Я дарую Вам презренье. История безымянного человека

Фёдор Титарчук

Перелом в сознании общества начался, наверное, с фильма «Бойцовский клуб». Перелом в сознании, которое задает вопросы вроде: «Где моя война?», «Почему я раб работы?» и «Почему общество указывает мне что верно и что неверно?»Именно так! Перелом начался и подвижки уже налицо, но вот что делать тем, кто своим нутром ощущает ущербность этого общества, но обстоятельства заставляют делать именно то, что требуется для чьего-то блага.Протестовать! И только! Примерно так, как это делает главный герой этой книги.

6

Ночь Он провёл прекрасно. По крайней мере такого чувства облегчения и радости по утру не испытывал уже давно.

Сон Его поглотил целиком, лишь только Он добрался до своего жилища. Вторая половина дня прошла в косых взорах сотрудников, до коих Ему не было большого дела, в периодическом, наигранно-материнском, а потому ироничном и в чем-то даже с элементами издевки завуалированной под заботу, внимании Карины. Карина появлялась у Его рабочего места с завидной регулярностью, клала руки на плечи, произносила нравоучительные речи, посмеивалась при этом, обещала сделать из Него человека и всячески уклонялась от встречных попыток прикоснуться к себе. Это для неё была игра, которая пока забавляла и суть которой она до конца ещё не осознала.

— Карина, дорогая, — просил Он, потирая глаза. — Давай поговорим завтра. Я сейчас…

— Но как же завтра, дорогой! — вскидывала она вверх свои руки отчего становилась высотою с Эйфелеву Башню (по крайней мере таковой она в тот момент казалась), удручалась и продолжала. — Обещания начать новую жизнь с завтрашнего дня — это Твоя излюбленная фраза! — напомнила она. — Ты на мне даже жениться как-то обещал. С понедельника, правда, а пока…

Он такого не припоминал, но и исключать не стал бы — мало ли чего наговоришь барышне, в состоянии алкогольного опьянения, особенно когда добиваешься от неё вполне определённых уступок.

— Хорошо, начинаем сейчас! Только оставь Меня в покое. Я начинаю трезветь и становиться на путь исправления… — отмахнулся Он.

Но, увы, Карина упивалась ситуацией. Её вдохновляла возможность ответить своему обидчику, негласно переданному ей на перевоспитание и потому, как она считала, теперь зависимому от неё.

— Дорогой, — шептала она с придыханием на ухо. — Теперь, если хочешь, чтобы у нас с Тобой было все хорошо, и наш собственник больше не расстраивался в отношении Твоей персоны, нужно ставить меня в известность о своих перемещениях…

— А лучше перееду Я к тебе домой и поселюсь рядом с холодильником! — парировал Он, потирая голову.

— Обязательно! — простонала она на ухо, имитируя былую их близость, добавив теперь в это элемент сарказма. — Я тебе прямо возле него и постелю. Ковричек!

— Это было бы великолепно! — кивнул Он, видя её отражение в мониторе. — Именно о такой жизни я и мечтал. Беззаботная жизнь на чем-то теплом с доступом к пропитанию и к телу…

— А вот тут, дорогой, придётся перебиться! — прошептала она, поглаживая Его по голове. — Это нужно ещё заслужить.

— Буду служить! — отрапортовал Он, — Как сторожевая собака! Только корми, пои, коврик не отбирай и по весне случку организовывай…

— Ну и хамло же Ты! — хлопнула ладонью по щеке она играючи. — Собственно, чему я удивляюсь?!

— Ничего не могу с Собой поделать в обществе столь обворожительной и временами доступной особы, — поморщился Он, но удержался чтобы не поднести руку к лицу.

Отделаться от Карины оказалось делом невероятно сложным и лишь мужской санузел, извечный друг унитаз и кафельная стена справа, позволили остаток рабочего дня провести в относительном спокойствии. Собственно, спать Он начал уже там, а продолжил дома…

Разбудили Его хлопающие двери. Рабочий день оканчивался, сотрудники готовились к отходу по домам.

В коридоре, сразу же за дверями, Его ждала Аля. Просто стояла под стенкой и ни куда не уходила. Похоже, ни кто не обращал на неё внимания и она старалась таковое не привлекать.

— Привет! — улыбнулась она, только лишь Он показался в проеме двери.

***

Спали они вместе. Но спали раздельно. Он, даже не раздеваясь, рухнул на кровать и тут же заснул. Она, лишь вздохнув от выпавших сегодня тягот, отправилась в душ.

Ночь выдалась тяжелой. Не в пример предыдущей. Даже изрядно напиваясь, Он спал куда лучше.

Всю ночь Ему снились яркие насыщенные сны, полные тревоги и скрытой опасности. Порой Он срывался и падал на дно глубокого оврага, в траву, что тут же хватала Его и не желала отпускать. Вырвавшись из её объятий, Он просыпался и чувствовал, как что-то руки отдаляются от Него. Он видел Алю и вновь закрывал глаза. Овраг ни куда не исчезал, а его отвесная стена не позволяла двигаться дальше. Но Он знал, почему-то знал, что Ему нужно именно туда, вверх. Не в сторону, не вниз по ущелью, а именно вверх, к звездам и лунному свету, что там, наверху, должно быть разливается по бескрайним просторам степи. И Он карабкался, напрягался всем телом, срывался, падал и вновь ощущал крепкое прижатие то ли рук, то ли травы, вырывался, отшвыривал всё это назад и вновь лез наверх.

Подъем казался бесконечным и неимоверно трудным. Подыматься оказалось куда сложнее и неприятней, чем предаваться свободному полету в бездну, на дне которой Его ждал до того сокрушительный удар. Но Он как-то очухался, пришёл в себя и чувство самосохранение, что голосом в голове твердило о необходимости поскорее покинуть дно оврага, гнало Его вверх, иначе… Но что иначе, Он уже не мог различить, потому что под Его ногами, ровно там, где Он только что лежал, цепляя Его даже здесь, на высоте в десяток метром, пронеслась селевая лавина, сметая все на своем пути. Пронеслась и оставила за собою мутное пятно из жижи, песка и мелкого камня. Дороги вниз теперь уже не было, а останься Он там, внизу, поддайся на уговоры второй своей половины, то быть бы Ему сейчас погребенным под толщей глины, песка да мелкого камня, быть залитым этой селевой массой и тогда…

Но Он все же начал путь, и теперь каждая секунда промедления стоила Ему потерей сил, сил, которых так не хватало. Слабость, лень и головокружение накатывались на Него. Каждое движение вверх давалось всё с большим трудом. Каждая травинка, за которую Он хватался, каждый камешек, на который Он опирался, любая расщелина — все сейчас годилось, лишь бы вверх, лишь бы подальше отсюда…

Пот заливал глаза, рубаха превратилась в единый мокрый ком от которого хотелось избавиться. Ветер порывами пытался отодрать Его от вертикальной поверхности стенки оврага, песок и камни, сыпавшиеся откуда-то сверху, попадали в глаза, засыпались за шиворот и там, смешиваясь с потом, превращались в абразивную смесь, что тут же размазывалась рубахой по спине.

Но Он двигался, прилагал столько сил, сколько, казалось, не истратил за всю свою жизнь. Каждый сантиметр, каждый уступ, все запечатлевалось в Его сознании. Он давно потерял границу где кончается сон, а где начинается реальность. Все было реально, настолько реально, что Он удивлялся обилию красок, их насыщенности и качеству проработки деталей. Он ощущал, что это, должно быть, сон, но при том не давал себе в этом уверовать, ибо, уверуй Он в это, вся борьба оказалась бы напрасной.

Стена понемногу сдавалась, уступала, уходила вниз, где пронесся ещё не один поток, превратив приятное лежбище из высокой травы в несовместимую с жизнью среду. Верхний край стены оказался неровным, с осыпавшимися вниз значительными фрагментами, непрочными кореньями трав, росших настолько далеко, что до них было так сразу и не добраться. И тут то Он осознал, что подъем был не самой сложной и трудоемкой частью всего предприятия собственного спасения. Предстоял куда более сложный и затратный с точки зрения сил и времени процесс, чтобы преодолеть тот предел, который разделяет отвесную вертикаль и покрытую невысокой и уже пожухлой травой горизонталь.

Он тянулся изо всех сил, мокрая рубашка скользила по поверхности, и Он, в который раз, сползал вниз, так и не сумев закрепиться. Сверху светила луна, блестели звезды, шумела ночная мошкара, а под руками в очередной раз оставался клок травы, вырванный при очередной попытке.

Сон сменялся явью, явь входила в сон, и Он ощущал чье-то тепло, разливающееся по спине, чьи-то руки и горячее дыхание в затылок. И вновь явь уходила, возвращая Его в сон.

Как оказался наверху, Он не понял и не помнил. Он просто лежал на спине, тяжело дышал, а сверху блестели все те же звезды и Млечный Путь, зовущийся здесь Чумацким, россыпями звезд звал Его в дорогу. Усталость не позволяла Ему подняться, последние силы ушли на подъем и борьбу с краем обрыва, но Он был уже наверху! Внизу, в овраге, вновь что-то зашумело и Он был рад, что сейчас находился не там. Все было хорошо, Он перевернулся на бок. Руки болели, сорванные ногти кровоточили, изодранная спина исходила зудом от попавшего туда песка, но Он был спасен и видел то, ради чего проделал этот путь. Прямо посреди бескрайне степи, как Он и представлял себе, залитой лунным светом, стоял дом. Дом Его мечты!!! Не иначе!!! Двухэтажное строение из дерева и стекла. Покатая крыша с изящными коньками, двери цельностеклянные во всю стену и за ними уют и спокойствие, что влеки и были сейчас залиты светом. Дом стоял прямо посреди поля и ни ограда, ни палисадник, ни единое деревцо или куст не добавляли картины своим присутствием. Дом стоял сам по себе и даже дороги, ведущей к нему, не было.

Он поднялся весь преисполненный радости и вдруг осознал, что дом столь же далёк, как и тот подъем, который Ему пришлось пройти… И Он был готов проделать и этот путь, но… В сон ворвался звук будильника. Будильник своим надсадным китайским потикиванием был способен извести любого и, естественно, сон поплыл, картина потеряла ясность, цвета как-то сразу стушевались и Он, подхваченный волной, тут же был выхвачен в реальность… Но за миг, за один небольшой миг, что отделял Его от реальности, дымка в Его видении подернулась, и Он увидел все так, как не видел до того. Идиллия вдруг рухнула, поле превратилось в изъеденную язвами поверхность, кишащую неведомыми Ему омерзительными существами, а дом, точнее то место где тот только что стоял, превратилось в груду развалин, поросших вековыми мхами и превратившийся в прибежище ещё более отвратительных и опасных тварей.

Пробуждение было не из приятных. Ощущение того, что Его избили громадным молотом, наилучшим образом описывало состояние, в котором Он скатился с кровати. Действительно, рубашка, с которой он вчера не успел расстаться, висела изрядно промокшим комом на нем. Пот оставил по себе след и на простынях. Он с трудом поднялся, а из дальнего угла кровати, куда, похоже, в порыве страха она и перебралась, смотрела на него своими девичьими глазами Аля.

Ему стало стыдно, и Он поднялся на ноги. Поднялся, пошатнулся и едва не упал. Он жутко устал, устал прошлой ночью, устал во сне и сейчас хотел лишь одного — избавиться от этой особы, принять душ и завалиться спать, желательно с пухлой соседкой, что прекрасно готовила борщ, не требовала изысков в обращении, и наилучшим образом подходила в подобные минуты.

Но впереди предстоял непростой день. Непростой хотя бы потому, что… Он не находил слов.

***

Если говорить о состояниях, которыми Он каждый раз характеризовал утро, пропуская то через призму своего сегодняшнего самочувствия и восприятия действительности, то утро было неопределённым. Солнечный свет едва прорывался через тяжелые тучи, плотно устлавшие небосклон, редкие порывы ветра колыхали не просто листву, грозя попутно разделаться и с ветвями. Пешеходы, кутаясь в плащи и куртки, одетые не по сезону, спешили побыстрее проделать свой путь, убраться с неприветливой улицы побыстрее домой.

Погода разыгралась не по сезону. Он взглянул в окно, в прочем, без какого-либо интереса, и сделал глоток кофе. Кофе обжег гортань и свалился комом в пищевод. Но и это не беспокоило. Сон оказал на Него неизгладимое впечатление и, на удивление, не растаял вместе с приходом утра.

Не будучи по натуре приверженцем в подобном видеть принимать пророческие начала, Он все же не отрицал способностей мозга работать в ночное время, в какой-то мере даже автономно, анализируя некие входные данные, что были туда заброшены ранее. «Наверное, это что-то да значит!» — прорвалась одна из немногих оформившихся мыслей в это утро и Он удивился, что она, мысль, так же как и сон, появилась сама собою, в отрыве от Него.

Дело в том, что Ему нравилось то, как Он жил. Не то чтобы всё было идеально, но уж и совсем не плохо. Алкоголь позволял притупить чувство социальной неудовлетворенности, наркотическое опьянение развязывало руки, выпускало наружу Его естество, а обстоятельства все делали уже за Него. Он пил, употреблял, любил женское общество, таскался по злачным местам, попадал временам в переделки, как-то из них выбирался, но о том, чтобы кардинально сменить свою жизнь, о том даже не помышлял.

«Законы человеческого сосуществования, этическая и правовая стороны, — все это ограничивает человеческие свободы ради одного — выживания общества!» — вертелось у него в голове. И действительно, изобретенные или данные, как считали адепты церквей, нормы поведения были призваны сдерживать человеческую массу в определённых рамках, контролируя ту на микроуровне, на уровне отдельного индивида. Когда-то кем-то осознанные, за тысячелетия эти нормы были так глубоко инсталлированы в сознание каждого индивида, что, должно быть, передавались на генетическом уровне. Ограничения, ставшие давно нормой, служили всеобщему благу, спасая большинство от неуравновешенных единиц.

Этические нормы регулировали процесс воспитания и поведения, правовые оберегали общество от злоупотребления тех, кто нормами этики пренебрегал…

Должно быть, у каждого бывали моменты «озарения» в жизни, когда от удивления и ярости кипела кровь, потому что тот, кто поступал неверно, нарушал установленные правила, преступал закон или нормы этического поведения, оказывался в выигрыше. Те же, кто строго придерживался правил — всегда проигрывали в такой ситуации. Но в том-то и дело, что созданные для выживания общества как чего-то цельного, все эти нормы в значительно мере ограничивали каждый индивид. И тот, кто вырывался по той или иной причине из этих, с позволения сказать, оков, тут же воспринимался как нарушитель спокойствия и представлял опасность для всего общества. С таким боролись. Боролись всеми допустимыми способами, в том числе и радикальными.

Но что делать тем, кто всей своей сущностью ощущает всю искусственность системы, для кого лицемерие окружающих хуже потери собственного лица, кто ненавидит фальшь и нормы, заставляющие его быть обыденной серостью? Что делать таковым?! Что делать им в обществе, которое принципиально не воспринимает отщепенцев, индивидуалов, не таких, как они? Общества, которое ненавидит успех других, скрывая его маской лицемерного восхищения, за которым скрывается искаженное лицо лютой ненависти, злобы и зависти?! Что делать бунтарям в обществе, в котором бунтарей и лиц неординарных истребляли на протяжении столетий? Ответ один — спиваться…

Спиваться. Спиваться, уходя таким образом от действительности, которая не позволяет иным образом выразить свой протест, проявить себя, стать чем-то, что намного ценнее пресловутого «винтика в едином механизме»!!!

Он таким был не всегда. Значительную часть жизни Он помнил себя прилежным мальчиков, безоговорочно выполнявшим все наставления старших. Старшие говорили, указывали и направляли, формировали Его самосознание, Он же им верил и знал, что уж Они то Его точно не обманут. И вот теперь, достигнув возраста тех, кому Он в свое время беспрекословно подчинялся, с горечью осознавал, что Им откровенно манипулировали, заставляя делать то, что было выгодно взрослым, ни как не заботившимся при этом о Его взрослении, развитии и способности справляться с проблемами.

Мысли неслись мутной рекой в Его сознании, действительность проходила мимо, холодный ветер обжигал и заставлял дрожать, тело жило своей жизнь, борясь за выживание, мысли же уносили Его в прошлое, когда Он впервые ощутил разочарование, потому что девочка — ещё школьница — поступила не так, как Он того ожидал.

Наивный и доверчивый — Он сам удивлялся как смог дожить таким до девятого класса — вступил Он в пору полового созревания, когда подспудные мысли и гормональный фон требовали чего-то того, о чем взрослые беседы с ним доселе не вели, друзья лишь посмеивались, рассказывая полные наивности вещи, а девочки взрослели и наливались, вызывая почему-то те чувства, которых заочно Его заставляли стыдиться.

Спуск в метро не занял много времени, Аля послушано семенила следом, опасаясь даже приблизиться к Нему. В таком состоянии Он предстал ей впервые — угрюмый, резкий, погруженный сам в себя, полный контраст вечно ироничному страдающему похмельем персонажу, который ей приглянулся едва ли не с первого дня. Она следовала за ним по пятам и непонятные ощущения наполняли её, огонь разливался по телу…

Примерно те же чувства и то же огонь испытывал и Он, когда однажды, то ли после осеннего бала, то ли после иного мероприятия в школе, впервые оказался наедине с… Он помнил её досконально. Помнил эту вызывающе вздернутую юбку, отделанную снизу синими кружевами, серую блузу, обтягивавшую уже частично сформировавшийся девичий стан, запах выпитого алкоголя и громадные серые глаза, в которых горел огонь. Он помнил все, кроме её имени…

Она поцеловала Его тогда первой. Просто так взяла, зафиксировала голову своими руками и впилась губами. Он опешил, растерялся и не знал, что дальше делать. Непослушные руки куда-то лезли, что-то дергали, где-то гладили… Он потерял голову, а когда её обрел, то стоял всё в том же темном закоулке, улавливая остатки аромата алкоголя, выпитого нею. Но Он стоял один. Она исчезла, оставив Его здесь одного. Потом Он весь вечер её искал. И ему казалось, что вот-вот, сейчас, за углом Он догонит её веселый смех. Но лишь оказывался там, как встречал пустоту и лишь тот еле уловимый смех указывал путь дальнейшего преследования. Ему казалось, что она шутит над ним, быть может даже издевается, постоянно ускользая, заставляя преследовать и догонять. Но, увы, ей до Него дела не оказалось. Под самый конец вечера Он настиг всё тот же смех и был пригвожден к земле зрелищем, когда один из его друзей… Нет, для Него это было тяжелым зрелищем и крушением всех надежд. Последний год или около того, Он жил ею, ловил её взгляд, собирал информацию и мечтал… Ему казалось, что она если и не знала о Его увлечении, то уж точно догадывалась и от того ещё болезненней был тот факт, что финалом послужил непродолжительный момент в темном закутке вечерней школы, к которому Он, к слову, оказался не готов.

Ещё какое-то время Он жил ею, горечь, ненависть, ревность и презрение к себе переполняли Его, особенно когда она показательно, издеваясь над Ним, целовалась прямо на уроках то с одним парнем, то с иным… Это было больно… Больно было видеть её и больно было слышать от друзей пересказы историй их мимолетного единения, во многом, конечно же, правдивого, но не без элементов прикрас.

Не то чтобы Он стал посмешищем. Нет. Над ним подшучивали, как, в прочем, все достигшие возраста полового созревания подростки подшучивая стараются самовыразится, порой за счет унижения окружающих. Но осознание того, что Он оказался не готов к такому повороту событий, а так же то обстоятельство, что нарушитель правил и установок обязательно выигрывает — стали для Него открытием, перевернувшими в значительной мере мир.

В нем родилось нечто, что желало протестовать, но протестовать права не имело. Ломка цельной личности произошла мгновенно и незаметно для окружающих. Внутренние демоны взяли верх в «потусторонней» жизни, заключив соглашение разделить бытие на два раздельных лагеря.

В метро Аля присела, хотела было прижаться к Нему, но выражение Его лица, отрешенное, угрюмое и агрессивно далекое, остановили её порыв. Она встала рядом, соблюдая при том дистанцию приличия.

Сила Его воспитания была столь сильна, что даже осознание многогранности мира и неадекватности многих постулатов, вложенных в Его голову, не смогли проломить гранит социальной ответственности и культуры поведения в обществе. И под этой плитой, придавившей своей тяжестью Его целиком и полностью, развивалось то, что противоречило устоям общества и тем морально-этическим установкам, что в него закладывали.

Рано или поздно вторая сущность должна была о себе заявить. И по вступлении в годы студенчества, избавившись в значительной мере от родительской опеки, вторая сущность выплеснулась наверх, оставив нетронутой плиту добропорядочности. Выплескиваясь, преимущественно, по ночам, вторая Его сущность требовала предельного разгула, алкоголя, женского общества, мордобоя и прочих неподобств. Ночью Он мог таскать за волосы проститутку, решившую умыкнуть у него последнюю десятку, сочтя Его уже спящим, а следующим утром узнать, что той проституткой, снятой где-то под Госпромом, оказывалась барышня Его потока, теперь со страхом и ненавистью с похмелья взиравшая на Него. Днем Он искренне извинялся, произносил слова о том, что и Сам не понимает, как такое могло произойти, угощал её кофем и печеньем, тратя на неё даже больше той самой десятки, — теплые чувства уже начинали переполнять Его, невзирая даже на то, чем она была и чем занималась, и в тот же вечер, у себя, с неописуемой яростью вновь терзать её тело. Правда на сей раз без рукоприкладства и вырванных волос.

Собственно, первой постоянной Его девушкой и была та самая, с которой он днем был предельно обходителен, а ночью вторая Его сущность требовала совсем иного. Он её устраивал, она Его тоже… И ни её, ни Его не смущало то обстоятельство, что у Него были иные партнерши, претендовавшие даже на больше, чем просто отношения, как в прочем, и у неё не только одноразовые клиенты, державшие её продолжительное время при себе…

О той поре Он вспоминал неоднократно и считал её едва ли не самым счастливым временем в своей жизни. Его вторая сущность позволяла быть тем, кем Он не мог быть в обществе. Аморальность ситуации, наплевание на нормы и правила, возможность высказывать свой протест таким образом, при общей порядочности и даже сострадании к ближнему в обществе, чтящем принятые нормы поведения, позволяли Ему жить жизнью, дающей полное удовлетворение.

Он прекрасно понимал тех, кто окончив трудовой день, накопив массу отвращения и негатива, стремился всё уравновесить ночной жизнью, игрой в азартные игры, разгулом с путанами или стрельбой в Лесопарке. Но то был лишь выход, разрядка, сиюминутная потребность, у Него же это был стиль и смысл жизни.

Днем Он был идеалом, или близким таковому, ночью же, ускользая от очередной своей пассии, не готовой принять Его таким, каков Он был, уходил в мир, где Его ждали совсем иные люди и иные ощущения.

Все рухнуло, когда её не стало! Что произошло, для Него до сих пор оставалось загадкой, но её нашли где-то в районе Сумского рынка. По ней проехалась машина, сначала в одну сторону, потом назад. Что это было? Это был умышленный наезд? Случайность? Кара за непослушание или месть ревнивца?! Всё это осталось тайном. И для Него все тут же кончилось.

Золотой век даже не исчез — он прекратился, как прекращается фильм в кинотеатре, когда в том вдруг исчезает электроэнергия. Вот сейчас все было, зритель с головой погружен в происходящее, и вдруг всё — темнота. Темнота, непонимание, недоумение, сменяющиеся сначала страхом, а потом ненавистью.

Это была ещё одна переломная веха, которую Он переживал куда тяжелее, чем все предыдущие.

— Мы почти приехали! — вдруг вышел из ступора Он, вновь став живым человеком. — Аля, ты задремала!

Аля действительно дремала. Практически спала, стоя на ногах, прислонившись к двери спиной.

— А? Что? — встрепенулась она. Всю прошлую ночь, пока Он боролся с отвесным склоном, превозмогая того во сне, она практически не спала. Сон её можно было назвать условным и ничего не было удивительного в том, что усталость взяла свое уже утром, в метро.

— Наша… — говорил Он об остановке метро.

— А! Да! Точно! — подалась к выходу она.

***

«Наверное, это все же был вещий сон!» — мелькнуло в голове, лишь Он переступил порог работы.

«Если вещий, то добавь ещё что был сон в руку!» — догнала вторая мысль.

«Тогда за ум браться нужно! — легкая ехилдина дополнила уже сказанное. — А то гляди, следующий вещий будет о земельке сырой или о пижамке полосатой… а то и стенах желтых да дядях больших и добрых в халатах белых.»

«Ну и мысли же в голову лезут!» — сразу несколько собеседников общались в голове.

— Опять пил? — скривилась Карина, лишь увидев Его на пороге кабинета.

— Нет, — вполне серьезно ответил Он.

— А выглядишь так, что лучше бы пил… — смерила взором презрения Алю она. — Жутко выглядишь.

— Не имею сил с тобой спорить, — согласился Он и в Его словах не было и тени иронии. — И чувствую себя точно так же.

— За голову тебе браться давно пора, голуба! Ты же не мальчик, чтобы водку литрами пить и с бабы на бабу скакать.

— Истину глаголешь! — кивнул Он. — Я, похоже, пришёл к такому же выводу…

— Тогда я рада за тебя, — улыбнулась снисходительно она. — Если дело обстоит так, то можешь рассчитывать на мою поддержку.

«Был бы рад получить расширенный пакет помощи!» — едва не отшутился Он в том стиле, который был нормой для второй Его сущности.

— Спасибо за помощь, дорогая, — повернулась Карина всем своим ростом в сторону Алины. — Признательна. Принимаю из рук в руки. — хищно улыбалась она.

Аля что-то пробормотала и поспешила ретироваться, чувствуя себя каждую минуту, начиная с прошлого вечера, не в своей тарелке.

Она так быстро исчезла, что Он даже и не заметил, как это произошло. Хотя, если честно, то Ему было сейчас совсем не до неё, как, в прочем, и все время, которое Аля пребывала в состоянии неуверенности.

— Ну что, милый, — вложила Карина в это слово весь сарказм, на который была способна. — Позволь за тобой поухаживать. — стряхнула несуществующий волос с Его плеча она.

Он закрыл глаза, развалившись в кресле, позволив хоть какое-то время событиям нести Его в вольном плавании. Карина суетилась рядом, то ли действительно переживая за Его состояние, то ли наслаждаясь своим реваншем. Он же не сопротивлялся, меланхолия одолела Его окончательно.

— Может чаю изволите, государь?! — шутила она. Он изволил и легкое похихикивание подруг Карины Его ни сколько не задевало.

В голове крутился сон вперемежку с отдельными воспоминаниями из прошлого, причем всплывали и такие, где фигурировала и Карина, полуобнаженная и…

Чай, увы, оказался не сладким. Не столь сладким, как Он привык. Ранее Карина ни когда не ошибалась с количеством сахара, прекрасно зная Его вкусы, сейчас же… «Не важно…» — отмахнулся Он и продолжил вливать в себя горячую жидкость не ощущая даже её вкуса.

— Как наш ловелас? — вдруг на горизонте образовался Игорь и тут же кулак, повинуясь мгновенному порыву, ринулся в его сторону. Игорь успел увернуться, отскочил в сторону и в недоумении застыл там. Видимо произошедшее для него стало неожиданностью и, как показалось Ему, Игорь был вообще не готов решать вопросы физически. Не сейчас, а в принципе. Этакий мальчик-размазня, которым когда-то бы и Он, но которому в определённый момент помог жизненный перелом, а вот Игорю…

Он ненавидел Игоря. Ненавидел на уровне подсознательном, как ненавидят кого-то только за то, что тот существует. Игорь олицетворял собой тот индивид, что являл собой прекрасного специалиста, но «откровенную гниду» когда дело касалось человеческих отношений. Что-то глубоко сидело в нем, что-то такое, что заставляло его не только поступать, но и мыслить, быть продолжением своих глубинным комплексов, протест которых выражался в мелком пакостничестве, наушничестве и откровенной зависти и потому ненависти практически ко всем окружающим.

Он взглянул на Игоря, на его осоловевшие глаза, на трясущиеся от выброса адреналина руки, которые тот даже не посмел поднять вверх и Его вдруг озарило! Он увидел себя. Именно себя, ни кого иного. Того себя, которым Он мог бы стать, если бы в определённый момент вторая Его сущность не взяла верх, если бы Его подруга, не мыслившая себя без пристрастия к древней профессии, не откорректировала в значительной мере Его картину мира, и, наверное, если бы потом с ней не случилось того, что произошло… Он бы, скорее всего, вырос из штанишек мальчика-нюни, при том бережно храня те самые штанишки где-то глубоко в подсознании. Игорю не повезло. По крайней мере так казалось сейчас Ему. И если Он был в отношении Игоря прав, то тот жил так же двойственной жизни, скрывая от посторонних ранимость своей натуры, защищая её теми способами, которые позволяли избегать прямой конфронтации, потому что любое столкновение лоб в лоб для него было бы фатально.

Он ненавидел Игоря, и теперь, Ему казалось, понимал за что! За то, что тот был Им самим, той модификацией, которой Он мог бы стать, но по воле случая не стал. К счастью или, напротив, к самоуничтожению, — сказать не мог.

Игорь был классическим случаем повзрослевшего инфанта, которых плодила в неимоверных количествах сегодняшнее общество. Плодило в таких количествах, что они теперь становились нормой. Инфантильного создания, всеми силами старающегося это скрыть и болезненно воспринимавшего любые попытки его в том обличить.

— Я, это… — попытался извиниться Он, но слова пропадали. Такое с Ним бывало, когда речевой центр отказывался работать согласованно с процессом мышления. Мысли формировали образы, Он даже был готов произнести речь, но…

— Да ничего, — махнул рукой Игорь и улыбнулся, — Ломка после алкоголизма, она…

И Он вновь его возненавидел!!! Лучше бы Игорю было сейчас промолчать, но тот, отойдя на приличное расстояние, извинял Его теми словами и тем образом, за который ранее Он хватался сразу же за арматуру.

Он попытался взять себя в руки и сосредоточиться на чашке с чаем, потом на работе, потом на фигуре Карины, но Игорь все не шёл у Него из головы и в том состоянии, в котором Он пребывал, Игорю лучше всего было бы вообще не приходить на работу. Хотя бы недельку.

В который раз Он погружался в воспоминание своего сна, было в нем нечто, что не отпускало Его. Всё столь символично, что кажется искусственным напускным одеялом, призванным покрыть собою нечто иное. И вновь что-то ускользало от Него.

— Что тебя гложет, дорогой? — сладко, издеваясь, в очередной раз подошла Карина. Она вообще, всю первую половину дня кружила вокруг, как кружит акула, готовясь ринуться в атаку, но пока не находя жертву достаточно уязвимой, выматывая её таким образом.

— Я и сам понять не могу. — даже не пытался отшучиваться Он.

— Ничего, будет у нас всё хорошо, — ответила Ему она все с тем же чувством триумфа. — У нас иного выбора просто нет, прелесть Ты наша! Раз уж мы за Тебя взялись…

Как-то так прошла первая половина дня. Аля пару раз появлялась в поле зрения, явно под надуманными предлогами, но имея в поле зрения Кристину, подойти опасалась. Он один или даже два раза отмечал её присутствие, но было Ему как-то вообще не до неё, как, в прочем, и не до кого вообще.

После обеда Он нашел в себе силы подняться и немного пройтись. Курилка не прельщала, шататься двором по изменчивой погоде — вдруг резко пошёл дождь — не особо хотелось, потому ноги сами собой занесли его к Жеке.

Жека что-то варил в своих кастрюльках, помешивая зелье время от времени ручным пищевым миксером. Его появления Жека не заметил, потому Он имел возможность какое-тот время постоять, оперевшись о косяк двери, и понаблюдать за чудесами химика, явно увлеченного сверх меры своими изысками.

— Чё да как? — подловил Он Жеку в тот момент, когда тот отворачивался от своего варева. Жека подскочил на месте, миксер тут же грохнулся о пол, его передернуло.

— Варево готовишь? — усмехнулся Он.

— Сам ты варево, — взорвался Жека. — Зачем сюда пришёл? Нет у меня чем тебя похмелять, — толкнул Жека Его. — Больше нет. И для тебя больше не будет. Пошел в… — закончил он свою речь и отвернувшись, удалился по своим делам.

Что ж, бывало и такое, признался сам себе Он. И не раз. И даже не два…

«Побушует да образумится!» — ухмыльнулся Он. Почему-то ему казалось, что в прежнем состоянии мир был каким-то более ярким, что ли. Теперь же на Него наваливалась та серость, с которой Он жил долгие годы и которая делала из Него примерного члена общества. Но, похоже, иного пути не было, потому что полное противопоставление себя тому самому обществу в обязательном порядке привело бы к обструкции и вытеснению на обочину жизни.

«Да что там обочина? — вел разговор сам с собою Он. — Здесь…» — окончить Он не успел, Его перехватила Карина.

— Я тебя искала, — уже без иронии и ноток реванша произнесла она. — Хотела с тобой поговорить.

— Отчего же с прекрасной дамой не поддержать разговор, — меланхолично подтвердил своё согласие Он.

— Ну тогда…

Она закурила, глубоко затянулась и неспешно, но все же нервно, выпустила дым. В курилке было безлюдно и сыро.

«Должно быть с десяток голов сейчас пристально наблюдают украдкой изо всех окон», — пронеслось у Него в голове, и Он обернулся. Возможно это были головы, что тут же скрылись в сером пространстве офиса, возможно Ему показалось. «Не важно, — отмахнулся Он. — Пусть глядят» — и повернулся к Карине.

— Я весь в твоем распоряжении, Карина.

Она ещё сделала пару затяжек, все не решаясь начать разговор и тогда Он решил ей помочь.

— Знаешь, Карин, мне сегодня ночью приснился очень удивительный сон… — рассказывал Он.

— Я все думала, почему у нас не сложилось?! — она явно не слышала Его. — Не находила себе места, примеряя все на себя, ища причину в себе. Не знаю… — она потупила взор. — Так в чем же дело? Быть может мы разные люди? Может мы не подходим друг другу?!

— Сон был у меня, — почему-то разозлился Он. — Очень странный… Снилось мне, что Я сорвался в пропасть и достиг дна…

— Я даже ночами не спала, все перебирая в голове, вспоминая, ища причин… Я жутко злилась…

— Я угодил в объятия чего-то, что не отпускало Меня, держало и знаешь, Мне там было хорошо, — Он прекрасно слышал все, что произносилось ею. Она желала излить душу, исповедаться и, как часто в таких случаях бывает, ответная реакция уже не имела значения. Только сопричастность и не более.

— Знаешь, я даже отравить Тебя хотела! — призналась она. — Не так, чтобы до смерти, но чтобы Ты помучился…

— Что-то заставило меня подняться, оторваться от этой травы, или что там оно такое было, и погнало вверх, по отвесному склону. Я вот до сих пор места себе не нахожу, что это было? — тихо говорил Он, наблюдая за её поведением.

— Даже смесь из таблеток приготовила. Но Ты в тот день просто не пришёл, — говорила она в пустоту. — Запил где-то, видимо.

— А уже на самом верху, когда Я выбрался на открытую поверхность, то увидел дом. И показалось Мне, что стоило то все, ради чего убивался Я и карабкался вверх… Но вот последняя секунда… — как-то неуверенно окончил Он.

— Или с очередной девкой в простынях запутался. В тот день я жутко разозлилась на Тебя. И попадись в том состоянии Ты мне в руки, уж и не знаю, что бы сделала. Быть может даже придушила, — Он понимал, что о таком вот просто так не говорят. Это была исповедь, и Он бросил свою историю про сон, которую она, в прочем, и слыхать не хотела, и теперь очень внимательно её слушал.

На улице они простояли ещё минут сорок. Он отбросил любую попытку хотя бы вставить пару слов, лишь время от времени кивая и притрагиваясь рукой к плечу Карины, как бы говоря, мол, не грусти, все у тебя в жизни сложится. Было в ней в этот миг что-то такое, что сломило лед отчужденности, и Он поплыл, растаял, сделался податливым подобно воску или пластилину. Её слова, даже если их хозяйка того не понимала, лепили из Него то, чего Он всегда опасался. Она хотела — Он соглашался! Она предлагала — Он не возражал! Она ещё что-то говорила — Ему уже было все равно, потому что где-то в глубине души кто-то, так похожий на Него из прошлой жизни, принял решение и поставил Его перед фактом, с которым Он, в прочем, согласился даже не сопротивляясь. Или почти согласился, с парой легких оговорок.

— Давай сегодня к тебе, — предложил Он. — Чай, оладьи и все остальное, что было раньше!

Она кивнула, расплакалась и упала Ему на плечо. Жалюзи на окнах, что до того едва колыхались, вдруг превратились в неугомонное море, когда морские волны взметаются вверх под напором налетевшего ветра. Охочих приобщится к трогательному эпизоду мелодрамы оказалось более чем достаточно…

***

— Поздравляю! — встретила Его улыбка Игоря в коридоре. Карина юркнула в кабинет и в поступи её было море радости и гордости за себя.

Игорь, быть может, и был рад за них, но лучше бы смолчал. А ещё лучше, стер бы улыбку со своего идиотского лица, каковым его в тот миг счел Он, да убрался бы восвояси.

Адреналин вспенил кровь, залив красным светом Его взор, кулаки сами собой сложились в необходимое состояние и Игорю стоило бы поспешить заказывать поминки… Но тут в коридоре появился Сам! Увидел Его в компании Игоря. Жутко удивился, изобразил улыбку на своем лице и спас Игоря.

— Поздравляю! — видимо и он уже был в курсе. — У меня к Тебе пара вопросов. — уволок он Его в кабинет.