Ромовый дневник

Хантер С. Томпсон, 1998

Пуэрто-Рико. Остров, на котором невозможно работать – а можно сойти с ума, спиться или влюбиться. Или все сразу. Здесь теплая компания журналистов коротает время в местном кабаке, где они методично наливаются ромом и ведут беседы о том, как дошли до жизни такой. Здесь молодой репортер Пол Кемп получает важные профессиональные и жизненные уроки. Здесь скучно и нечего делать. Именно поэтому то, что начиналось как ленивый южный адюльтер, семимильными шагами мчится к настоящей трагедии… Любовь, выпивка, смерть – а что, собственно, нужно еще?

Три

Выйдя на работу, я поинтересовался у Салы, что случилось с его подружкой.

— Не говори мне про эту стерву. Закатила истерику… пришлось уехать. — Он сделал паузу. — А у тебя?

— Нормально, — ответил я. — Прогулялись где-то с милю.

Он задумчиво посмотрел на меня, потом отвернулся и ушел обратно в фотокомнату.

Весь день я занимался редактированием и подготовкой чужих статей к печати. Когда уже собрался уходить, меня вызвал Тиррелл и сказал, что на завтрашнее утро поручает одно задание в аэропорту. Восьмичасовым рейсом должен прибыть мэр Майами, так что мне там надо быть и взять у него интервью. Вместо такси я решил позаимствовать у Салы машину.

В аэропорту я увидел все тех же мужичков с лисьими физиономиями, которые по-прежнему сидели у окна, поджидая самолета из Майами.

Я купил выпуск «Таймс» за сорок центов и прочитал про снежный буран в Нью-Йорке: «Парковая магистраль Мерритт закрыта для проезда… движение на метролинии Бруклин — Манхэттен отменено на четыре часа… на улицы выведена снегоуборочная техника… горой дня: оператор снегоочистителя со Стейтен-Айленд… мэр Вагнер резко критикует… массовые опоздания служащих…»

Я посмотрел в окно, на яркое карибское утро, зеленое, ленивое и солнечное, после чего отложил «Таймс» в сторону.

Рейс из Майами прибыл, однако без мэра. После многочисленных уточнений я выяснил, что его визит отменен по «медицинским показаниям».

Я направился к телефону-автомату и позвонил в редакцию. Трубку поднял Моберг.

— Нету мэра, — сказал я.

— Что?! — взвыл он.

— Говорят, болен. Писать не о чем. Что мне делать?

— В редакцию не суйся, — посоветовал он. — Тут чистый мятеж. Прошлой ночью двум штрейкбрехерам сломали руки. — Моберг издал смешок. — Перебьют нас всех. Загляни где-нибудь после обеда, к тому времени должно устаканиться.

Я вернулся в кафе и позавтракал глазуньей с беконом, ананасом и четырьмя чашками кофе. Затем, чувствуя расслабленность в теле, приятную тяжесть в животе и полнейшее безразличие к здоровью мэра — да пусть хоть в гробу лежит, мне-то что, — я неторопливо вышел на парковку и решил навестить Йимона. Он дал мне схемку проезда к своему пляжному дому, но я оказался напрочь неподготовлен к песчаной дороге. Она, можно сказать, напоминала просеку где-нибудь в филиппинских джунглях. Весь путь я проделал на низших передачах. Море слева, чудовищное болото справа… Мили и мили кокосовых пальм, дощатые хибары, набитые молчаливыми туземцами с пристальным взглядом… куры и свиньи так и лезут под колеса, да еще крабы какие-то сухопутные… На первой скорости я пересекал глубокие колдобины с застоявшейся водой, безбожно трясся по выбоинам и канавам — и впервые с момента расставания с Нью-Йорком я ощутил, что в самом деле попал на Карибы.

Косые лучи раннего солнца окрасили пальмы в зелено-золотистый цвет. Дюны отливали белесым глянцем, от которого я все время щурился, пробираясь по разбитой грунтовке. Из болота наползал серый туман, а перед халупами сновали негритянки, развешивавшие постиранные вещи на оградах из палочек. Неожиданно на меня выскочил красный пивной грузовичок, доставлявший товар в «Эль кольмадо дэ Хесус Лопо»^[11], крошечную лавчонку под камышовой крышей, что стояла притулившись к дороге на расчищенном от джунглей пятачке. Ну и наконец, через три четверти часа адской, какой-то «пещерной» езды взору открылось скопление пляжных домиков, внешне напоминавших бетонные блиндажи, устроенные вдоль кромки прибоя. Если верить описанию Йимона, я попал куда надо, поэтому свернул с дороги и проехал ярдов двадцать сквозь пальмовую рощицу к ближайшему домику.

Я просто сидел в машине и ждал, когда Йимон соизволит выйти. Его скутер был припаркован перед домом, так что я знал, что он на месте. По истечении нескольких минут ничего не произошло, поэтому я решил вылезти и осмотреться. Дверь была распахнута, однако дом оказался пуст. Вообще-то это нельзя даже назвать домом; он скорее смахивал на келью. Все жилище представляло собой одну-единственную комнату двенадцать на двенадцать футов, с маленькими оконцами и бетонным полом. Здесь царили влажная духота и сумрак, и я решил не думать, на что это будет похоже при закрытой двери.

Мне было не по себе, коль скоро я пожаловал с необъявленным визитом; не хотелось произвести впечатление любопытствующего шпиона. Я пересек дворик и направился к песчаному холму, который своей дальней, обрывистой стороной выходил на пляж. По правую руку простирались белый песок и пальмы, а прямо по носу — сплошной океан. Ярдов в пятидесяти от берега в барьерный риф бился прибой. И тут я увидел две фигурки, прижавшиеся друг к другу неподалеку от рифа. Я узнал Йимона и ту девушку, с которой прилетел на самолете. Они были наги и стояли по пояс в воде — вернее, стоял только Йимон, а она обеими ногами обвивала его за поясницу, а руками — за шею. Голова ее была откинута назад, грива светлых волос распласталась на воде.

Сценка была столь идиллическая, что мой мозг отказался ее принимать. Я просто стоял и пялился. Он поддерживал ее за пояс и медленно крутил вокруг себя. Затем я услышал звук, негромкий счастливый всхлип, и она раскинула руки в стороны подобно крыльям.

Тогда я сел в машину и вернулся к магазинчику Хесуса Лопо. Купил бутылку пива за пятнадцать центов и присел на лавочку, чувствуя себя стариком. Сцена, которой я только что был свидетелем, вызвала к жизни кучу воспоминаний — не о тех вещах, которые я совершил, а о том чего не сделал; о впустую убитых часах, тщетных надеждах и неиспользованных шансах, ныне навсегда потерянных, ибо время сожрало немалый кусок моей жизни, и вернуть его никогда уже не удастся. Я завидовал Йимону и одновременно оплакивал самого себя, потому что увидел его в такой момент, который все мое личное счастье делал тусклым и скучным.

Одиноко сидеть на лавочке под пристальным наблюдением сеньора Лопо, да еще в стране, где белый мужчина в вельветовом пиджаке не имеет не только оснований, но даже и права околачиваться в таком месте. Я просидел там минут двадцать, ежась под его взглядом, а затем поехал обратно к Йимону, изо всех сил надеясь, что они успели закончить.

Я опасливо подкрадывался к домику, но не успел я свернуть с дороги, как выскочил Йимон и раскричался.

— Убирайся! — орал он. — Не смей соваться к нам со своими пролетарскими проблемами!

Я застенчиво улыбнулся и затормозил возле патио.

— Ну, Кемп, в такую рань тебя могли привести только неприятности, — скаля зубы, сказал он. — Что произошло? Газета загнулась?

Я покачал головой и вылез.

— Просто успел разделаться с заданием.

— Молодец. Как раз к завтраку поспел. — Он кивнул в сторону домика. — Шено уже взбивает яйца… мы сами только что вернулись с утреннего купания.

Я вышел к пляжу и осмотрелся. Меня вдруг охватило страшное желание все с себя сбросить и бегом ринуться в воду. Солнце палило, и я завистливо глянул на Йимона, который носил лишь черные плавки. Стоя в пиджаке с галстуком, с потной физиономией и прилипшей к спине рубашкой, я чувствовал себя каким-то конторщиком.

И тут из домика вышла Шено. По ее улыбке было видно, что она узнала того парня, что устроил дебош в самолете. Я робко улыбнулся и сказал «привет».

— Я вас помню, — промолвила она, а Йимон залился смехом, пока я пытался придумать ответ.

Сейчас на ней было белое бикини, а распущенные волосы спускались до пояса. Ничего прежнего, секретарского, в ней не осталось; она выглядела резвым и чувственным ребенком, который в жизни не носил ничего, кроме двух полосок белой ткани и теплой улыбки. Миниатюрное создание, хотя формы ее тела были таковы, что смотрелась она крупнее: в ней не было недозрелой худосочности юных девушек, а, наоборот, в глаза бросалась округлость, словно она целиком состояла из бедер, грудей, сосков и длинноволосого тепла.

— Черт, я прямо с голоду помираю, — заявил Йимон. — Что там с завтраком?

— Почти готово, — сказала она. — Грейпфрут будешь?

— А то, — ответил он. — Садись, Кемп. И хватит изображать из себя больного. Грейпфрут хочешь?

Я помотал головой.

— Бросай свои церемонии, — сказал он. — Я же знаю, что ты хочешь.

— Ладно, — кивнул я. — Давайте мне грейпфрут.

Появилась Шено с двумя тарелками. Одну она передала Йимону, вторую поставила передо мной. На ней лежал омлет, завернутый в ломтик бекона.

Я опять помотал головой, сообщив, что уже успел перекусить.

Она улыбнулась.

— Не беспокойтесь, у нас хватает продуктов.

— Да нет, серьезно, — пожал плечами я. — В аэропорту позавтракал.

— Значит, еще разок придется, — сказал Йимон. — А потом отправимся ловить лангустов… раз уж у тебя все утро свободно.

— А ты сам-то что, в контору не пойдешь? — спросил я. — Ты же говорил, дескать, репортаж про эмигрантов надо сегодня сдавать.

Он ухмыльнулся и покачал головой.

— Перебросили на другую тему, про затонувшие сокровища. После обеда намечается экспедиция с водолазами. Они утверждают, будто рядом с гаванью нашли старинный испанский галеон.

— Значит, на эмигрантах поставили крест?

— Да нет, просто отложили. Я еще к ним вернусь, когда с этим разделаюсь.

Я начал есть. Шено пришла со своей тарелкой и устроилась на полу в ногах Йимона.

— Садитесь сюда, — предложил я, отрываясь от стула.

Она с улыбкой помотала головой.

— Нет-нет, мне и тут хорошо.

— Ты сам садись давай, — скомандовал Йимон. — И вообще, Кемп, ты как-то чудно себя ведешь… Должно быть, ранний подъем тебе противопоказан.

Я что-то пробормотал насчет этикета и уткнулся в тарелку. Из-за ее ободка выглядывали коленки и бедра Шено, стройные, упругие и загорелые. Она была почти что голой, но до такой степени этого не осознавала, что я почувствовал себя вконец беспомощным.

После завтрака под фляжку рома Йимон предложил отправиться к рифу и поохотиться там на лангустов. Я тут же согласился, понимая, что любое занятие будет в сотню раз лучше, нежели тупо сидеть здесь и вариться в соку собственной похоти.

У него был припасен первый комплект^[12], дополненный солидным подводным ружьем со сдвоенной резиной, а мне пришлось довольствоваться маской и шноркелем, которые Йимон купил для Шено. Мы доплыли до рифа, и я следил с поверхности, как он обшаривает дно в поисках лангустов. Он вынырнул, вручил ружье мне, но без ласт маневрировать было неудобно, так что я в конце концов сдался и все ныряние оставил ему. Да и нравилось мне больше на поверхности, где я мог качаться на мягкой зыби, поглядывая на белый пляж с пальмами и время от времени засовывая голову в воду, чтобы проверить, как там Йимон — он плавал подо мной в совсем ином мире, скользя вдоль дна подобно морскому чудищу.

Так мы обработали где-то сотню ярдов рифа, и тогда он заявил, что следует попытать счастья на противоположной стороне.

— Только там надо быть повнимательнее, — добавил он, идя на ластах в сторону мелкого проливчика в рифовой стенке. — Можем нарваться на акулу, так что ты смотри в оба, пока я…

Йимон внезапно перегнулся в поясе и ушел вертикально вниз. Через несколько секунд вынырнул с огромным зеленым лангустом, махавшим клешнями на острие его гарпуна.

Вскоре он достал еще одного, и мы поплыли обратно. Шено поджидала нас на дворике.

— Вот и чудный обед, — сказал Йимон, швыряя лангустов в ведро подле двери.

— А что с ними делают?

— Да ничего не делают. Просто отрывают ноги и варят, — пожал плечами Йимон.

— Эх, — сказал я. — Жаль, мне пора.

— Тебе к которому часу в контору? — спросил он.

— Да прямо сейчас. Они ждут мой отчет про мэра Майами.

— Да пошли ты их на фиг! Посиди с нами, выпьем хорошенько, за цыплятами погоняемся.

— За цыплятами? — переспросил я.

— Ну да, все мои соседи держат кур, а те разбредаются, как хотят. На прошлой неделе, когда кончилось мясо, я убил нам одного цыпленочка. — Йимон рассмеялся. — Отличный вид спорта: с гарпуном на птицу.

— Господи, — пробормотал я. — Смотри, как бы хозяева на тебя с гарпуном не вышли, когда узнают, что ты их цыплят стреляешь…

Приехав в редакцию, я зашел в фотокомнату и сказал Сале, что вернул машину на место.

— Хорошо. Нам еще надо в университет заскочить. Лоттерман хочет, чтобы ты познакомился с местными шишками.

Мы еще поговорили, а потом он спросил, как долго я планирую жить в гостинице.

— Да надо бы уже сваливать оттуда, — ответил я. — Лоттерман сказал, что я могу снимать номер, пока не найду себе подходящее жилье, но при этом добавил, что одной недели за глаза хватит.

Сала кивнул.

— Да уж, конечно… раз он все равно перестанет за тебя платить. Если хочешь, остановись у меня, по крайней мере, пока не подберешь квартирку по вкусу.

Я задумался. Сала жил в громадной, пещероподобной комнате где-то в Старом городе на первом этаже. Высоченные потолки, окна со ставнями, а вместо кухни — одна-единственная электроплитка.

— Да, пожалуй. Ты за сколько ее снимаешь?

— Шестьдесят.

— Неплохо, — оценил я. — А я тебе на нервы действовать не буду?

— Да брось, — сказал он. — Я там почти и не бываю. Слишком уныло.

Я улыбнулся.

— Ладно. Когда этим займемся?

Сала пожал плечами.

— Да когда хочешь. Или вообще можешь сидеть в гостинице до упора. А когда он спросит, скажи ему, что переезжаешь-де завтра.

Он собрал свои фотоштучки, и мы вышли через заднюю дверь, чтобы не угодить в толпу на входе. Жара стояла такая, что я начинал обливаться потом при каждой остановке на светофоре. Лишь когда машина трогалась вновь, меня охлаждал ветерок. Сала вилял по авениде Понс-де-Леон, продираясь сквозь трафик в сторону пригорода.

Где-то в районе Сантурсы мы тормознули, пропуская стайку школьников на переходе, и они принялись над нами насмехаться. «Ла кукарача! — кричали дети. — Кукарача! Кукарача!».

Сала смущенно заерзал.

— Чего это они? — спросил я.

— Шпана малолетняя. Обзывают мою машину «тараканом», — буркнул он. — Так бы и передавил парочку-другую…

Я ухмыльнулся, откинувшись на спинку кресла. Машина мчалась вперед, и меня окружал странный, полуреальный мир. Чувство было забавным и в то же время обескураживающим. Вот он я, обитатель номера в люксовой гостинице, разъезжаю по псевдолатиноамериканскому городу в игрушечной машинке, напоминающей таракана и ревущей под стать реактивному самолету; выскальзываю из домов через задворки, трахаюсь на пляже, рыскаю в поисках пропитания в лагуне с акулами; на меня охотится местная банда, орущая на иностранном языке, — и все это творится в причудливом, старинном, испанском Пуэрто-Рико, где все поголовно платят американскими долларами, раскатывают в американских автомобилях или сидят за рулеткой, делая вид, будто находятся в Касабланке. Одна часть города напоминает Тампу, а другая — средневековый сумасшедший дом. И при этом мне платили до нелепости огромную зарплату, чтобы я слонялся туда-сюда, знакомясь с обстановкой.

Захотелось разослать письма друзьям и пригласить их сюда, всех до единого. Я подумал о Филе Роллинзе, который, высунув язык, рыщет по Нью-Йорку в поисках новостей, от заваленного снегами сабвея до бандитских разборок в Бруклине; о Дюке Петерсоне, сидящем в «Белой лошади» и ломающего голову над тем, что делать дальше; о лондонском Карле Брауни, вечно ноющем насчет климата и нехватки заказов; о Билле Миннише, который медленно, но верно спивается в Риме… Вот бы им направить телеграмму: «Скорей все сюда полно места ромовой бочке тчк работа не бей лежачего тчк денег куча тчк пей не хочу тчк трахайся до упаду тчк быстрей пока не кончилось».

Я раздумывал над этой мыслью, рассеянно следя за проносившимися мимо пальмами, чувствуя палящее солнце на лице — как вдруг меня швырнуло на лобовое стекло под дикий визг тормозов. В тот же миг поперек дороги шмыгнуло розовое такси, разминувшись с нами на каких-то шесть футов.

У Салы вылезли глаза из орбит, а на шеи вздулись вены.

— Мать честная! Нет, ты видел?! Ведь прет на красный, сволочь!

Он злобно включил передачу, и мы с ревом тронулись с места.

— Господи! — бормотал он. — Как это все уже достало!.. Нет, пора уносить ноги, пока местные скоты меня не прикончили…

Он весь трясся, и я предложил подменить его за рулем. Он даже не обратил внимания.

— Точно тебе говорю, — не успокаивался Сала. — Пора, пора сваливать… мое везенье вот-вот кончится…

Такое я от него уже слышал; думаю, он сам в это искренне верил. Сала вообще постоянно говорил про удачу и фортуну, хотя по сути дела имел в виду своеобразно упорядоченный жизненный жребий. Он его как бы чувствовал: верил в то, что на него и против него работают какие-то громадные и неподконтрольные вещи, что они растекаются и происходят ежеминутно по всему миру. Его беспокоило распространение коммунизма, потому как это означало, что люди становятся слепы к его человеческим чувствам. Его беспокоили «наезды» на евреев, потому что это означало, что людям требуются козлы отпущения и что рано или поздно они начнут срывать зло и на нем. А еще он вечно нервничал по поводу жестокости капитализма, коль скоро его таланты подвергались эксплуатации; ему действовала на нервы идиотская вульгарность американских туристов, от которой страдала его репутация; он бесился из-за безрассудной глупости пуэрториканцев, делавшей его жизнь опасной и трудной; а еще — по непонятной для меня причине — его выводили из себя сотни бродячих собак, заполонивших Сан-Хуан.

Нельзя сказать чтобы в его нытье было много оригинального. Зато действительно уникальным был тот факт, что в Сале напрочь отсутствовало чувство отстраненности. Так футбольный фанат выбегает на поле, чтобы перехватить игрока вражеского клуба. Свою жизнь он воспринимал как Большую Игру, и все человечество для него было поделено на две команды: «Сала-со-товарищи» и «Прочие». Хотя каждый матч имел огромное значение, и он следил за такими встречами как одержимый, сам он лишь немногим превосходил просто фаната, выкрикивающего никому не слышные советы в толпе никому не слышных советчиков. Словом, подобно любому фанату, он был постоянно раздражен и обижен тем, что даже в минуту крайней необходимости максимум, что он сделает, так это выбежит на поле и совершит какое-то нарушение правил, после чего под улюлюканье толпы его уволокут охранники.

До университета мы так и не добрались, потому что с Салой приключился, можно сказать, эпилептический припадок, и нам пришлось поворачивать оглобли. Я серьезно встревожился, однако он обратил все в шутку и отказался уступить руль.

На обратном пути в редакцию я поинтересовался, как ему удалось в течение целого года не потерять работу.

Он издал смешок:

— А что им остается делать? Я единственный профи на этом острове.

Когда мы добрались до места, выяснилось, что нахальные молодчики исчезли — зато в самой редакции царил семибалльный шторм. Во-первых, объявил о своем уходе Тиррелл, наша рабочая лошадка, а во-вторых, на выходе из здания профсоюзные бандиты отловили Моберга и избили его до полусмерти. В отместку за поражение, полученное от Йимона.

Лоттерман сидел на стуле посреди комнаты, стенал и причитал, покамест пара местных «фараонов» пыталась добиться от него хоть каких-то показаний. В нескольких футах от них за своим столом невозмутимо восседал Тиррелл и спокойно занимался делами. Заявление он подал, и ему оставалось дотянуть одну неделю.

Примечания

11

«Продуктовый магазин Хесуса Лопо» (исп.).

12

«Первый комплект» (жарг.) — маска, трубка и ласты.