любезная и в то же время уравновешенная манера производила благоприятное впечатление; насмешки и даже смелые шутки очень редко приносили пользу; серьезные умственные нагрузки также не годились: ученицы не могли или не желали с ними справляться, решительно и бесповоротно отрицая всякое требование к памяти, рассуждению или вниманию. Там, где английская девочка средних способностей и прилежания спокойно приняла бы тему и с готовностью включилась в процесс анализа и постижения, уроженка Лабаскура рассмеялась бы в лицо, дерзко отказываясь даже попробовать: «Dieu, que c’est difficile! Je n’en veux pas. Cela m’ennuie trop»^[34].

Понимающая свое дело учительница немедленно, без сомнений, споров и увещеваний, отменила бы задание, а затем с преувеличенной заботой сгладила трудности до уровня местного понимания и в таком виде вернула упражнение, щедро приправив сарказмом. Ученицы ощутили бы колкость: возможно, слегка поморщились, — но не обиделись на подобное нападение, если бы насмешка прозвучала не зло, а добродушно, в то же время показав всем, что учительница понимает их ограниченность, невежество и лень. Девочки поднимали скандал из-за трех лишних строчек на странице, однако никогда не восставали против раны, нанесенной чувству собственного достоинства. Свойственная им малая толика этого драгоценного качества личности уже привыкла к ударам и легче принимала давление прочного и твердого каблука, чем нечто иное.

Постепенно, обретая свободу и беглость французского языка, а следовательно, возможность использования подходящих случаю острых и ярких идиоматических выражений, которыми он так богат, я почувствовала, что старшие и наиболее умные девочки проникаются ко мне своеобразной симпатией. Как только ученица ощущала стремление к достойной конкуренции или пробуждение честного стыда, с этого момента ее можно было считать побежденной. Если удавалось хотя бы раз заставить уши (как правило, большие) запылать под густыми блестящими волосами, значит, дело продвигалось сравнительно успешно. Спустя некоторое время по утрам на моем столе начали появляться букеты, и в знак благодарности за это небольшое иностранное внимание я время от времени прогуливалась с кем-нибудь из учениц во время перемен. В ходе бесед раз-другой выяснилось, что я совершила непреднамеренную попытку исправить некоторые особенно искаженные понятия о принципах, постаралась донести свое понимание порочности и низости обмана. Однажды, в момент беспечной неосмотрительности, я даже призналась, что считаю ложь страшнее случайного пропуска церковной службы. Бедные девочки должны были сообщать католическим ушам обо всем, что слышали от учительницы-протестантки. Нравоучения не заставили себя ждать, а между мной и лучшими ученицами закралось нечто невидимое, неопределенное, безымянное: букеты продолжали появляться, однако дальнейшие разговоры оказались невозможными. Когда я ходила по аллее или сидела в беседке, ни одна девочка не подходила справа, однако слева, словно по волшебству, появлялась какая-нибудь учительница. Стоит ли говорить, что бесшумные туфли мадам Бек неизменно приводили ее ко мне и ставили за спиной — такую же тихую, незаметную и нежданную, как блуждающий ветерок.

Мнение сторонниц католической веры относительно моего духовного будущего однажды нашло наивное выражение. Пансионерка, которой я оказала какую-то небольшую услугу, однажды призналась:

— Мадемуазель, мне очень жаль, что вы протестантка!

— Почему же, Изабель?

— Parce que, quand vous serez morte — vous brûlerez tout de suite dans l’Enfer^[35].

— Croyez-vous?^[36]

— Certainement que j’y crois: tout le monde le sait; et d’ailleurs le pretre me l’a dit^[37].

Изабель — очень странная, слишком простодушная девочка — вполголоса добавила:

— Pour assurer votre salut là-haut, on ferait bien de vous brûler toute vive ici-bas^[38].

Я рассмеялась. Право, удержаться было невозможно.

Возможно, читатель уже забыл мисс Джиневру Фэншо? Если так, то позвольте представить эту молодую леди как успешную ученицу мадам Бек, ибо именно такой она была. Вернувшись на рю Фоссет через два-три дня после моего неожиданного появления, она почти не удивилась. Должно быть, в жилах ее текла благородная кровь, ибо не существовало ни одной герцогини, способной к столь же безупречному, совершенному, естественному равнодушию. Легкое, мимолетное удивление — единственное знакомое ей чувство подобного рода. Все другие способности мисс Фэншо пребывали в столь же слабом состоянии: симпатия и антипатия, любовь и ненависть напоминали тончайшую паутину, — однако одно свойство натуры проявлялось ярко, продолжительно и сильно. А именно — эгоизм.

Она не проявляла высокомерия и, хотя я была всего лишь няней, скоро стала считать меня если не подругой, то наперсницей, терзала тысячей безвкусных жалоб относительно школьных ссор и домашнего хозяйства: еда ей не нравилась; окружающие — как учителя, так и ученицы — вызывали презрение просто потому, что были иностранцами. Некоторое время я терпеливо мирилась с ее нападками на соленую рыбу и сваренные вкрутую яйца по пятницам, с бранью в адрес супа, хлеба и кофе, но, устав в конце концов от вечного нытья, не сдержалась и поставила ее на место, что следовало бы сделать сразу, поскольку спасительный отпор всегда действовал на нее благотворно.

Куда дольше терпела я требования в отношении работы. Ее верхняя одежда неизменно отличалась добротностью и элегантностью, однако другие, менее заметные, предметы туалета были подобраны не столь тщательно и требовали частого ремонта. Она ненавидела рукоделие и кучами приносила зашивать чулки и прочие вещи мне. Покорность продолжительностью несколько недель грозила стать постоянной, невыносимой обузой. Пришлось ей прямо заявить о необходимости самой чинить свое белье. Услышав столь жестокий приговор, мисс Фэншо расплакалась и обвинила меня в нежелании с ней дружить, однако я не сдалась и позволила истерике исчерпать себя естественным образом.

Несмотря на эти недостатки — как и на некоторые другие, не достойные упоминания, но, несомненно, не носившие утонченного или возвышенного характера, — до чего же она была хорошенькой! Как очаровательно выглядела, когда солнечным воскресным утром спускалась в холл празднично одетой: в светло-сиреневом шелковом платье, — с распущенными по плечам длинными светлыми локонами и в чудесном настроении! Воскресенье она всегда проводила в городе, с друзьями, и скоро дала мне понять, что один из них имеет более серьезные намерения. Взгляды и намеки объяснили, а жизнерадостный вид и манеры вскоре доказали, что мисс Фэншо стала объектом пылкого восхищения, а возможно даже — любви. Она называла поклонника Исидором, однако сочла необходимым сообщить, что это не настоящее имя, а то, которым называла его она, поскольку собственное показалось ей «не очень-то симпатичным». Однажды, когда Джиневра безудержно хвасталась страстной привязанностью Исидора, я спросила, отвечает ли она взаимностью.

— Comme cela^[39], — ответила она. — Он красив и любит меня до безумия, так что я не скучаю. Ça suffit^[40].

Обнаружив, что отношения продолжаются дольше, чем можно было ожидать от ее непостоянной натуры, однажды я осмелилась осведомиться, действительно ли джентльмен достоин одобрения родителей и особенно дяди, от которого, судя по всему, она полностью зависела. Мисс Фэншо признала, что это весьма сомнительно: похоже, Исидор не располагает значительными средствами.

— Вы его поощряете? — спросила я.

— Иногда furieusement^[41], — ответила она.

— Без уверенности, что вам позволят выйти за него замуж?

— О, до чего же вы старомодны! Я еще слишком молода, чтобы думать об этом.

— Но если он любит вас, как вы утверждаете, и получит отказ, то будет страдать.

— Конечно, это разобьет ему сердце, но если этого не случится, я буду очень разочарована.

— Месье Исидор что, не блещет умом?

— Когда дело касается меня — да, но другие à ce qu’on dit^[42], что он необыкновенно умен. По словам миссис Чолмондейли, например, он пробьет себе дорогу собственным талантом. Но при мне он лишь вздыхает, так что могу крутить им как хочу.

Чтобы получить более определенное представление о сраженном любовью месье Исидоре, чье положение показалось мне в высшей степени шатким, я попросила мисс Фэншо описать, как он выглядит, однако ей это оказалось не под силу: не хватало слов и умения сложить их так, чтобы получались фразы. Казалось, она до сих пор так и не разглядела поклонника: ничто в его внешности не тронуло ее сердце и не отложилось в памяти. Мисс Фэншо смогла сказать лишь одно: «Beau, mais plutôt bel homme que joli garçon»^[43]. Терпение мое давно бы лопнуло, а интерес к ее откровениям пропал, если бы не одно обстоятельство. Все намеки мисс Фэншо, все подробности непреднамеренно доказывали, что месье Исидор выражал поклонение с величайшей деликатностью и огромным уважением. Я прямо сообщила, что считаю его слишком хорошим для нее, и с равной откровенностью выразила собственное мнение: она тщеславная кокетка. Мисс Фэншо рассмеялась, тряхнула головой, чтобы убрать упавшие на лицо локоны, и удалилась с таким видом, словно услышала комплимент.

Успехи Джиневры в учебе следовало считать чуть выше ничтожных. Всерьез она занималась лишь тремя предметами: пением, музыкой и танцами, а еще прекрасно вышивала батистовые носовые платочки, которые не могла позволить себе купить. Задания по истории, географии, грамматике и арифметике она не выполняла вовсе или просила сделать кого-нибудь. Значительная часть ее времени посвящалась визитам. Понимая, что пребывание мисс Фэншо в школе ограничено определенным периодом и не будет продлено независимо от успехов, мадам Бек предоставляла ей в этом полную свободу. Миссис Чолмондейли, ее дуэнья — веселая модная леди, — приглашала подопечную всякий раз, когда собирала гостей у себя, а иногда возила на вечера в другие дома. Джиневра вполне одобряла светский образ жизни. Существовало лишь одно неудобство: нужно было красиво и разнообразно одеваться, а на новые платья не хватало денег. Все мысли сошлись на этой проблеме, душа сосредоточилась на поисках доступных средств для ее решения. Активность обычно ленивого ума оказалась удивительной, а вызванная сознанием необходимости и стремлением блистать неустрашимость поражала.

Она смело обращалась за помощью к миссис Чолмондейли (именно смело, а вовсе не с видом стыдливого смущения): «Дорогая миссис Чолмондейли, мне совсем нечего надеть на вечер на будущей неделе, поэтому вам придется подарить мне то муслиновое платье и ceinture bleu céleste^[44]. Дайте, пожалуйста, мой ангел!»

Поначалу «дорогая миссис Чолмондейли» соглашалась, однако, по мере того как просьбы множились, ей, как и остальным друзьям мисс Фэншо, пришлось противопоставить агрессии сопротивление. Спустя некоторое время я больше не слышала о подарках благодетельницы, хотя визиты продолжались, равно как продолжалась череда абсолютно необходимых платьев вместе с небольшими, но дорогими аксессуарами: перчатками, букетами, милыми безделушками. Вопреки обыкновению, поскольку скрытностью Джиневра не отличалась, — некоторое время все эти вещи усердно скрывались, но однажды, отправляясь на бал, когда требовалась особая тщательность при выборе туалета, она не смогла устоять против искушения и зашла ко мне, чтобы предстать во всем великолепии.

Выглядела она прекрасно: такая молодая, такая свежая, с чисто английской нежностью кожи и гибкостью стана, которых не найти в перечне прелестей континентальных женщин.

Я осмотрела мисс Фэншо с головы до ног, а она несколько раз беззаботно повернулась, чтобы показаться со всех сторон. Наряд ее был явно недешевым и смотрелся безупречно. Я с первого взгляда заметила присутствие всех деталей отделки, которые требуют немалых денег и создают впечатление элегантной законченности. По привычке выражать восторг девчачьим способом она собралась чмокнуть меня в щеку, но я ее опередила, удержав на расстоянии вытянутой руки, чтобы лучше рассмотреть:

— Подождите! Давайте для начала выясним источник средств для подобного великолепия.

Сознание собственного очарования похоже, отключило ее слух, поскольку, словно не расслышав вопроса, она спросила:

— Как я выгляжу?

— Вполне достойно.

Мисс Фэншо сочла похвалу недостаточно пылкой и решила привлечь мое внимание к деталям туалета:

— Взгляните на этот parure^[45]: брошь, серьги, браслеты. Ни у кого в школе ничего подобного нет, даже у самой мадам.

— Да, очень красиво и явно дорого. Эти украшения купил месье Бассомпьер?

— Дядюшка? Да вы что!

— Тогда подарила миссис Чолмондейли?

— Ничего подобного. Она стала жадной и скаредной — больше ничего мне не дарит.

Я не стала расспрашивать и резко отвернулась.

— Ну же, мудрая старушка, милый Диоген (она меня так называла, когда наши мнения не совпадали), что случилось?

— Извольте убраться с глаз долой: не желаю вас больше видеть.

На миг она застыла в изумлении.

— В чем дело, матушка Строгость? Я не залезла в долги — ни за драгоценности, ни за букет, ни за перчатки. Платье не оплачено, но его стоимость будет включена в общий счет, и дядя заплатит. Он никогда не вникает в подробности, а смотрит на конечную сумму, к тому же настолько богат, что не стоит беспокоиться о нескольких лишних гинеях.

— Вы уйдете наконец? Я хочу закрыть дверь… Джиневра, кому-то этот бальный наряд, возможно, и покажется роскошным, но для меня вы никогда не будете так очаровательны, как в простом ситцевом платье и соломенной шляпе, в которых я видела вас на корабле.

— Далеко не все разделяют ваши пуританские взгляды, — буркнула мисс Фэншо. — К тому же меня вы отчитывать не имеете права.

— Несомненно, мои права ничтожны, но еще меньше ваше право являться ко мне, красоваться и хвастаться. Вы как сойка в чужих перьях, и я к ним не испытываю ни малейшего уважения, особенно к тем блестящим камням, которые вы называете гарнитуром. Они были бы чудесны, купи вы их на собственные деньги, причем свободные, а в нынешних обстоятельствах их прелесть меркнет.

— On est-là pour Mademoiselle Fanshawe!^[46] — объявила привратница, и Джиневра упорхнула.

Загадка украшений сохранялась два-три дня, а потом кокетка опять пришла ко мне.

— Незачем на меня сердиться: я никого не ввергаю в долги. Уверяю вас: все, кроме нескольких недавно купленных платьев, оплачено.

Я решила, что в этом и заключается тайна, поскольку ее собственные средства ограничены несколькими шиллингами, которые она рачительно экономит.

— Écoutez, chère grogneuse!^[47] — пустила в ход самый доверительный, самый ласковый тон мисс Фэншо, поскольку моя «мрачность» ее нервировала. Ее больше устраивало, когда я говорю, пусть и даже что-то нелицеприятное. Я расскажу все начистоту, и вы сами увидите, что все сделано не только правильно, но и умно. Во-первых, я должна регулярно выезжать. Папа в беседе с миссис Чолмондейли особо отметил, что я выгляжу слишком просто, как школьница, хотя и достаточно мила, и мне нужно избавиться от этого недостатка, прежде чем дебютировать в Англии, то есть выезжать в свет. Значит, необходимо прилично одеваться. Миссис Чолмондейли больше не хочет ничего мне давать, а заставлять за все платить дядюшку слишком жестоко (этого вы не станете отрицать, потому что сами проповедовали нечто подобное). И вот один человек услышал (уверяю вас, совершенно случайно), как я просила миссис Чолмондейли в силу стесненных обстоятельств купить пару украшений. Вы бы видели, с какой радостью он предложил мне сделать подарок, как краснел и едва ли не трепетал, опасаясь отказа.

— Достаточно, мисс Фэншо, — перебила я. — Полагаю, этот благодетель — месье Исидор? Из его рук вы приняли дорогой гарнитур? Это он снабжает вас букетами и перчатками?

— Вы меня осуждаете? Да я всего лишь иногда оказываю Исидору честь, позволяя выражать поклонение посредством небольших подарков.

— Честно говоря, Джиневра, я не слишком хорошо разбираюсь в подобных вопросах, но считаю, что вы поступаете плохо, по-настоящему плохо. Впрочем, может, вы решили все же выйти замуж за месье Исидора? Родители и дядя дали согласие?

— Mais pas du tout! Je suis sa reine, mais il n’est pas mon roi^[48].

Она всегда переходила на французский, когда собиралась сказать что-нибудь скабрезное.

— Простите, но в вас нет ни капли королевского величия, и все же я верю, что вы не настолько циничны, чтобы воспользоваться добротой и деньгами человека, к которому абсолютно равнодушны. Должно быть, вы все же любите месье Исидора, хотя и не готовы это признать.

— Нет. Я часто спрашиваю себя, почему так к нему холодна. Все говорят, что он красив: многие леди им восхищаются, — но мне почему-то с ним скучно. Понять бы отчего…

Она, кажется, попыталась задуматься, и я поддержала ее намерение:

— Попробуйте разобраться в себе. Мне кажется, у вас в мыслях полный хаос.

— Да, вы правы! — воскликнула мисс Фэншо через некоторое время. — Исидор слишком романтичен и предан, ожидает от меня большего, чем мне удобно, считает совершенной, обладающей всеми ценными качествами и истинными добродетелями, которых я никогда не имела и не собираюсь приобретать. В его присутствии приходится соответствовать высокой оценке, но как же это утомительно — быть паинькой и говорить правильные слова! Он действительно считает меня умной. Мне куда легче рядом с вами, старушка, с вами, дорогая ворчунья. Вы знаете, что я кокетка, эгоистка, невежественная, непостоянная, глупая, но тем не менее принимаете меня — со всеми недостатками.

— Все это очень хорошо, — ответила я, стараясь сохранить серьезность, пока та не утонула в потоке причудливой искренности, — однако не меняет презренного положения с подарками. Упакуйте их, Джиневра, как и следует поступить добропорядочной леди, и отошлите обратно.

— Нет, я этого не сделаю! — категорично заявила девица.

— В таком случае продолжайте обманывать месье Исидора. Вполне логично предположить, что он однажды захочет получить что-то взамен…

— Не получит! — отрезала Джиневра. — Достаточно и того, что он получает удовольствие, созерцая меня в этих украшениях, ведь он всего лишь буржуа.

Эти слова, наполненные тупой заносчивостью и бесчувственным высокомерием, моментально излечили меня от временной слабости, заставившей смягчить и отношение, и тон, а она продолжала:

— Мое дело — наслаждаться молодостью, а не думать о том, чтобы связать себя обещанием или клятвой с тем или иным мужчиной. Увидев Исидора, я поверила, что он поможет мне в этом, что будет рад принять просто как хорошенькую девушку, что мы с ним будем встречаться, расставаться и порхать, как две счастливые бабочки. И вот пожалуйста! Порой он мрачен, как судья, полон чувств и мыслей. Фу! Les penseurs, les hommes profonds et passionnés ne sont pas à mon goût^[49]. Полковник Альфред де Амаль подходит мне куда лучше. Va pour les beaux fats et les jolis fripons!^[50] Vive les joies et les plaisirs! Á bas les grandes passions et les sévères vertus!^[51]

Она взглянула, ожидая ответа на свою тираду, но я молчала, поэтому продолжила:

— J’aime mon bon сolonel. Je n’aime rai jamais son rival. Je ne serai jamais femme de bourgeois, moi!^[52]

После этого я потребовала, чтобы она немедленно избавила меня от своего присутствия, и мисс Фэншо со смехом удалилась.

Примечания

33

Я несколько раз солгала (фр.).

34

Господи, как это трудно! Не хочу. Это слишком меня раздражает (фр.).

35

Потому что, когда умрете, сразу попадете в ад (фр.).

36

Вы в это верите? (фр.)

37

Конечно, верю: об этом все говорят; к тому же так сказал священник (фр.).

38

Чтобы обеспечить себе спасение наверху, нужно сгореть на этом свете (фр.).

39

Так себе (фр.).

40

Этого достаточно (фр.).

41

Чрезвычайно (фр.).

42

Говорят (фр.).

43

Красив, но скорее как мужчина, чем юноша (фр.).

44

Небесно-голубой пояс (фр.).

45

Гарнитур (фр.).

46

Экипаж для мадемуазель Фэншо! (фр.)

47

Послушайте, дорогая ворчунья! (фр.)

48

Вовсе нет! Я его королева, но он не мой король (фр.).

49

Мыслители, люди глубокие и страстные не в моем вкусе (фр.).

50

Понимает милые шутки и легкое кокетство! (фр.)

51

Да здравствуют радости удовольствия! Долой великие страсти и строгие добродетели! (фр.)

52

Люблю своего прекрасного полковника. Никогда не полюблю его соперника. Никогда не стану женой буржуа! (фр.)