Проект «О»

Филипп Горбунов

Местами весёлое, местами грустное и даже страшное повествование об учёном-генетике из маленького городка, надумавшем к юбилею президента вырастить в лабораторных условиях двуглавого орла. Если бы он знал, чем эта затея для него обернётся… Книга содержит нецензурную брань.

Глава I. Китайский синдром

Заведующий лабораторией генной инженерии Ленинского НИИ цитологии и генетики, доктор биологических наук, профессор, прекрасный педагог, замечательный семьянин, тонкий ценитель поэзии, воцерковлённый с 2004-го, член партии «Великая Россия» с 2005-го, Валерий Степанович Кукушкин — сорокапятилетний мужчина интеллигентной наружности с прорезающейся плешкой и бородкой клинышком — возвращался с научной конференции в Пекине крайне озадаченным. Что-то в учёном надломилось. К усталости после долгой дороги примешивалось горькое чувство досады: почему мы так не можем? Дело в том, что в Поднебесной запрещена ловля летучей рыбы. Но китайцы не унывают и в рамках большого эксперимента уже более двух лет успешно выращивают новый вид оной в лабораториях. От сородичей мутанты хордовых отличаются более мощными грудными плавниками, позволяющими им не просто планировать над поверхностью воды, но подолгу летать, поднимаясь на высоту до километра и нехотя возвращаясь в естественную среду обитания! Кукушкин, шалея, не раз наблюдал этот сюрреалистический полёт. А ещё коллеги-китайцы вовсю выращивали крылатых жаб… Словом, успехи тамошних генетиков потрясали сознание и заставляли о многом задуматься. «Ишь ты, летучие жабы», — угрюмо бормотал себе под нос Кукушкин, устало поднимаясь по обшарпанной лестнице своей хрущёвки. Профессор продрог и мечтал поскорее оказаться дома. На финском треухе учёного задумчиво таял снег…

А по подъезду разливался нежный запах выпечки. «Мои», — обрадовался Кукушкин. Не успел Валерий Степанович войти в прихожую, как к нему навстречу выбежал из комнаты сын Толик — бойкий тринадцатилетний школяр-гуманитарий. Вслед за ним, нехотя перемещая себя в пространстве, вышел на шум персидский кот Федька, но, увидев в коридоре до ужаса надоевшую морду приживалы-профессора, с выражением глубочайшего отвращения на лице снова чинно скрылся в комнате.

— Привет, пап! — воскликнул Толик.

— Привет отличникам!

— Ну, как там Китай? — деловито поинтересовался сын. — Корону добили?

— Затихает понемногу…

— А Пекин?

— Растёт, Анатолий, не по дням, а по часам растёт, — говорил отец, расстёгивая своё кашемировое пальто, купленное им пять лет назад на симпозиуме в Дели.

— Там недавно гостиницу новую отстроили аж в двести этажей, представляешь? Тысячи номеров, вертолётные площадки, хай-тек, все дела. Внутри дендрарий, как в Сочи, бассейны и планетарий, а с крыши, говорят, весь Дальний Восток как на ладони! Во как.

— Здорово! — выдохнул Толик. — А как наша наука?

— А что наука? — помрачнел Валерий Степанович. — Всё идёт своим чередом. Скоро вон на Марс полетим!.. Ты мне лучше скажи, как там у тебя с математикой? Небось, двоек нахватал в моё отсутствие?

— Не успел ещё, — показалась из кухни мать Толика — дебелая миловидная женщина тридцати пяти лет, излучающая покой и уют, типичная мужнина жена с лёгким налётом мещанства и едва уловимой тоской на дне добрых карих глаз.

— Здравствуй, Люба, — Валерий Степанович нежно поцеловал жену. — Как вы тут без меня?

— Скучаем, — улыбнулась она. — Устал?

— Ужасно.

— А я кулебяку испекла. Иди руки мыть.

— Айн момент! — воскликнул муж, доставая из чемодана какой-то цветастый пакет. — Это тебе.

— Что это? — жена с нетерпением извлекла презент, оказавшийся модным светло-бирюзовым платьем.

— Ах, какая прелесть! — защебетала Люба и, как школьница, закружилась в восторге перед зеркалом, приложив подарок к груди. — Спасибо, Валерочка! Надо обязательно куда-нибудь в нём выйти. Давай сходим в ресторан. Я сто лет не была в ресторане.

— Сходим, обещаю, — крикнул из ванной Валерий Степанович.

Тут к отцу подскочил Толик.

— А я на олимпиаде по литературе нашу команду в лидеры вывел! А вопросы в финале были аж по творчеству Рабле.

— Ох, хитрец! — не без восхищения воскликнул отец. — Небось, тоже подарочка ждёшь?

— Ну, при чём здесь это… — потупил взор сын.

— Ладно, не тушуйся. Молодчина! Рабле — это серьёзно. И как тебе эпоха Ренессанса?

— Сильно…

Валерий Степанович добродушно рассмеялся.

— Держи, чемпион, заслужил, — и достал из чемодана огромный армейский бинокль с цейсовскими стёклами китайского производства. Сын засиял от счастья.

— Ребята, за стол, — донеслось с кухни. — Толик, мой руки.

Валерий Степанович пригладил редкий пух волос перед зеркалом и вошёл в кухню.

— Неужели ничего не замечаешь? — с хитринкой глянув на мужа, спросила Люба. Валерий Степанович рассеянно завертел головой.

— А что такое?

— Ну ты даёшь! Я же занавесочки новые на распродаже купила! — и Люба отошла от окна, чтобы получше продемонстрировать мужу новый элемент комфорта. Занавески и впрямь были милые — светло-бежевые, в мелкий рубчик.

— Ну как?

— Париж рыдает! — заключил муж.

— Я тоже так считаю, — заискрилась довольная Люба.

Сели за стол. Валерия Степановича, намёрзшегося в аэропорту, всё ещё знобило. Жена это заметила, достала из буфета интеллигентно позабытую поллитровку и рюмочку.

— Выпей — согреешься.

Кукушкин нахмурился. Водки он старался избегать, поскольку пятнадцать лет назад, сразу после смерти матери, крепко запил с горя и оказался в больнице. Еле выжил. Всякий раз, когда потом случались какие-то банкеты или праздники и друзья предлагали «пропустить по маленькой», Валерий Степанович, бледнея, с ужасом вспоминал те дни и, боясь сорваться, вежливо отказывался, ссылаясь на язву, которой у него, конечно, не было. Любе обо всём этом он не рассказывал.

— Расширение сосудов посредством приёма алкоголя, — строгим тоном ментора начал Кукушкин, — это, Люба, всего лишь видимость терморегуляции.

— Да что ты! — искренне удивилась жена.

— Да. Всё, на самом деле, лишь игра воображения и чистой воды самовнушение, что вот ты сейчас выпьешь, и тебе станет теплее, — и как бы для вящей убедительности, снимающей любые вопросы, добавил: — Наука.

Но Люба была непрошибаема, аргументы мужа-профессора на неё не действовали.

— Тогда и ты создай видимость — выпей ради моего успокоения, — улыбнулась она.

— Да не хочу я!

— А вдруг простудишься?

— Я здоров как бык, — заупрямился муж и вдруг, как нельзя кстати, смачно чихнул.

— Ага! — звонко рассмеялась Люба. — Так тебе! Всегда слушай жену.

Валерий Степанович мрачно опрокинул стопку, скривился, зажевал корочкой и принялся за горячий рассольник. Люба тоже выпила полрюмочки, и щёчки её заалели. Кукушкин подтаял и решил повторить. Вторая пошла легче. Валерий Степанович заметно повеселел и, почуяв разливающееся по организму тепло, удивительным образом сопряжённое с неукротимым желанием что-то рассказывать, пустился в долгие пространные монологи о современной генетике, о поистине петровских планах Ленинского НИИ, а также о перспективах отечественной биологии и грядущих открытиях. Когда Люба, почуяв неладное, собиралась украдкой отодвинуть бутылку, Валерий Степанович, вовремя предугадав сей манёвр, ловким движением альбатроса подхватил полулитровку и плеснул себе, продолжая при этом, как ни в чём не бывало, размышлять о развитии науки… Выпив третью, профессор окончательно пришёл в норму, раскраснелся и, дав волю ускоряющемуся мыслительному процессу, пустился во все тяжкие. Он и не заметил, как перешёл к политике, отважно поднял на смех Европу, переполненную беженцами, метнул камень в огород Госдепа США, объявившего новые санкции против России, и пожурил Китай за чрезмерную нахрапистость в освоении территорий Дальнего Востока. Люба с сыном притихли, слушая фантазии отца. А Кукушкин уже пророчил российским учёным победу над раком, вакцину от СПИДа, а также внедрение новых способов омоложения организма на основе древней техники тибетских монахов, которая позволит доживать до двухсот лет. Кукушкин был в ударе. Для полной эйфории не хватало ещё пары рюмок, и Кукушкин, улучив момент, пропустил очередную стопку, после чего Люба всё-таки вернула бутылку в исходное положение, демонстративно убрав её в буфет. Но профессора уже было не остановить — мысль его рвалась к звёздам, потому что здесь, средь этой серятины и уныния, ей было тесно. И вот в самый напряжённый момент, когда Валерий Степанович, жуя кулебяку, сооружал очередную глубокомысленную сентенцию, приближаясь, быть может, к высшей и никем дотоле не тронутой истине, с потолка в кружку остывшего чая беспардонно шлёпается кусочек штукатурки величиной с пятак. Кукушкин затихает и, словно сбитый лётчик, стремительно пронзая сияющие небеса прогресса, камнем обрушивается на грязную твердь — в мир упадка и хрущёвок. Полёт мысли жестоко прерван. Повисает пауза. Профессор поднимает мутнеющий взор к потолку, опутанному сетью мелких гадюк-трещин, и мрачно констатирует:

— Трещины…

— Тоже заметил? Молодец какой! — поддаёт сарказма Люба. — Да им уж год…

— Правда?

— Кривда! Сто раз тебе говорила: разваливается наш теремок.

Валерий Степанович мрачнеет.

— Ну а я-то что могу? Уже и ходили, и писали…

— Вот именно, — перебивает Люба. — А толку чуть! А ещё в Толиной комнате стена сыреет, помнишь?

— В Толиной? Где?

— Господи! Какой ты у меня рассеянный! За кроватью. Забыл, что ли?

— Ах да, припоминаю…

— Валерочка, — смягчает тон жена, — надо что-то делать. Нельзя так жить.

— Опять ты за своё, — вздыхает Кукушкин, вылавливая ложечкой штукатурку. — Ладно, завтра в ЖЭК позвоню…

— Да куда только не звонили! — отмахивается Люба. — Ты же знаешь, всем плевать. Тут надо голову приложить, а это как раз по твоей части.

Кукушкин отхлебнул чая и задумчиво произнёс:

— Ну, кредита мне никто не даст, а про ипотеку я и слышать не хочу.

Люба рассмеялась.

— Да при чём тут ипотека, глупенький? Ты же член партии, доктор наук, профессор, так?

— Допустим.

— Ну так подключи связи, поговори с директором вашим, напиши мэру, я не знаю, в Москву, наконец. Что они там думают? Они когда собирались открыть Академгородок? Два года назад? А чего ж мы до сих пор в этой халупе торчим?

Валерий Степанович вздохнул.

— Какая Москва, Люба? Я же говорю: мы под санкциями снова, а ты — «Москва, Москва»… У нас вон пол-института за бугор съехало, остальные диссертации для слуг народа строчат по сходной цене. В бюджете дыра. На весь НИИ три с половиной старых электронных микроскопа. Седых, конечно, ругался, бегал по начальникам, но ему там ясно дали понять, что, мол, денег нет, но вы держитесь… Короче, «временные финансовые затруднения», мать их…

— Не ругайся при ребёнке!

— Извини. В общем, труба. Сказали: хотите грант — давайте идеи. Нет идей — нет денег. Вот так.

— Так неужели у тебя ни одной идеи нет?

— Все прогрессивные идеи нынче рождаются в Китае, — мрачно констатировал Валерий Степанович.

— Не иронизируй, я серьёзно…

— Я тоже, — допивая остывший чай, вздохнул Кукушкин.

— Но ведь ты же такая умничка, — замурлыкала Люба. — Придумай что-нибудь этакое.

— Легко сказать — придумай. А что?

— Не знаю. Проект века, — простодушно предложила Люба и с надеждой заглянула мужу в глаза. Валерий Степанович немного потеплел и, улыбнувшись, обнял жену.

— Я постараюсь.

Семейная трапеза закончилась, и Кукушкины перебрались в комнату. Начиналась программа «Время», которую они никогда не пропускали — она была для них своеобразным окном в мир. Кот Федька, что возлегал в кресле, проснувшись, проводил своих слуг высокомерным взором и, зевнув, снова изволил почивать.

А в телевизоре уже плыла до слёз знакомая заставка и бравурная музыка извещала население о том, что пришла пора готовиться к холодному душу бодрящих новостей о невиданных темпах роста российского ВВП, об увеличении продолжительности жизни, о наших победах на всех фронтах и, конечно, о глубочайшем кризисе, парализовавшем Европу и США. А у нас, как всегда, всё прекрасно! К лету в Москве ожидается новый приток туристов, поскольку затеваются всяческие патриотические квесты, соревнования и кинофестивали. Устроители мероприятий обещают умопомрачительное шоу с «народными артистами и лошадями». Неустанно молодеющая диктор Властелина Авдеева, точно робот, ультразвуком чеканит текст с телесуфлёра: вот, на радость благотворительным фондам и общественникам, под Тулой открывают очередной детский дом, и местный депутат, розовощёкий от застенчивости малый, роняя скупую влагу на лакированные туфли Луи Виттон, позирует с тощим, как воробушек, пацанёнком в обнимку на фоне гостеприимно распахнутых дверей приюта, обещая, что впредь детских приютов под Тулой будет становиться всё больше и больше; вот видному литератору, заслуженному деятелю культуры и бывшему советскому диссиденту Конформистову А. А. вручена государственная премия; вот липецкая вагоновожатая Зинаида Каталкина установила рекорд при сдаче нормативов ГТО по стрельбе из пневматической винтовки; вот в Ростове за ночь выпала месячная норма осадков, напрочь завалив все дороги, входы и выходы, что на фоне Хельсинки неплохо, поскольку там выпало в три раза больше!.. «И это всё, в чём нас пока превзошёл наш северный сосед», — злорадно заметила Авдеева. Но главной новостью, которой начали и закончили выпуск, стало известие о подготовке к празднованию юбилея президента России Кнутина. Оказывается, прославленный кинорежиссёр Мигалков собирается снимать биографический кинороман о непростом жизненном пути лидера государства — от школьной скамьи до наших дней, в связи с чем сам засел за сценарий и уже предпринял выезд на натуру. На роль гаранта претендуют многие известные российские киноактёры, в том числе Иоанн Охломонов и Феофан Бочкарюк…

Далее следовал рассказ о работницах Ивановской ткацкой фабрики. Начальница смены, ударница ГТО и чесальщица второго разряда Мария Моталкина пообещала вместе со своей бригадой изготовить портрет президента площадью семьдесят квадратных метров — по числу исполняющихся юбиляру лет. Ткачихи Иванова горячо поддержали оригинальное предложение Моталкиной, а директор пошёл труженицам навстречу и даже поклялся на партбилете, что, если всё получится, выплатит им зарплаты за июнь!..

Подмосковные фермерские хозяйства тоже включились в соревнование, пообещав к октябрю следующего года «залить Москву молоком»…

Мэр городка Северодрищенска Артемий Засерин дал интервью местному телеканалу, «грозя» устроить мощный митинг-концерт. Как бывший животновод, Засерин пообещал вывести на это мероприятие аж миллион «голов», упустив из виду тот факт, что в самом городе проживает на триста тысяч меньше, и, когда журналист тактично напомнил ему об этом, мэр набычился, пожевал губу и сказал: «Всё равно выведем!»

Лидер прокремлёвского движения «Молот» Клавдия Рябоконь пошла дальше: она сообщила, что собирается «телами единомышленников выложить строчку из песни „С чего начинается Родина?“ и снять сие действо с квадрокоптера». Журналист был крайне озадачен:

— Надеюсь, вы имели в виду… живых единомышленников? — с некоторой неуверенностью полюбопытствовал он. Рябоконь в ответ как-то натужно рассмеялась, что, однако, так и не внесло ясности.

Дальше шли новости спорта в виде чемпионата по кёрлингу как единственного ристалища, где наши атлеты «продолжают триумфальное шествие к золотым медалям». Потом — прогноз погоды в виде дождеснега и прочей тоски и под занавес пара умильных кадров из питерского зоопарка, где самка белого медведя родила маленькое белое очарование с кожаной кнопочкой вместо носа. «Как будут развиваться события, вновь покажет время», — выдаёт свою коронную «прощалку» Авдеева, и фарфор её лица едва заметно подёргивается вялой тенью улыбки.

А на десерт — американский боевик, под беспрерывную канонаду и вопли которого уставший с дороги и разомлевший от алкоголя профессор тихо задремал, пригревшись в уютном кресле. Под конец эпической «битвы добра со злом» Кукушкин уже сочно храпел. Люба осторожно разбудила мужа и отправила его спать. Валерий Степанович молча, как ребёнок, повиновался…

И приснился профессору на редкость странный сон: будто он не он, а стрелец царский, лучший охотник в царстве-государстве. И кафтан-то на нём справный, и сапожки-то яловые, и шапка-то алая, залихватски заломленная, а за плечом — колчан да лук. Оглядел себя стрелец с ног до головы — так и охнул от избытка чувств. А тут как раз гонец от царя-батюшки во дворец зовёт — служба есть служба. Вскочил Кукушкин на коня, будто всю жизнь только верхом на работу и ездил, да припустил аллюром — аж шапку сдуло. «Интересно, — думает Кукушкин, — на кой это я царю понадобился?» Обуяло стрельца любопытство. А вот страха не было ни на грош, поскольку любил люд царя до невозможности. Ну и Кукушкин, конечно, в ту же дуду. Вообще, любит народ наш правителей своих аж до крайности. Даже прозвища им даёт ласковые. Вот и этот царь имя получил доброе и ёмкое: аки Стрибог, тучи над твердынею разгоняющий, страх мокропорточный на супостатов насылающий, ужас в нехристей иноземных — от варягов рогатых до эллинов пёсьеголовых — вселяющий, оком справедливым дали пронзающий, Властелин десяти морей, Сюзерен ста земель, Почётный Святой, Народный герой, Судия всех судей, Прорицатель мудей, Защитник рабов, вельмож и собак, Мочитель, Строитель, Целователь в пах, Великий князь и по стати и по генам — Владилен Ясно Солнышко Свет Владиленов… А как иначе! Царь — он ведь как отец родной. Помнит об этом Кукушкин, а всё ж волнуется немного: вблизи-то он царя ещё не видал, тет-а-тетов с ним не вёл, за чаркой чая об судьбах родины не беседовал. Сдюжит ли? Понравится ль? Вот шагает стрелец к палатам царским, колени дрожат, а бояре, язви их в душу, как на грех, по углам трясутся, только зенки горят. Шепчут: не ходи, мол, погубит, с утра-де не в настроении. И взгрустнулось тут Кукушкину не на шутку: а вдруг и впрямь не в духе царь? Вдруг приболел, соколик наш ясный — вот и гонит челядь свою затюканную? Стоит стрелец перед палатами царскими, потеет, стесняется. А царь будто догадался, что Кукушкин за дверями тоскует, и кричит с той стороны:

— А ну, кто там мнётся? Заходь, не робей!

Вошёл Кукушкин к царю да так и застыл на пороге, государя узревши — растерялся, значит. Стоит Кукушкин пень пнём, воздух глотает да глазами вращает. Словом, дурак дураком. «А царь-то совсем не таков, каким его на портретах малюют! — думает. — Там-то — красавец, сажень в плечах, а на деле — старик со мхом в ушах! Вот те раз!»

— А-а, стрелец! — обрадовался царь. — Ты-то мне и нужен!

— Рад стараться, Вашество! — проорал вдруг Кукушкин и даже сам себя испугался.

— Ты, я слыхал, лучший стрелок в государстве?

— Так точно, Вашество!

Государь поморщился.

— Чаво орёшь, дурында! Слушай мой царский указ…

Кукушкин напрягся.

— Повелеваю… — величественно начал царь, расхаживая взад-вперёд, — …сыскать мне орла о двух головах.

Стрельца снова столбняк понюхал — стоит моргает, ни шиша не понимает.

— О скольки головах?

— О двух.

Кукушкин напряг мысль. Царь нахмурился:

— Чаво умолк?

— Соображаю, Вашество…

— А чаво тут соображать? Считать умеешь?

Стрелец поскрёб плешь.

— Один, два…

— Стоп! Вот как до двух досчитаешь — хватай и беги. Ущучил?

— Ага. Токма где ж я его, Ваше Величество, сыщу, двуглавого-то?

— А енто мне не ведомо! — отрезал царь. — Приказы не обсуждаются.

— А можно вопрос?

— Валяй, стрелец.

— А на кой вам с двумя башками-то? Ему, поди, и жратвы вдвое больше надобно…

Государь отмахнулся.

— За жратву не беспокойси — накормим!

Тут царь хитро прищурился.

— Али в завхозы метишь?

— Да куды мне! Я так, интересуюсь…

— А-а, ну-ну… Интерес — дело хорошее. Так уж и быть — скажу тебе, парень ты, я вижу, хороший. Понимаешь, стрелец, новизны хочется…

— Дык, может, вам перестановочку — гарнитуру там переставить, шифоньер какой вторнуть? Али в острог кого посадить? — робко предложил Кукушкин.

Царь горестно вздохнул.

— Кого мог — давно уже… того… Я ж говорю, новизны хочется. Тоска заела, стрелец… Иноземцев вроде испужали, ворогов Воронежем застращали, население с горькой на «боярышник» пересадили, жисть наладили… А на душе мерзко. Не хватает чего-то. Финального, так сказать, аккорду… Как считаешь, Кукушкин?

— Дык далеко вам ещё до финала-то, Ваше Величество, — заискивающе ощерился стрелец.

— До финала, может, и далеко, а сердце стонет, душа праздника требует. Размаха хочется, понимаешь? Вот тебе чего хочется, Кукушкин?

— Мне-то?

— Тебе-то!

— Ну, не знаю… Чтоб, эт самое, крыша в нашей хрущобе не текла… А то шибко текёт, зараза…

— Понятно, — отмахнулся царь. — Никакой фантазии в табе, одна муть.

— Дак откель ей взяться-то, фантазии энтой? — грустно согласился Кукушкин. — Одне хлопоты…

— И то правда. А я вот всё про двуглавого орла мечтаю… Вот, быват, выйдешь с утреца на балкон гантельку повыжимати, глянешь на башни резныя — сразу мысля: вот бы и нам где живого орла надыбать? И чтоб, значить, непременно о двух башках… Тут те и символ, и редкость краснокнижная. Ведь чего мне токма не везли басурмане всякие да нехристи заморские — и верблюдов африканских, и тигров индостанских, и медведей гималайских, и стерхов всяких… А орла двуглавого нема!.. Как так? Непорядок!

— Согласен, Ваше Величество.

— А раз согласен, — тотчас подхватил государь, — иди-тка да сыщи мне энту чудо-птицу — я слыхал, есть она.

Стрелец приуныл.

— Ваше Величество, где ж я её тапереча найду? — стрелец тоскливо кивнул на сгущающуюся за окном тьму. — Ночь-полночь на дворе…

— Цыц! Поразмышляй мне тут! Сказано — ноги в руки и вперёд!

— Так она, поди, на юг нонче подалась… Мне туды визу делать надобно…

— Вот те, а не виза! — царь показал фигу. — Перетопчешься! Я тут давеча одному ужо сделал, чтоб он кое-чаво оттеда мне притаранил…

— И чаво?

— А того! Тута наобещал с три короба, а как за кордон перебрался — фить, токма его и видали!.. Так что без виз обойдёшься! Здесь ищи…

Кукушкин только вздохнул.

— И не вздыхай мне тут! Ишь, моду взяли — вздыхать чуть что!.. Лучше об деле думай. Учти: не найдёшь, — царь нахмурил брови, — голова с плеч, уж не взыщи, стрелец. А найдёшь птаху эту диковинную — так и быть, завхозом тебя при дворе сделаю. Хочешь?

«Ещё б я не хотел!» — подумал стрелец и проорал так, что государь аж подпрыгнул:

— Рад служить!

— Ну, тады в путь, — сказал царь и по-отечески обнял Кукушкина.

Вышел стрелец из дворца, маковку чешет, думу думает. «Завхозом оно, конечно, хорошо, но ведь могут и башку отнять!.. А мне без её неинтересно совсем…» Делать нечего, надо в дорогу собираться. Сделал шаг Кукушкин — глядь — а кафтана-то его как не было! А заместо униформы стрелецкой — рубище какое-то да лапти драные. Да и сам стрелец не стрелец, а старик рябой с бородой седой. И в руках у него невод. И стоит Кукушкин на берегу синего моря, а оно колышется, волну вздымает да бурей пужает. «Ага», — понял стрелец, размахнулся и метнул невод в пучину морскую. Зацепил невод что-то тяжёлое. Обрадовался Кукушкин, стал вытягивать улов, а там — батюшки святы! — Сталин-рыба: сверху — френч да усища, снизу — аки ершище! Злится Сталин-рыба, глазами вращает, врагов проклянает. Пуговицы огнём жарят, с губ пена летит — расстрелять грозит! Вскрикнул Кукушкин в ужасе, а Сталин-рыба возьми да в лапоть ему зубищами впейся. Завопил стрелец, на одной ножке, всё равно как увечный, запрыгал и стряхнул свой улов в море. Канула Сталин-рыба вместе с обувкой кукушкинской в пучине. Перекрестился стрелец, отдышался маленько и снова за невод. Размахнулся пуще прежнего и метнул его ещё дальше. Опять чтой-то поймал и ну тянуть на берег. Тяжёл был улов! Взмок Кукушкин, пока вытащил. Смотрит — а это кусок суши какой-то и табличка впендюрена: «Крым». А по суше той рвань какая-то вусмерть пьяная носится да Кобзона орёт. А окрест — мрак и жуть смертная. Поморщился Кукушкин да и выбросил Крым куда подальше: пущай сам выплывает… Размахнулся стрелец в третий раз да так, что сам чуть в море не плюхнулся. Зацепил невод чтой-то такое, что Кукушкину одному нипочём из глубин морских не вытянуть. Уж он и кряхтел, и потел, а всё не у дел. Сплюнул Кукушкин с досады. Видит краем глаза: по берегу младший их научный сотрудник Петя Чайкин с барышней променад совершает, дефилирует, значит. А барышня-то — лаборантка ихняя, Света Синичкина, красавица, каких поискать. И он ей, значит, по-французски мурлыкает: мол, люли-люли, се тре жули, и всё в таком колинкоре. Барышня, ясно, смущается, краской наполняется. Оба в белом, как на параде. Не идут, а плывут, аки лебеди. Приближаются.

— Эй, Петруша, — кричит коллеге Кукушкин, — помоги-тка старику!

— Avec grand plaisir, mon general! — радостно восклицает юноша и кивает Свете: беги, мол. И Синичкина, вся такая тонкая и воздушная, ахая, подбирает платье и бежит к воде, хватается за Кукушкина.

Светка, стало быть, за дедку, дедка за сетку. Тянут-потянут, вытянуть не могут.

— Mon cher, — стонет Света, — aidez-moi!

Пришлось и Пете поучаствовать. Подбежал он к пассии своей и хвать её за бёдра. Петька за Светку, Светка за дедку, дедка за сетку. Тянут-потянут, вытянуть не могут.

Глядь: какой-то пьяный в ватнике собачонку выгуливает.

— Эй, товарищ, подсоби! — кричат ему с берега.

— Отчего ж не подсобить хорошим людям? — икая винным амбре, отзывается человек, подходит качаясь к компании да как дёрнет Петьку за лапсердак — аж нитки затрещали.

— S’il vous plaît, facile! — взвизгивает Петя.

— Я не Фазиль, а Федя, — добродушно улыбается мужик.

— Да хоть Астер Фред! — огрызается спереди дед. — А ну не зевай! Тяни давай!

В общем, тянут: Федька за Петьку, Петька за Светку, Светка за дедку, дедка за сетку. Тянут-потянут, вытянуть не могут. Что делать?

— Баксик! Фить-фить, — подзывает Федька собачонку. Та, радостно виляя хвостиком, несётся к хозяину.

— Помоги, дружок! — кряхтит хозяин.

Пёс, гавкнув для порядка, хватает зубами край Федькиного ватника и давай тянуть всю эту ораву. Баксик, значит, за Федьку, Федька за Петьку, Петька за Светку, Светка за дедку, дедка за сетку. Поднатужились да и вытянули улов кукушкинский. Смотрит стрелец — что за диво! — в неводе-то всего-навсего яйцо! Но яйцо не простое, а золотое. И здоровенное к тому ж. Взял Кукушкин то яйцо и давай его разглядывать. Уж и понюхал его и потряс. О рубище своё потёр, к уху поднёс. А яйцо возьми и тресни, и вылезает из него — вот так чудо! — двуглавый орёл! Обрадовался Кукушкин, схватил свой улов и собрался уже во дворец бежать, а орёл ему человечьим голосом молвит:

— Постой, старче! Послушай, что скажу…

Опешил стрелец, рот раскрыл да так и застыл.

— Видишь, все тебя бросили…

Огляделся Кукушкин: и впрямь ни души — печаль да шиши.

— Только мы с тобой и остались, — говорит орёл.

Кукушкин усмехнулся.

— Нужен ты мне больно!.. Вот сдам тебя царю-батюшке, стану завхозом при дворе, на дочке его женюся. А с тебя какой прок? Клюв да пушок!

— Умоляю! — причитает двуглавый. — Только не к царю! Он из меня суп сварит!

— Кто? Царь? Ври больше! Он отличный парень. Идём познакомлю…

— Не губи, старче! — плачет орёл человечьими слезами. — Вот увидишь, я тебе ещё пригожусь…

— Да чем же ты мне пригодишься?

— Хочешь, любые твои три желания выполню?

«Вот так попёрло, — думает Кукушкин. — Царь завхозом назначает, птица желания исполняет! Чудеса!»

— Ладно, — согласился Кукушкин, — будь по-твоему.

— Тогда подумай хорошенько, — советует Чудо-птица.

— А чё тут думать? Значит так, во-первых, хочу национальную идею, короткую и понятную, мудрую, но без зауми…

— Чего хочешь? — удивился двуглавый.

— Идею национальную, чего непонятного.

— А на кой она тебе, идея-то?

— Как энто на кой? — оскорбился Кукушкин. — Чтоб жить со смыслом!

— А сейчас как живёшь?

— Через пень-колоду, как! Хорош ерепениться! Выполняй!

— Ты хорошо подумал?

— Лучше некуда. Давай уже!

Орёл взмахнул крыльями, и Кукушкина что-то стукнуло по темечку. Потёр стрелец башку, глянул на небо, потом себе под ноги и увидел на песке табличку с ёмкой надписью: «Не срать!»

— Это что? — скривил губы стрелец.

— Национальная идея, — рапортует Чудо-птица. — Получите и распишитесь.

— Да, но… какая-то она… не знаю… слишком уж ёмкая…

— А по-моему, в самый раз! — говорит двуглавый. — Не гадь людям, и всё в порядке будет…

— Это да, но…

— Так, у тебя ещё два желания.

— Ладно, марамой, едем дальше. Во-вторых, хочу ремонт в своей живопырке. Чтоб, значится, потолок на голову не лез, а то Любка уже всю плешь проела.

— Оно и видно, — усмехнулся двуглавый, глядя на лысину стрельца.

— Ты не очень-то! — пригрозил Кукушкин, сильнее сжимая в руках свою добычу. — Забыл, с кем общаешься?

— Ах да, господин Без-пяти-минут-завхоз…

— Щас я сам когой-то в суп пущу! — пригрозил Кукушкин.

— Всё-всё, — испугался орёл, — молчу! Ремонт окончен. Приедешь — оценишь.

— То-то жа!

— Загадывай, старче, третье и покончим с этим, — молит птица.

Кукушкин выдерживает паузу и, вперив мечтательный взор свой в морские дали, произносит:

— Хочу, — говорит, — чтоб государь наш Ясно Солнышко всегда был бодр, весел, здоров и юн и чтобы правил на радость грядущим поколениям до скончания веков! Сделаешь?

— Пожалте! — вздохнул двуглавый и кивнул обеими головами куда-то в сторону. Обернулся Кукушкин да так и обмер: стоит пред ним сияющий, аки зарница, громадный дворец белого мрамора, по великолепию своему превосходящий древнюю Парфенону заморскую, хотя и уступающий по размерам хижине государя в Геленджике. А у входа в тот дворец всё фонтаны шпенделяют да павлинчики гуляют.

— Эвона! — выдохнул Кукушкин.

— Ты на балкон гляди, — тихонько подсказывает двуглавый. — Сейчас самое интересное начнётся.

Поднимает стрелец взор и видит: выходит на балкон государь, моложавей обычного лет этак на двадцать. Подтянут и юн, и очи огнём пылают. Кожа свежая, как у барышни Петькиной, зубов во рте цельный вагон, а волос на голове — на полк хватит! Во как! Обрадовался Кукушкин и как завопит:

— Слава государю!

И незнамо откуда взявшиеся народы вдруг вторят стрельцу:

— Сла-ва! Сла-ва! Сла-ва!

А царь мелко так, с достоинством кланяется, берёт в руки скрипочку и начинает, то и дело ошибаясь, играть «С чего начинается Родина?». Замирает чернь, рты разинув в опупении, и сыплются в эти рты мухи дохлые да сор всякий. Но никто этого не замечает. Всё чинно да важно; никто не пикнет, кирзой не скрипнет. Всяк молчит, кишкой не урчит. Вот закончил государь концерту давать и грянули аплодисменты, в овации переходящие. И всюду крики «Браво!» да «Бис!». Стрелец, конечно, тоже давай нахлопывать. Огляделся, а он уже вроде как в опере сидит, и кругом не чернь криворылая, перегаром икающая, а сплошь бары всякие в смокингах, и дух от них, как от роз диких. И сам Кукушкин не старик в рванье, а прямо-таки денди лондонский: фрак на нём с фалдами и галстук-бабочка. Сам себя стрелец не узнал. «Не обманул двуглавый. Молодец!» — радуется Кукушкин. Сел он в кресло и чувствует вдруг: что-то не так. Поворачивает голову влево — святые угодники! — товарищ Сталин собственной персоной, только уже без хвоста! Совсем близко, каждую оспинку видать… Сидит, как порядочный, аплодирует, на Кукушкина ноль эмоций. Только дым из трубки колечками. Вжался стрелец в кресло, удивляется: как это его в зал с куревом пустили? Поворачивает Кукушкин голову, а справа друг его двуглавый восседает. Тоже при параде, при «бабочке», манифик, как говорится. Но ростом он уже с Кукушкина! Ошалел стрелец, съежился и притих. Тут кончились аплодисменты, тишина наступила тревожная. Поворачивается Сталин к залу и говорит:

— Лично мнэ это испалнэние очэн-очэн панравилось.

— Полностью поддерживаю! — соглашается двуглавый.

— Совершенно согласны! — вторит партер.

— Ещё бы! — восклицает балкон.

— Аналогично! — доносится с галёрки.

Тут Сталин приподнимает чёрную как смоль бровь, смотрит на стрельца в упор и вопрошает:

— А что думаэт па этаму поваду таварищ Кукушкин?

— Да уж, хотелось бы знать, — поддакивает орёл.

— И нам бы хотелось, — присоединяется партер.

— А мы что, рыжие? — жалуется балкон.

— Вот именно! — слышно с галёрки.

Бедный Кукушкин уже и рот открыл, чтобы ответ держать, да снова с ним, как на грех, столбняк случился.

— Дык я ж… — выдаёт стрелец и умолкает, не в силах боле исторгнуть из организма ни звука. Душа в пятки сбежала, нутро к фраку припало. Как карась на песке, воздух ртом, бедолага, ловит, а звук, зараза, нейдёт. Дрожит Кукушкин, потеет, всей шкурой немеет.

— Ну, раз гражданин Кукушкин ничего нэ имэет сказать на сей счёт… — начал Сталин, и стрелец замотал головой: дескать, имею, имею, — …нада принимать мэры. Какие будут предлажения?

— Арестовать! — топает ногами царь-батюшка.

— На хер послать! — гогочет партер.

— Пинка ему дать! — орёт балкон.

— В углу расстрелять! — доносится с галёрки.

— Нэт, — твёрдо произносит Сталин. — Это нэ наши методы.

— А может, его съесть? — шутит царь-батюшка. — И с концами. А?

— А что, это идэя, — ощеривается Сталин. — Маладец, слюшай! — подмигивает он царю и поворачивается к орлу. — Сдэлаешь?

— А то!

— Приступайте, — молвит Сталин, выпуская пару дымных колец из трубки. — Нэт чэлавэка — нэт праблэмы.

Кукушкин хочет бежать, но ноги не слушаются. Он вязнет в кресле, замирая перед двуглавым чудищем, как кролик перед удавом. А клювы клацают всё ближе, и зал кровожадно скандирует:

— Гло-тай! Гло-тай! Гло-тай!

И вот, когда над белым как снег лицом стрельца нависают гигантские раззявленные пасти монстра, из недр Кукушкинских вырывается наконец душераздирающий, нечеловеческий вопль…

Валерий Степанович вскакивает среди ночи в горячем поту. Аккуратно, чтобы не разбудить жену, вылезает из-под одеяла и на ощупь, как слепой, крадётся на кухню. Включает свет. Вспыхнувшая лампа режет сонные глаза. Профессор чертыхается. Нащупывает графин. Как измученный зноем путник, жадными губами припадает он к сосуду с живительной водопроводной влагой, и тощий его кадык, затевая пляску, проталкивает мутную воду в ещё трепещущее нутро.

— Господи! Приснится же такое, — шумно выдыхает Валерий Степанович и вдруг о чём-то задумывается. — Минутку! А ведь это идея! — улыбается про себя Кукушкин. Он надевает очки, подходит к календарю:

— Если начать до Нового года, то к лету, думаю, закончим, — рассуждает вслух Кукушкин. — Впрочем, даст ли добро Москва?..

И, раздумывая на эту тему, профессор, повеселев, отправляется спать. Больше в ту ночь кошмары его не мучили… А на календаре было 12 декабря 2021 года…