Проект «О»

Филипп Горбунов

Местами весёлое, местами грустное и даже страшное повествование об учёном-генетике из маленького городка, надумавшем к юбилею президента вырастить в лабораторных условиях двуглавого орла. Если бы он знал, чем эта затея для него обернётся… Книга содержит нецензурную брань.

Глава VI. Человек без лица

В течение следующих суток профессор тщательно продумывал свою тактику на предстоящем суде. Надо было разобраться, как себя вести и что говорить. Ни коллег, ни родных в то, что случилось с ним в Москве, Валерий Степанович пока не посвятил — ждал удобного момента.

День, однако, снова выдался морозный и ясный. Воздух был свеж и прозрачен; снег вкусно хрустел под ботинками, зазывно искрясь и маня. Хотелось жить и творить, поэтому мысли о неотвратимом процессе незаметно отошли в сторону. Идя на работу под остекленевшими берёзами, печально склонившимися над дорожкой, профессор повеселел и стал на мотив «Крыши дома» Антонова напевать такие строчки:

«Зима!.. Крестьянин, торжествуя,

На дровнях обновляет путь;

Его лошадка, снег почуя,

Плетётся рысью как-нибудь,

Плетётся рысью как-нибудь…»

Во время обеденного перерыва Кукушкин отправился в столовую, снова что-то мурлыча себе под нос.

Встав в очередь к кассе, Валерий Степанович взял оливье и рассольник, но не на шутку задумался над вторым. Мясо с луком он не любил, а котлеты на сей раз были какие-то странные. В конце концов, из двух зол было выбрано меньшее, и Кукушкин уже хотел попросить повариху — хорошо знакомую ему дородную розовощёкую добрую женщину Зину — положить ему «котлетку с пюрешкой», как вдруг за спиной чей-то негромкий, но внятный и твёрдый голос произнёс:

— Не рекомендую…

Профессор вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял строгий молодой человек лет тридцати в сером пальто и с такой же внешностью. Особых примет, кроме острого лица, неестественно тонких губ и холодного взгляда, твёрдого, как решение партии, незнакомец не имел. Это был человек из толпы, плоть от плоти людского потока, воплощение усреднённости — средний рост, средний вид, да и образование, должно быть, тоже среднее. Его пустое, как нетронутый лист, лицо совершенно ничего не выражало и не отражало, не давая возможности понять или хотя бы предположить, чего хочет этот странный гражданин, от которого за километр сквозило чем-то казённым, дежурным и неуютным. Кукушкин невольно поёжился.

— Вы что, пробовали? — спросил он.

— Имел несчастье, — ниточки бледных губ незнакомца слегка выгнулись в дугу полуулыбки. — Не уделите мне пару минут, профессор? Нам надо поговорить.

Валерий Степанович почувствовал смутную тревогу.

— Простите, с кем имею честь? — спросил он.

— Неважно.

— Вы наш новый сотрудник?

— Сотрудник, — кивнул незнакомец, — да не ваш. Давайте сядем вон за тот столик у окна.

— Подождите, но…

— Не задерживайте очередь, Валерий Степанович, — мягко, но настойчиво порекомендовал незнакомец, кивнув на прибывающих коллег Кукушкина, которые из вежливости терпеливо ждали, пока профессор закончит беседу. — Я вас жду, — сказал незнакомец.

Кукушкин рассеянно кивнул, взял стакан компота и поспешил рассчитаться с кассиршей. Нехорошее предчувствие посетило Валерия Степановича. Заплатив, профессор поспешил к столику у окна, где его поджидал таинственный гражданин.

— Извините, — начал он, присаживаясь, — вы так и не представились…

— Боюсь, моё имя вам ни о чём не скажет. Так что не будем терять времени.

— Но я могу хотя бы…

— Сядьте, — в голосе незнакомца зазвенел металл. По спине у Валерия Степановича пронеслась ватага мурашек. Он решил подчиниться.

— Вот и славно, — снова ледяная полуулыбка гнёт губы незнакомца в дугу; змеиный взгляд его пригвождает профессора к стулу. Кукушкин шумно сглатывает.

— Скажите, Валерий Степанович, вы любите фильмы про шпионов?

— Что, простите? — у Кукушкина вытянулось лицо.

— Любите, знаю. А вы за кого? За шпиёнов, небось, а? Ну, признайтесь, — хитро прищурился безликий.

— Я не понимаю…

— За шпионов, — отмахнулся незнакомец. — Все вы — за шпионов.

— Извините, я бы хотел…

— А я вот всю жизнь по ту сторону баррикад, — продолжал свой чудной монолог собеседник. — Всю жизнь…

— Сочувствую, но…

— Всю жизнь, профессор! А всё почему, спрашивается? А потому, что я с детства не терплю врагов и предателей…

— Я вас понимаю, — участливо пролепетал Кукушкин, — но всё же…

–…и борюсь с ними, — продолжал незнакомец, — по мере своих скромных сил и возможностей. Вы, кстати, знаете разницу между врагом и предателем?

Голос зловещего гражданина постепенно твердел, взор холодел. У Кукушкина на лбу робкой росой выступил горячий пот. Он пожал плечами.

— Я объясню. Ну, например, кто-то ещё вчера был паинькой, а сегодня уже корчит из себя буревестника новой революции. Как некий господин Чагин, о котором вы, наверно, слыхали…

— Чагин? Что-то слышал, но…

–…А кто-то мнит себя носителем высшей истины, мессией и возносится в такие выси, где простому смертному делать нечего. И если первый — предатель, продавший родину за тридцать сребреников, то второй — просто враг…

Валерий Степанович заёрзал. Эта риторика и интонация показались ему страшно знакомыми. Немного покопавшись в памяти, он вспомнил, что именно такой была стилистика статей про Алёшу Никифорова!

— Что-то не соображу, к чему вы клоните? — осторожно спросил Кукушкин.

— Как? Неужели не ясно?

— Не совсем…

— Ну, я же сказал: враги и предатели, — голос, леденея, впивался Кукушкину в уши. — Предатели — это отступники, а враги… — незнакомец задумался. — …а враги — это… это просто враги.

— То есть?

— Жидомасоны, либерасты, подрывные элементы и, конечно, говнонации, — безликий вдруг ощерился, и тусклые нити бескровных губ вытянулись в подобие улыбки, а взгляд напоминал два дремучих сверла, что с безжалостным упорством сантиметр за сантиметром ввинчиваются в Кукушкина.

— Кто?! — не понял профессор.

— Дед Пихто! — сверкнул глазами незнакомец. — Интеллигентская вошь, вроде тебя. Чё вылупился?

Валерий Степанович поперхнулся слюной.

— Что, чмо, сопля не в то горло попала? — ухмыльнулся собеседник и, побагровев, снова устремил свои лютые свёрла вглубь Кукушкина. — Ну-ка, в глаза смотреть! В глаза, я сказал!

Белее салфетки, профессор, мелко позвякивая, как старый польский сервант, тупо уставился на незнакомца, пытаясь исторгнуть из себя хотя бы звук, но, пуча ошалевшие глаза, лишь беспомощно хватал густой воздух столовой перекошенным ртом.

— Так. Отвечать на вопросы, — продолжал ментальную экзекуцию безликий, — зачем устраивал провокационные звонки в редакцию «Ленинских известий»?

— Кхе-кхе… Провокационные звонки?? Я… кхе… я просто хотел, чтобы люди узнали правду…

— Чё ты лепишь, падла? Какую правду?

— Про Алёшу Никифорова, — пробормотал Кукушкин.

— Какого, на хер, Алёшу? Куда ты лезешь, дятел сельский? Это же политика!

Валерий Степанович глупо моргал в ответ.

— По роже вижу — не понял ни хрена. Объясняю для тупых, слабослышащих и шибко борзых…

Придвинувшись поближе к столу и понизив голос, незнакомец начал медленно и внятно объяснять, что к чему, окончательно пригвоздив Кукушкина взглядом к спинке стула. Профессор всё больше напоминал кролика, загипнотизированного удавом. На лицо зловещего гражданина легла косая тень. Он стал говорить не громко, но чётко и твёрдо, с медитационной монотонностью держась на одной ноте, так, чтобы каждое слово отпечатывалось в сердце Кукушкина, вонзалось в память, впивалось в самый изнурённый мозг профессора, и без того готовый разлететься на атомы.

— Давка у храма была спровоцирована агентами Госдепа под контролем Израиля, о чём журналист «Ленинских известий», проведший специальное расследование и, кстати, награждённый недавно орденом «За заслуги перед Отечеством» III степени, честно поведал читателям. И наша организация не позволит подстрекателям вроде тебя очернять нашу прессу, внося смуту в умы россиян. Ущучил, профессор?

Кукушкин послушно кивнул, а безликий вдруг уставился в окно, и серость каменного его лица едва заметно тронула жизнь. На губах чуть заискрилась улыбка.

— А денёк-то сегодня какой! Сказка, а не денёк, а, профессор?

Валерий Степанович машинально глянул в окно на сверкающий снег, бегущих прохожих и залитую солнцем улицу. Много бы он сейчас дал, чтобы оказаться там, за стеклом, где можно кануть в толпе, скрыться из виду, выпасть из реальности, исчезнуть и больше не сталкиваться с этим ужасным человеком, если он, конечно, человек.

— Обожаю русскую зиму! Просто обожаю! — театрально заходился безликий. — Этот размах, этот простор!.. Как там у классика нашего?.. «Зима! Крестьянин, торжествуя…» Как дальше-то, не помнишь? — Кукушкин онемел. — И я забыл! Ну, не важно… Глянь, профессор, сколько нынче снега навалило! «Мороз и солнце, день чудесный…» М-да… Красотища! А ребятишкам-то какое раздолье теперь! Хошь в снежки играй, хошь — с горок сигай… Я вот тоже иной раз думаю, а не тряхнуть ли стариной? Серьёзно! Так и подмывает. Бывает, иду домой из управления и страсть как хочется вместе с ребятнёй да с горочки — э-э-эх!.. Но тут вспоминаешь про заботы, про работу, про грехи наши тяжкие — и уже как-то не до веселья… Но душой я молод и юн. Мне как-то одна цыганка на вокзале нагадала вечную душевную юность. И вечную радость. И вечный бой! — и безликий опять искупал Кукушкина в ледяной белизне своей предательской улыбки. И по серой плоскости лица заелозили узкие нити губ, вяло рождая гримасу деланной радости. Внутри у Кукушкина всё похолодело. Он сидел без слов и движения, как истукан.

— Н-да, о чём это я?.. Ах да! Ребятишки, цветы жизни!.. — в который раз заработали упрямые свёрла глаз, и мёртвая тень легла на лицо визитёра. — Когда там твой ублюдок из школы возвращается? Через пару часов, да? Ага. А домой как пойдёт — через сквер, как обычно, или к комбинату свернёт? Ну, конечно, к комбинату! Там же горка есть! Сейчас там вся детвора соберётся. Правильно! Грех в такую погоду дома сидеть!

У профессора потемнело в глазах. Он почувствовал, как земля уходит из-под ног. А экзекутор продолжал свою медленную пытку.

— Горка — это прекрасно! Просто замечательно! Вот под горочкой я, пожалуй, его и подожду. И башку откручу, ладненько? — безликий запредельно нежно улыбнулся Валерию Степановичу. Весь мир погас, превратившись в непролазно-густую серую кашу, сквозь которую страшно и жадно глядели на несчастного профессора два глаза, два смертоносных сверла. И ещё губы, омерзительно тонкие, змеистые, жестокие, танцующие дьявольский танец, живые и лживые губы, смеющиеся надо всем вокруг, уверовавшие в свою власть и безнаказанность. Скольких сгубили они одним коротким приказом!.. Профессор почувствовал, что теряет сознание. Неимоверным усилием воли он взял себя в руки и надломленным, не своим голосом прошептал:

— Не надо… я прошу…

— Чё ты там гундосишь? Не слышу ни хрена…

— Не трогайте сына, умоляю!

Жуя зубочистку, безликий вальяжно откинулся на спинку стула.

— Оба-на! Гляди, какие слова вспомнил! «Умоляю»… Этак к концу беседы на французский перейдём. Ву компро ме, ле профессор? Ну, умоляй меня, Кукушкин!

— Только не сын!.. — трясся бедный Валерий Степанович. — Пожалуйста… Всё что угодно…

— Прямо-таки всё? — оживился истязатель. — Гм… Дай подумать… Слушай, а давай ты на колени встанешь прямо посреди этой сраной столовой, а? Должны же враги родины платить за свои преступления!..

— Что?

— То! Искупить, говорю, готов?

— Как?

— Кровью! Как…

Профессор поднял на безликого полные муки глаза.

— Зачем вы это делаете?

— На колени.

— Не надо…

— На колени, гнида!

Кукушкин начал медленно, как тесто, оседать на пол.

— Хватит! — незнакомец подхватил Валерия Степановича под локоть. — Сядь на место, дятел. Люди оглядываются…

Профессор без сил шлёпнулся на стул, опустив глаза. Слова незнакомца отдавались в голове гулким эхом. Что-то жгло щёки Кукушкина. Он провёл дрожащей ладонью по лицу и понял, что это слёзы.

— Хочешь, спасти своего засранца? — спросил безликий.

— Умоляю…

— Хорош ныть! Значит так, ты прекращаешь своё расследование и больше никуда не названиваешь. Никаких судов, понял? Сиди в своём НИИ, скрещивай полудохлых кур и молчи в тряпочку. Ты меня услышал, профэссор?

Кукушкин молча кивнул.

— Вот и чудно, — ощерился незнакомец, вставая. — Да, пока не забыл… О нашем разговоре никто не должен знать. Если коллеги поинтересуются, кто приходил, скажешь, мол, старый приятель… Не заставляй меня возвращаться — плохо кончится. Да подбери ты сопли, пока они в тарелку не упали!

С этими словами безликий взял компот профессора, смачно причмокивая змеящимися губами, сделал большой глоток и шумно выдохнул.

— Хху-у… Так… Считаю проведённую с тобой профилактическую беседу законченной. Надеюсь, стороны пришли к консенсусу?

Валерий Степанович опять кивнул, глядя в пол.

— Замечательно! Не провожай меня, не надо, — усмехнулся безликий, вытирая рот бумажной салфеткой. Когда Кукушкин, набравшись храбрости, поднял многострадальную свою плешь, стерпевшую за один сегодняшний день унижений и ужаса больше, чем за всю прежнюю жизнь, то, к удивлению своему, заметил, что мучителя и след простыл! Валерий Степанович помотал головой. Перевёл дыхание. Пытаясь собраться с мыслями, пожевал кусок хлеба без выражения лица… Гипноз незнакомца понемногу таял, но дрожь в членах всё ещё жила. И тут его словно молнией ударило — Толик! Валерий Степанович принялся звонить сыну на мобильный. Тот был на уроке, и потому звонок отца ввёл его в лёгкое замешательство: в трубке было слышно, как сын просит учительницу разрешить ему выйти в коридор.

— Пап, у меня ж урок! — раздался недовольный голос сына.

— Так, слушай внимательно! После занятий сразу домой, слышишь? Никаких горок!

— Да я и не собирался…

— Это почему? — удивился отец.

— Так у меня ж факультатив сегодня. По истории, забыл?

— Ах да!.. Чёрт, — воскликнул Валерий Степанович. — И когда закончите?

— Часа в четыре, думаю. А что?

— Ничего. Потом домой без всяких-яких, понял?

— Но…

— Хотя… лучше будет, если я сам тебя встречу.

— Зачем?

Отец замешкался.

— Зачем, зачем… Затем! Преступник сбежал особо опасный!

— Да ладно! — с восторгом взвизгнул Толик. — Серьёзно? А что он натворил?

— Вопросы глупые задавал! Чему ты радуешься, не пойму? Значит так, к четырём подойду — чтобы ждал!..

— Ну, па-ап…

— И не папкай мне! Теперь каждый день буду тебя встречать…

— Да меня ребята засмеют! Ты меня это… дискредитируешь…

— Чего-чего я делаю??

— Дискредитируешь, говорю, в глазах ребят — вот чего!

«Вот засранец, — не без доли восхищения подумал Валерий Степанович. — Смотри, какие слова знает!» Но вслух произнёс другое:

— Толик, не пререкайся с отцом! Лучше бы математику подтянул. Всё, в четыре подойду. Дождись меня!

Когда Люба узнала о злодее, она так перепугалась за сына, что попросила мужа вообще никуда не пускать Толика, пока бандит не будет пойман. Но Валерий Степанович её успокоил, пообещав каждый день сопровождать сына в школу и обратно. Толик поначалу жутко смущался, но потом привык. Легенда о беглом злодее прижилась… Кукушкину, однако, легче не стало. Он был почти на сто процентов уверен, что зловещий визитёр прибыл из так называемой «конторы». Профессор мало что знал о спецслужбах и не имел к ним ни малейшего отношения, но какое-то смутное ощущение замыкающегося пространства и медленно наползающий страх, ранее совершенно чуждый Валерию Степановичу, подсказывали ему, что незнакомец с гипнотическими глазами не какой-нибудь актёр погорелого театра, нанятый газетчиками, чтобы запугать учёного, а самый что ни на есть настоящий сотрудник той самой структуры, которую многие боятся и ненавидят. Таких тяжёлых ледяных глаз Кукушкину ещё не доводилось видеть.

После той беседы, если, конечно, её можно таковой считать, у профессора ухудшился аппетит. По ночам он то и дело вскакивал в поту и крался на кухню, чтобы заглушить тревогу пятьюдесятью граммами «беленькой». Днём Кукушкину всюду мерещились два зорких глаза незнакомца — то за тонированным стеклом чьей-то машины у подъезда, то за мусорным баком, то за водосточной трубой. Он шарахался от каждой тени. Он стал нервным и раздражительным. Испугавшись за самочувствие мужа, Люба чуть ли не силком потащила его к психиатру. Им оказался молодой армянин с грустными глазами и мягким акцентом. Внимательно выслушав Любу, он задал пару вопросов Кукушкину, установил лёгкую астению, назначил адаптогены и посоветовал отдохнуть где-нибудь на юге, например в Крыму. Но профессор был слишком загружен работой, и об отдыхе не могло быть и речи. Понятно, что о суде с газетой Кукушкин теперь и не помышлял. Главное сейчас — прийти в себя. Как страшный сон вспоминал Валерий Степанович ту злосчастную встречу с незнакомцем. Впрочем, безликий так и не появился, и профессор понемногу успокоился. Более того, пошёл дальше, дав наконец Толику «вольную». Сей акт невиданного либерализма отец семейства прокомментировал незатейливо: преступника поймали. «Слава богу», — перекрестилась Люба, хотя верующей не была. Дома всё устроилось, но вот в душе Кукушкина начиналась какая-то странная химическая реакция, проверить которую формулами было, скорее всего, невозможно. Смутное недоверие и к сильным мира сего, и к СМИ вселило в учёного если и не глубочайшее разочарование, то бледную его тень. Как выяснилось, этого было достаточно, чтобы задуматься о том, как всё здесь устроено на самом деле. Логика включала цепную реакцию аналитического процесса; одна опасная мысль тянула за собой другую, та — третью и так далее… Валерий Степанович рассуждал: «Про Алёшу врали? Бесспорно! Но если лгут охранители святынь в низах, то почему бы ни солгать и тем, кто…» Но дальше Кукушкин думать боялся и гнал от себя химеру сомнений и все эмоциональные умозаключения.

Профессор с головой ушёл в работу. Только в ней находил он покой и осмысленность. Это было что-то вроде внутренней эмиграции человека, понявшего, что стена лжи крепче учёной лысины и правду найти не просто, а порой и опасно.

Газеты Кукушкин читать перестал, программу «Время» не включал — боялся. Валерий Степанович снова погружался в удивительный и таинственный мир цепочек ДНК и наследственных признаков. Он допоздна засиживался в лаборатории, вёл факультативы для студентов или устраивал научные беседы допоздна, пока вахтёрша не начинала с раздражением греметь ключами в коридоре, давая тем самым понять, что она в гробу видала всех этих тимирязевых.

26 января Кукушкин выступал перед студентами особенно горячо — это был день памяти академика Николая Вавилова — кумира Валерия Степановича. Тут, дорогой читатель, следует отметить, что Кукушкин был педагогом, как говорится, от бога. Уж чего-чего, а искусства подать материал так, чтобы это было по-настоящему интересно даже человеку, далёкому от науки, Валерию Степановичу было не занимать. Его глубочайшие познания в биологии, физиологии и генетике удачным образом сочетались с непревзойдённым талантом рассказчика. Любую даже самую унылую лекцию профессор умудрялся оживить уместными примерами из личной жизни или малоизвестными фактами биографий выдающихся учёных. Помнится, одно из первых своих занятий Кукушкин начал так:

— Итак, господа студенты, тема нашей сегодняшней лекции — «Законы Менделя» — родоначальника современной генетики и основоположника учения о наследственности (менделизма)… Кстати, известно ли вам, друзья, что Грегор Мендель, написавший труд принципиального значения о закономерностях моногенных признаков, происходил из небогатой семьи австрийских крестьян и был обычным монахом, чьи работы, к сожалению, так и не были оценены при жизни?..

Кукушкин был кладезем полезной информации. Не чурался он и дискуссий со студентами. Был, в частности, такой случай. Как-то профессор выговаривал одному непутёвому учащемуся за частые опоздания. Валерий Степанович ставил в пример старосту группы Маргариту Гвоздёву — отличницу и ударницу ГТО. Студент вяло оправдывался, что никак не может проснуться утром. Потому что он сова — и всё в таком духе. «Люди разные», — деловито подвёл базу студент.

— А вот тут позвольте с вами не согласиться, — подхватил профессор.

— В каком смысле? — не понял парень.

— В прямом. Когда идеалисты начинают размышлять о всеобщем равенстве и братстве, они не так уж далеки от истины.

— О равенстве? Типа как при коммунизме?

— Некоторым образом.

Студент презрительно хмыкнул:

— Ну, не знаю…

— Вы так считаете? А вы, к примеру, знаете, что два совершенно случайных человека, вне зависимости от пола, расы и вероисповедания, разделяют между собой 99,9% одинакового генетического материала и отличаются друг от друга лишь на 0,1%?

Студент задумался. Словом, у профессора на лекциях было интересно. Кто-то даже пошутил, что на выступления Валерия Степановича следовало бы продавать билеты. И это была чистая правда — народ валил на Кукушкина, как на концерт заезжей рок-звезды, с той лишь разницей, что на кафедре Валерия Степановича никто не визжал и не жёг файеры… Вот и в этот раз, несмотря на то что длился доклад больше часа, рассказ о судьбе прославленного генетика вышел далеко за рамки обычной лекции и углубился в повествование о ранних годах учёного, о его пути и о взаимоотношениях с советской властью. Лекция вышла живой и крайне увлекательной. Потом студенты долго задавали вопросы преподавателю, и Валерий Степанович с удовольствием на них отвечал. Все были в восторге… А после, погружённый в свои мысли, уставший, но счастливый, профессор возвращался домой по тёмным улицам Ленинска. Теперь голова его была занята исключительно проектом. Валерий Степанович мечтал поскорее воплотить дерзкий замысел в жизнь и заткнуть всех скептиков за пояс. О да! Он уже видел это убитое, окаменевшее лицо Смелянского, растоптанного известием о благополучном завершении Проекта «О»! Профессор витал в эмпиреях. Боже, какое же это было блаженство — парить!.. «Мимо ристалищ, капищ, мимо шикарных кладбищ…» — в такт шагам бубнил себе под нос профессор, когда чья-то тень метнулась вдоль стены, что-то тяжёлое опустилось на затылок Валерия Степановича, и учёный, охнув, растянулся на заледеневшем асфальте…