Цветок эмигранта. Роза ветров. Антология

Коллектив авторов

Роза ветров в картографии – это векторная диаграмма в виде звезды с количеством лучей, которые кратны четырем. Символ, обозначающий основные азимутальные направления горизонта. На обложке нашей книги знак Розы ветров состоит из тридцати двух векторов. Главное в знаке Розы ветров – это понятие «ветер». Ветер является символом времени, пространства, скорости, а также возрождения и живительного дыхания божества. Четыре главных ветра по своему символическому значению связаны с четырьмя темпераментами, четырьмя стихиями, а также с четырьмя временами года. Практики считают, что Роза ветров в виде талисмана поможет добиться успеха в любом начинании, укажет наиболее благоприятный путь и убережет от ошибок. «Цветок эмигранта. Роза ветров» – так названа эта антология, объединившая современных авторов, разбросанных по всему миру и продолжающих писать на русском языке. В книге собраны стихи, образцы малой прозы и коллекции чёрно-белых фотографий – документы нашего времени и судеб наших современников, оказавшихся вне Родины и связанных любовью к родному русскому языку.

Гея Коган / Бремен /

Родилась, жила, училась и работала до 1995 года в Риге. Инженер-химик технолог. Посещала Студию молодых литераторов при СП. (когда была молодая). Публикации в Латвии, Германии, России, Украине, Израиле, США. 5 сборников с 2000г. по 2016 г.

Тёмное время

Свет желтовато-мутный

сеет окно сквозь шторы.

Тёмное время суток.

Спешные разговоры.

На лаконичность мода.

Короток день, как прочерк.

Тёмное время года

полдень сближает с ночью.

Год — он всего лишь веха,

меньшая из отметин.

Тёмные годы века

были во всех столетьях.

В каждое, будто внове,

двери срывая с петель,

входит средневековье,

как Ежи Лец заметил.

«Я впадаю в тебя, как впадает река…»

Я впадаю в тебя, как впадает река

в океан, от заката подсвеченный алым,

на неблизком пути разбивая бока

о своих берегов сиротливые скалы.

Косяки моих рыб у тебя в глубине,

беспредельность почуя, резвятся беспечно,

но седая волна, прокатив на спине,

их назад возвращает течением встречным.

Я с собой приношу столько лишних даров —

их уже собралось, что на сердце отметин:

почерневшие брёвна разбитых плотов

и прибрежных ракит отсыревшие плети.

Так спокойно лицо уходящего дня:

света сизый опал, тихий шелест прибоя…

Теплой солью его ты впадаешь в меня

и по венам течёшь, наполняя собою.

Риск

Я рискнула однажды родиться на свет —

он мерцал так призывно и близко —

и, наивно не зная, что выбора нет,

поддалась искушению риска.

Меня вдоволь швыряло то кверху, то вниз,

я не раз пустоту обнимала,

но теперь понимаю: оправдан был риск,

хоть не я рисковала, а мама.

И пуститься на риск соблазняла тетрадь

с разлинованной голубизною:

в ней рискнула однажды пять слов срифмовать,

не поняв, что рискую судьбою.

Я синицу поздней в заоконный простор

отпустила из рук, не жалея,

когда гордый журавль за вершинами гор

был над жизнью не властен моею.

Он однажды слетел, чтоб испить из ручья

моего, непонятно-знакомый.

Я рискнула коснуться ладонью плеча

у дверей уже общего дома.

Не лукавлю, что вовсе уже ни о чём

не жалею, но выигрыш краше.

Я рискнула вчерашним остывшим борщом

ради нынешней пенистой чаши.

Что нам завтра сулит, что стоит на кону,

и длинна ли последняя главка?

Но сегодня я только покоем рискну,

как не самой высокою ставкой.

Городок

А мне не довелось увидеть деда

в глухом провинциальном городке,

ни двор его, облитый душным цветом,

ни маленькую пристань на реке,

где он стоял, быть может, у причала,

глазами провожая пенный след.

Так вышло, что война была сначала,

а я позднее родилась на свет.

Нет ни письма, ни снимка — всё за краем,

куда ступить и заглянуть нельзя,

накрыла темнота, и я не знаю,

быть может, у меня его глаза.

Дед был не стар, когда с женою рядом

упал в песок седою головой,

но нету за кладбищенской оградой

на памятнике имени его,

и памятника нет, и нет могилы —

всё заровнял железный ураган,

но я по тем дорожкам не ходила,

а больше по проспектам дальних стран.

Чтоб стала связь неодолимо кровной,

хватило малой капельки свинца,

и я своей не знаю родословной,

за исключеньем отчества отца.

Там из трубы исходит струйка дыма,

как будто из кувшина джин, гляди!

Но для меня все меньше представимо,

что в дедов дом смогла бы я войти.

Его язык мне был бы непонятен

и непривычен жизненный уклад,

но сквозь листву мельканье светлых пятен

такое же, как много лет назад.

И городок, весною в белой пене,

зимой приняв покорно снежный плен,

стоит, уже слегка осовременен,

подштукатурен, в усиках антенн.

Покрыты черепицей новой крыши,

и в садиках такая благодать!

Но там никто мой оклик не услышит,

да мне, по сути, некого и звать.

«Недосмотренным сном, недодуманной мыслью…»

Недосмотренным сном, недодуманной мыслью,

тенью, быстро мелькнувшей под птичьим крылом,

золотистым лучом, проскользнувшим по-лисьи,

взмахом чьей-то руки за трамвайным окном;

юной радуги в небе улыбкой лукавой,

вздохом ветки, упавшей в лесную постель,

и неверной, смешной, мимолётною славой

Греческий салат

К малиновой заре добавь густую просинь,

пузырчатый присол каймы береговой

и птичий кавардак, вплетённый в гривы сосен,

раскинувших шатры над самой головой.

Я северу верна, но вот сюжет весёлый!

как, Аттика, тебе придётся эта весть:

Эгейских чистых вод танцующий осколок

есть в имени моём — признание и честь.

У рыночных лотков (здесь Азия, Европа ль?)

так плотен пряный дух — хоть режь его, как сыр,

но строгий Парфенон и страж веков Акрополь,

над городом паря, вернут ориентир.

А позже, после дня, когда жара погаснет

и ляжет сонм теней к ногам кариатид,

горячую струю оливкового масла

закат прольёт в залив и берег окропит,

и в масло окунёт — так кулинар искусный

агатовых маслин бросает горсть в салат —

он ломтик темноты, поджаренный до хруста

дорожки под ногой, до стрёкота цикад.

В низине меж холмов ночной нектар остужен,

и колко холодок вздымается со дна,

а греческий салат нам подадут на ужин:

мозаика цветов и чаши белизна.

Кулинарное

Я примостилась на краю

стола, и, ножиком сверкая,

сдираю с рыбы чешую,

счищаю слизь, водой смываю.

Всё в амальгаме чешуи:

стол, пол, передник, даже щёки.

Да, после эдакой стряпни

с уборкой будет мне мороки.

Котёл с водой как полынья.

Кидаю лук и рыбу следом,

морковь кружочками… Семья

ждёт с нетерпением обеда.

Укроп, лаврушка… Что ещё?

Душистый перец — три горошка.

Парок садится на плечо,

пока помешиваю ложкой.

И поперчу, и посолю,

заморских специй дам для вкуса,

и по тарелкам разолью

плод кулинарного искусства.

Потом немного погрущу,

что день так приземлённо прожит,

и это действо опишу,

как в оправдание, быть может.

«Крутится, вертится синий глобус…»

Крутится, вертится синий глобус,

горит восток.

Под микроскопом кишат микробы.

Идёт урок.

Время торопится, вскачь несётся —

зачем, куда?

Круглым зрачком в глубине колодца

черна вода.

Осень нахохленной мокрой птицей

стучит в окно.

В небе журавль, а в руке синица —

давно дано.

Это ошибка. Расставим сети

на журавля.

Ночи туманны, а на рассвете

белы поля.

На перекладине струи виснут

и взгляд трезвей

напоминанием, здравым смыслом

серьёзных дней.

Листья сгребают, и тянет сладко,

сквозит дымок.

Входит учитель — в руках тетрадки.

Начнём урок.