Проект «О»

Филипп Горбунов

Местами весёлое, местами грустное и даже страшное повествование об учёном-генетике из маленького городка, надумавшем к юбилею президента вырастить в лабораторных условиях двуглавого орла. Если бы он знал, чем эта затея для него обернётся… Книга содержит нецензурную брань.

Глава IV. Кукушкин в Москве

Как вы, дорогой читатель, уже поняли, на момент начала этой истории интернета в регионе не было, причём уже полгода. Факсы и прочая оргтехника конца прошлого столетия печально ржавели на складах или были сданы в утиль, почте не доверяли. Единственное, что мог в этой ситуации предпринять профессор, — это собственноручно передать документы в фонд Дорофеева. Россия, XXI век…

Тяжко было без Сети, ох, тяжко!.. Впрочем, какой-то секретный спецканал для ФСБ и администрации Ленинска всё же оставили — на случай борьбы с мировой закулисой и тайных переговоров с центром. Но и он проработал недолго, стал давать сбои и вскоре захирел совсем.

В век информации отсутствие Сети мгновенно сказывается на всех сферах деятельности человека, кроме, быть может, ассенизаторской. После блокировки замедлилась работа крупных предприятий и фирм, что привело к срыву поставок оборудования и сырья; «полетели» многомиллионные контракты, заказы выполнены не были, вследствие чего заводы и фабрики остались без зарплат, работяги вышли на улицы и устроили забастовки. Но власть объяснила, что всё это «временные трудности», устроенные агентами Госдепа США, с которыми скоро будет покончено. Народ, пошумев, с размахом сжёг американский флаг на Вокзальной площади, пороптал немного да и успокоился. Потом кто-то всё-таки вернулся в лоно родного Министерства связи, а кто-то стал разводить почтовых голубей, что вскоре вошло в моду не только по эстетическим, но и по экономическим соображениям. К концу года в Ленинске, кажется, не осталось человека, который мог бы внятно объяснить, на кой ему сдался этот интернет?..

Но вернёмся к нашему герою… Уладив вопрос со сметой и подготовив подробный план мероприятий, профессор мчался к директору, чтобы ознакомить его с документами. Седых надел очки и погрузился в бумаги.

— Занятно, — резюмировал директор.

— Даёте добро? — поспешил узнать Валерий Степанович.

— А у меня есть выбор? — хитро прищурился Седых.

— Выбор есть всегда.

— Важно, чтобы вы это помнили, — многозначительно произнёс директор, ставя свою резолюцию.

Кукушкин не придал значения его словам. Он был взволнован как никогда. Понятное дело — первый дельный эксперимент за долгие годы прозябания и поисков!

В лаборатории царило возбуждение. Говорливый Чайкин суетился пуще всех.

— Между прочим, — прыгал он, — ваш отъезд, Валерий Степанович, надо бы отметить. Верно я говорю? — и Петя тихонько толкнул в бок голубоглазую красавицу-лаборантку Свету Синичкину, давно и безнадежно влюблённую в Кукушкина. За девушкой ухлёстывало чуть ли не всё мужское население института от семнадцати до бесконечности и некоторые сотрудники НИИ цитологии, но ни к одному из них девушка не чувствовала взаимности. Света смущённо опустила реснички.

— Петя, что значит — отметить? Как будто ты радуешься, что начальство нас покидает… — смущённо заметила Света.

— Нет-нет, — занервничал Чайкин, — я неправильно выразился… Я хотел сказать… э-э-э… одним словом…

— А Петя прав, — поддержал коллегу Кукушкин. — По случаю вашей внезапной свободы можно и кутнуть легонько, а?..

Коллеги облегчённо рассмеялись, поскольку действительно ценили Валерия Степановича как руководителя.

— Так, я за тортиком, — засобиралась Света.

— Нет уж, я схожу, — придержал её шустрый Чайкин. — Какой брать, Валерий Степанович?

— Любой.

— А из горячительного?

Профессор вздрогнул.

— Никакого горячительного! Только чай.

— Чай так чай, — согласился Петя, на ходу напяливая пуховик. «Юркий малый», — отметил про себя Кукушкин.

Вечером Седых позвонил в Москву, чтобы предупредить фонд о приезде их сотрудника, а профессор, простившись с коллегами и проглотив кусок торта, уже летел домой за чемоданом — вечером у него был поезд. Гостиницу забронировали по телефону. Своим Кукушкин сказал, что его посетила «одна чертовски любопытная идея, воплотить которую поможет только Москва». Люба, конечно, начала допытываться, какая именно, но Валерий Степанович был непреклонен и твёрдо дал понять, что поведает об этом позже. Люба приуныла, но, поразмыслив немного, благословила мужа на «величайшее открытие, которое не за горами». Родные проводили Валерия Степановича на поезд, и учёный отправился потрясать законы генетики и соблазнять сильных мира сего, проповедуя свой Проект «О».

Через сутки в три часа пополудни профессор прибыл в Москву. Выйдя из здания вокзала и не успев ещё оглядеться, он услышал корявое:

— Куда ехать, брат?

Перед Валерием Степановичем вырос черноглазый плюгавенький кавказец, облачённый в шаровары «Адидас» и турецкую дублёнку. На указательном пальце его правой руки по-пижонски вращался брелок с ключами от потрёпанной «Приоры», а на среднем нахально посверкивал здоровенный золотой перстенёк. Кукушкин назвал гостиницу.

— Дарогу пакажишь?

— У вас что, навигатора нет? — с некоторым раздражением поинтересовался Кукушкин.

— Сгорэл, — мрачно отозвался таксист.

— Ладно, — вздохнул Валерий Степанович, — покажу.

Как-то профессор уже останавливался в этой гостинице и, по счастью, помнил, как туда ехать. Поехали. В салоне было всё как встарь: эбонитовая розочка, «мохнатый» руль, увешанное болтающимися амулетиками лобовое, над зеркальцем заднего вида — иконка Николая Чудотворца, а по обеим сторонам от неё — выцветшая почтовая открытка с изображением товарища Сталина в парадном белом мундире и свежее цветное фото президента Кнутина на фоне триколора. «Триптих», — подумал Кукушкин.

Кавказец оказался лихачом. Едва профессор погрузился в салон, как водитель ударил по газам. Валерий Степанович впечатался в спинку сиденья.

— Осторожнее, пожалуйста!

— Ай, нэ бэспакойся, слюшай, даставим в лучшем виде, мамой клянусь! — заверил местный Шумахер.

— Хотелось бы, — проворчал Кукушкин.

Пока машина неслась по Рождественскому бульвару, Валерий Степанович, подсказывая водителю дорогу, с интересом глядел в затуманенное морозцем окно. Кругом царила радостная предновогодняя кутерьма, сияли мириады огней, трещали ярмарки, сверкали пластиковые конусы огромных искусственных елей. Москва показалась профессору невероятно нарядной. Кукушкин не мог нарадоваться на москвичей, живущих в таком великолепном городе! Вдруг из-за поворота вынырнул какой-то лоснящийся гигантский шар с бородкой и глазками. Валерий Степанович вздрогнул от неожиданности. Это была афиша три на четыре метра, приглашающая посетить юбилейные концерты известного певца и народного артиста, чей лик со следами очередного омолаживающего ботокса, собственно, и заполнял всё рекламное пространство. Ярко-жёлтая надпись призывно гласила: «Юбилейная программа Иконостаса Меняйлова „30 лет в пути. Лучшее и только для вас“. ГЦКЗ „Россия“, 7—9 января 2022 года». Кукушкин поёжился, как от сквозняка, и «Приора», взвыв на повороте, свернула в грязный переулок. Державная парадность столицы резко сменилась неожиданной затрапезностью губернии. По обеим сторонам замелькали усталые стены старых приземистых домиков с новыми стеклопакетами. На углу, у перекрёстка, машина встала на светофоре и запыхтела, готовясь к новому рывку, как маневровый паровоз. Кукушкин посмотрел налево и увидел доску объявлений, среди которых была ещё одна афиша, маленькая и неказистая, выдержанная в двух цветах на белом как снег куске тонкой бумаги: синим — «Вечер классики», чуть ниже чёрным — «Выступает лауреат III Всероссийского конкурса молодых пианистов Яков Либерзон. В программе прозвучат произведения С. Прокофьева, С. Рахманинова и Р. Щедрина. 25 декабря, ДК Железнодорожников. Начало в 19.00». Загорелся зелёный, такси, присев на заднюю ось, снова сорвалось с места, и несчастный Либерзон, теснимый рекламой кредитных компаний и частников о продаже подержанных ноутбуков, продолжил печально ронять слёзы беззвучных нот в свалявшийся московский снег. Кукушкин покачал головой.

Вырулив на ярко освещённую улицу, такси резко остановилось у гостиницы. Облегчённо выдохнув, профессор рассчитался с лихачом и вышел из машины.

Войдя в вестибюль, Кукушкин оказался в просторном, мягко освещённом холле с бордовым ковролином, светло-бежевыми деревянными панелями на стенах и нежными деревцами в могучих кадках. Из ресторана налево доносились всплески рояля и сдержанный женский смех. Вообще, отель стал выглядеть богаче и респектабельнее. «Ремонт сделали», — проанализировал Валерий Степанович. Он подошёл к стойке, представился. Милая девушка-администратор заглянула в список, улыбнулась и выдала гостю магнитную карточку. Кукушкин расписался в журнале и уже хотел было подняться, как вдруг барышня окликнула его и, краснея, робко напомнила, что «у них нет горячей воды, так как в районе какая-то авария на теплоцентрале». Неприятно, конечно, но ничего не попишешь; нет так нет. Кукушкин сказал, что потерпит и, вернув успокоившейся девушке прежний цвет лица, пошёл к лифту.

Номер был маленький, но уютный. Пастельные тона, мягкий ковёр и приглушённый свет располагали к умиротворению. Пахло лавандовым освежителем воздуха. Окна номера выходили на соседнюю тихую улочку. В общем, всё было в порядке, кроме горячей воды. Это действительно немного огорчало профессора.

Переодевшись, Кукушкин спустился в ресторан, где ещё можно было взять бизнес-ланч. Заказал что осталось — суп-пюре, макароны по-флотски, пирожок с мясом и стакан крепкого чёрного чая. За ужином Валерий Степанович оттаял и подобрел. Вздохи рояля убаюкивали профессора. Чтобы не уснуть, он решил устроить небольшой променад по центру столицы — Валерий Степанович любил гулять по вечерам. Поднялся в номер, надел пальто.

Выйдя на улицу, Кукушкин поднял воротник и зашагал в сторону больших огней, к проспекту. На углу к нему, призывно покачивая отяжелевшими бёдрами, подплыла на невообразимо высоких шпильках некая «королева ночи» неопределённого возраста и, улыбаясь сквозь пуд штукатурки, томным голосом, исполненным порока и опыта, предложила «отдохнуть». Кукушкин шарахнулся от дамы, не к месту бросив: «Я женат».

— Так и я замужем, котик, — усмехнулась «ночная бабочка». Кукушкин ничего не сказал, только ускорил шаг и вышел на проспект.

Людской поток, внутри которого оказался профессор, уже не походил на ту бодрую людскую реку, которую Валерий Степанович наблюдал из окна такси. Напротив, это была угрюмая тёмная масса, мрачно спешащая по своим делам. Всюду сквозила какая-то нервозность, какое-то напряжение. Прохожие мелькали как тени, будто спеша поскорее скрыться в метро или в подъезде. Что это? Новая черта московского характера? Изредка сталкиваясь с ними взглядами, профессор с удивлением замечал, как их испуганные взоры, вспыхнув на миг, тотчас рассеянно гасли и опадали, вновь упираясь в серый столичный лёд. Кукушкин ничего не мог понять.

Чуть ли не на каждом углу профессор обнаруживал невесть откуда взявшиеся угрюмые казачьи патрули. Они провожали Кукушкина подозрительными взглядами, а беспокойные их рысаки, нетерпеливо прядая ушами, рыли копытами серый московский снег. Атмосфера непонятной тревожной скованности усиливалась ворохом различных препонов и ограничений, что сыпались на голову Валерия Степановича, как из рога изобилия: тут запрещён вход, там — выход, тут не стой, туда не ходи, «Закрыто», «Запрещено!», «Ремонт», «Переучёт»… «Последствия коронавируса», — предположил профессор.

В Первопрестольной Кукушкин не был пять лет. Теперь он не узнавал столицы. Москва раздобревшей купчихой угрюмо куталась в сизое облако едкого дыма, как в шарф, зло оплёвывая приезжих снежной кашей из-под миллиона колёс. Эта стрекочущая, орущая, сияющая сотнями огней, бесконечная ярмарка чиновничьего тщеславия в интерьерах потёмкинских деревень, с обратной стороны которых лишь непонятный страх, мрак да уныние; вся эта дикая круговерть лубочной свистопляски по команде; весь дутый пафос тонн отсыревшей штукатурки на рыле сытого официоза; всё «доброе-вечное», плетьми директив загнанное в суровые рамки дозволенности; всё, что до боли напоминает выкрутасы изнасилованного паяца с зашитым ртом, пляшущего по указке под неслышный аккомпанемент, — это то, чем стала Москва. Теперь это столица неприкаянности, юдоль затравленности. Город потухших глаз и ампутированных душ…

В номер Кукушкин вернулся подавленным и задумчивым. Он устало снял пальто, подошёл к окну. Через улицу был дом с аптекой, налево — заснеженная стройплощадка с уснувшим гигантом-краном, направо — тот самый бурлящий проспект. Вдали над зданием МГУ мрачно шлялись без дела клочки тёмно-лиловых туч, похожих на чьи-то внутренности. Своей небрежною рукой вечер сгрёб карамель жёлто-зелёных огней в кулак. Надвигалась ночь. Было тягостно и одиноко.

Кукушкин зашторил окно, сел на кровать и включил плазму. Ток-шоу, сериалы, мельтешня и глупость. Устал. Выключил. Разделся. Лёг на кровать, зажёг ночник, зашуршал недочитанными «Ленинскими известиями» и уснул, выронив газету на пол. И привиделось ему, будто носится он над бушующим морем, пытаясь поймать сачком своего орла из вод морских. Злится, матерится, а толку ноль… Вот такой глупый сон.

Утром, позавтракав, Валерий Степанович, не теряя времени, сразу же отправился в фонд. Благо находился он в десяти минутах ходьбы от гостиницы и открывался в одиннадцать.

Благотворительный фонд Святителя Михаила, более известный в народе как Фонд Простантина Дорофеева, располагался в центре столицы, в тихом переулке, ещё не затронутом точечной застройкой. Само здание находилось за высокой бетонной стеной, увешанной гроздьями видеокамер. Ни табличек, ни каких-либо указателей снаружи не было. Глубочайшая секретность, больше подходящая режимному объекту или оборонному заводу, но никак не благотворительной организации. Настоящая крепость. «Странно, — подумал профессор. Адрес вроде верный — элитный, прости господи, секс-шоп через дорогу… Вон он… Значит, всё верно». Подойдя к гладкой, как лист, стальной калитке, врезанной в стену, доктор немного растерялся — никаких звонков или даже ручки. Только острый глаз домофона буравил серое утро. Доктор его не заметил. Внезапно сквозь бетон прорезался чей-то голос.

— К кому идём?

Кукушкин вздрогнул и завертел головой, ища источник звука.

— Прямо перед собой посмотрим, — сказал голос из стены. Кукушкин опустил взгляд и увидел отверстия динамика.

— Я — профессор Кукушкин из Ленинска. Мне назначено.

В домофоне захрипело, потом раздался щелчок и всё стихло. Валерий Степанович на какое-то время застыл в полусогнутом состоянии, подул в домофон, сказал в него: «Ау», ничего не услышав в ответ, выпрямился, покачался на носках, походил вдоль стены взад-вперёд, начал скучать и вдруг уловил негромкое электрическое жужжание — это в стену медленно задвигалась стальная дверь. Доктор вошёл во двор и тотчас упёрся лбом во вторую стену из двух дюжих молодцев. Оба в коротких чёрных пальто. Бритые затылки, кирпичные подбородки, махонькие рации, утопающие в громадных лапах. Один из них молча поводил вокруг Кукушкина металлодетектором и пробасил:

— Проходите.

Валерий Степанович мелко кивнул и зашагал по чисто выметенной дорожке к двухэтажному особняку в стиле позднего классицизма с лепниной. Над парадным нависал мощный балкон, поддерживаемый четырьмя колоннами, а у дверей в оловянной рамке висела табличка, информирующая посетителей о том, кто и в какие годы владел зданием. История у особняка и правда была богатая. Кукушкин напялил очки и начал с увлечением читать. До 1917 года здание принадлежало графу Лопухину. После революции в нём располагалась местная ЧК, потом — склад провианта. В 20-м открыли интернат для беспризорников, просуществовавший до 42-го года, когда здесь начал работать военный госпиталь. После войны здание отошло под школу рабочей молодёжи, а в 70-м, ко дню столетия вождя мирового пролетариата, в нём открылся музей марксизма-ленинизма. Спустя двенадцать лет и один капитальный ремонт, после которого интерьеры здания окончательно утратили прежний свой вид, в доме начал работу НИИ Мостранспроект, приказавший долго жить в 93-м, когда в стенах бывшего графского особняка открылось немецко-российское совместное предприятие, занимающееся поставками детского питания. Но и этот трест лопнул в разгар дефолта 98-го, после чего за лакомый кусок в центре Москвы кто только ни бился, начиная с членов правительства и заканчивая «братками». Однако многострадальному зданию суждено было отойти лидеру Партии работников лечебно-трудовых профилакториев России (ЛТПР), который в 2000-м открыл в нём свою московскую штаб-квартиру, просуществовавшую аж до осени 2016-го. В октябре того же года здание сие было передано на баланс города Москвы, которая, в свою очередь, сдала дом в пользование меценату-миллиардеру Дорофееву, который как раз искал крышу для нового фонда. Увидев, в сколь ужасающем состоянии был памятник архитектуры, предприниматель на свои деньги отремонтировал особняк, и дом Лопухина ожил.

Заинтригованный сим рассказом, Кукушкин потянул отшлифованную тысячами рук просителей никелированную ручку массивной дубовой двери и вошёл в здание. То, что предстало его взору, мягко говоря, впечатляло: холл вестибюля блистал каррарским мрамором, в центре журчал декоративный фонтанчик, а надо всей этой роскошью сияла солнцем в миллион свечей люстра богемского хрусталя. Валерий Степанович ахнул. Поднял взгляд выше и обомлел: взору учёного представилась масштабная, невероятно реалистичная, хотя и немного странная фреска: в центре свода на лазурном фоне парил, как догадался воцерковлённый Кукушкин, апостол Пётр, отверзающий врата Рая и почему-то подозрительно смахивающий на главу правительства Мишуткина. Чуть ближе к центру сквозь лёгкое облачко угадывался лик самого Создателя, как две капли воды похожего на Кнутина, зорко следящего за происходящим. А вот те, для кого апостол Пётр любезно открывал «лучшую жизнь», остались Кукушкиным неопознанными. Это были трое каких-то грязных, рыдающих биндюжников в рваных одеждах. У одного из них в худой как трость руке был зажат штангенциркуль, у другого — тощее пёрышко для письма, а у третьего — самого болезного на вид, в очочках и с пейсиками — клавиатура под мышкой. Изумлённо таращился на диковинную роспись Валерий Степанович. Он тщетно пытался понять, какой библейский сюжет положен в её основу и что всё это значит.

— Нравится? — спросил вдруг чей-то булькающий голос.

Кукушкин подпрыгнул от неожиданности. Перед ним стоял пожилой охранник с бейджиком «Григорий». Он тоже поглядывал на потолок и елейно улыбался.

— Красиво, — согласился Валерий Степанович. — А художник кто?

— Да богомаз один из Мурома. Старообрядец странствующий. Иннокентием Хлюпиным звать, — сказал Григорий и, помолчав, добавил шёпотом: — Блаженный какой-то. Ходит по Руси и храмы за хлеб расписывает. «Деньги, — говорит, — зло». Во как!

— Откуда же он взялся, Хлюпин этот?

— Так он лет пять назад приехал Москву посмотреть. Представляете, ни разу в Москве не был! Мы как раз ремонт начинали, а этот мимо проходил. Зашёл и говорит: «Чую, место намоленное, хорошее». Энергетика тут, говорит, благая! Хотите, говорит, потолок вам распишу библейской тематикой? Я, говорит, иконописец, свет людям несу — так и сказал, ага… Ну, бригадир спросил: «Сколько берёшь за квадрат?» А этот смеётся: не рублём, говорит, единым… Так что взяли мы этого чудика с радостью. А чего? Пусть малюет, жалко, что ли! Вон красота какая! — и Григорий, восторженно улыбаясь, снова задрал голову к потолку, ткнув в Кукушкина острым кадыком.

Валерий Степанович ещё раз взглянул на творение муромского гения:

— Простите, а что это за часть Писания, что-то я в толк не возьму?..

— Он как-то объяснял, что вот эти трое в лохмотьях, — охранник указал корявым пальцем на нищих у врат Рая, — символ нашей, так сказать, хе-хе, интеллигенции: с линейкой который — учёный, с пером — поэт, а жид… ой, извините… еврей в смысле… программист или что-то в этом роде, не помню… То есть идея какая? Если верен отечеству и царю… то есть президенту… ну, там служишь исправно, по Болотным не шляешься, во всех грехах покаялся, — будь уверен: и тебе в Раю место уготовано…

— Кем? Кнутиным? — ехидно полюбопытствовал Кукушкин.

— Ну, вы же понимаете, это… как её?.. мент… ментафора…

— Метафора, — поправил Кукушкин.

— Во-во! Она самая!

— Метафора чего? — не отставал Валерий Степанович.

— Власти, чего ж ещё!

— Извините, вы в Бога верите?

— А как же! — ощерился охранник. — Как все, так и я.

У Валерия Степановича не было слов…

— Вы, если я правильно понял, к Простантину Витольдовичу? — наконец спросил Григорий.

— Именно. Моя фамилия Кукушкин. Я из Ленинска. Вам должны были звонить…

— Мне? — испугался Григорий.

— Ну, не конкретно вам, а вашему руководству…

— Ах, руководству! — облегчённо рассмеялся Григорий. — Ну да, ну да… Только… это… вам к заму Дорофеева надо обратиться. Думаю, он в курсе. Идёмте.

И Григорий повёл Кукушкина на второй этаж. Путь учёного пролегал по мягким, как мох, коврам, щедро устилавшим просторный холл и мраморную лестницу на второй этаж. Беззвучно ступая по персидским цветам, профессор то и дело крутил головой, чтобы полюбоваться пейзажами средней полосы, украшавшими коридор второго этажа по обе стороны. «Галерея», — подумал Кукушкин.

Григорий остановился перед дверью с табличкой «Миркин Егор Иоаннович. Замдиректора фонда по работе с общественностью». Охранник постучал и, не дождавшись ответа, деликатно просунул голову в образовавшуюся щель.

— Утро доброе, Егор Иоаныч. Тут к вам человек из Ленинска. Учёный. Говорит — звонили.

— Ах да, запускай! — донеслось из кабинета.

Григорий вежливо отошёл в сторонку, пропуская Валерия Степановича. Профессор вошёл в кабинет, обстановка которого была довольно спартанской. В правом углу старый обшарпанный сейф, в левом — потёртая шинель на вешалке. Перед окном большой старинный стол в вензелях; на нём кнопочный телефон, перекидной календарик с какими-то каракулями, пара карандашей да мутный гранёный стакан. На стене у окна портрет президента и увядшее чёрно-белое фото Николая Второго. Замыкала сей «святой треугольник» нижняя его вершина в лице хозяина кабинета Миркина, в этом деловом костюме цвета мокрого асфальта больше походящего на предпринимателя средней руки, нежели на человека, занимающегося благотворительностью.

Егор Иоаннович был полноватым человеком с одутловатым землисто-желтоватым лицом почечника, свинцовым взглядом внимательных глаз, с жидкими седыми волосами и мелкими усиками на белогвардейский манер. Тонкие сухие губы говорили о расчётливости и некотором хладнокровии, прямая осанка и эта шинель на вешалке выдавали в нём бывшего военного. Егор Иоаннович нежно поглаживал своей сытой, холёной рукой дремлющего прямо на столе мейн-куна. Пальцы хозяина кабинета тонули в шерсти кота. На безымянном богато поблёскивала массивная печатка с инициалами. «Как у таксиста», — заметил про себя профессор. Увидев Кукушкина, Миркин тускло улыбнулся. Взгляд его при этом оставался таким же твёрдым и немигающим.

— Зд’авствуйте, п’офессо»! — приветствовал гостя Егор Иоаннович. Миркин, оказывается, немного картавил. — Начальство п’едуп’едило о вашем п’иезде. П’исаживайтесь.

Кукушкин улыбнулся и пожал руку Миркину.

— Чай, кофе? — предложил радушный хозяин.

— Нет, благодарю.

— Может, чего пок’епче? — подмигнул Егор Иоаннович.

— Спасибо, я не пью.

— А что так? Се’дце?

— Нет, просто не пью.

— Ну а я, с вашего позволения… — и Миркин, аккуратно переложив спящего кота на подоконник, распахнул сейф, достал оттуда единственное его содержимое в виде бутылки виски, мощно дунул в стакан и ловким отработанным движением плеснул граммов сто светло-жёлтого огня. Лихо опрокинул, выдохнул и расцвёл, примешав к бледной охре лица немного алого. Свинец в глазах подёрнулся теплотой.

— Так вы из Ленинска? — оживился Егор Иоаннович.

— Именно.

— Бывал там. П’ек’асный го’од! С’едняя полоса, бе’ёзки, д’евне-«усское зодчество…

— В Ленинске всего два храма пока, — уточнил Кукушкин.

— Зато воздух какой! Чистый мёд, а не воздух! Ходишь, хэ-хэ, как пьяный, — хмыкнул Миркин, заглянув зачем-то в стакан.

— Вообще-то у нас там целлюлозно-бумажный комбинат, — намекнул профессор.

— Так я и гово’ю, великолепный го’од! Всё есть! Кстати, как там ваш Дом офице’ов? Дост’оили?

— Снесли…

Профессору начало казаться, что кто-то из присутствующих в кабинете сошёл с ума.

— Да что вы! — воскликнул Егор Иоаннович. — Хм… Безоб’азие!.. Надо неп’еменно пожаловаться. Жаловались?

— На кого?

Неожиданный вопрос поверг Миркина в замешательство. Взор его помутнел. Он почесал маковку и нахмурился.

— Н-да… Вы, значит, тот самый биолог из Ленинска?

— Очевидно, — неуверенно отозвался Кукушкин. — Я работаю в НИИ цитологии и генетики. Вам звонили… должны были звонить…

— Да-да, ве’но! — обрадовался Миркин. — Так мне П’остантин Витольдович и гово’ил. Он, кстати, уехал в х’ам на заут’еннюю. Очень, знаете ли, ве’ующий человек…

— Понимаю, — закивал Кукушкин.

— У вас наз’евает какой-то экспе’имент? — спросил Миркин.

— Так точно.

— Что-то по поводу… э-э-э… ку', не так ли?

У Валерия Степановича вытянулось лицо.

— Вы хотели сказать — орлов, — слабеющим голосом поправил профессор.

— Ну, п’авильно, — весело согласился Миркин, и у профессора отлегло от сердца, — ку’ы были вче’а. Тоже тут один п’иезжал. Дилетант-энтузиаст, мать его! Извините… Я, гово’ит, знаю, как повысить яйценоскость ку» без особых на то зат’ат. Дайте, гово’ит, денег, в Комиссии, мол, одоб’или… А сам даже в па’тии не состоит, п’едставляете?! Да и п’ичащается, поди, только когда петух клюнет… Гнилая, доложу я вам, пошла клиенту’а, п’офессо», ох гнилая… И каждый ноет, т’ебует чего-то… Каждому — дай…

— И что, дали?

— А как же! — хохотнул Егор Иоаннович. — Так дали — бабка не отшепчет!

— Зря. Вдруг помог бы чем…

— Ой, я вас умоляю! — поморщился Миркин. — Чем бы он помог? Обычный авантю’ист, каких сейчас п’уд п’уди. Надеюсь, у вас стоящий п’оект?

— Это я и хочу понять. Вот, посмотрите, — и Валерий Степанович протянул Миркину тонкую белую папочку. Егор Иоаннович погрузился в документы, но, дойдя до главного места, удивлённо вскинул брови.

— Двуглавый о’ёл??

— Почему бы нет? — простодушно ответил Кукушкин. — Во-первых, это символично… И потом, голова животного как объект конвергентной эволюции давно вызывает во мне огромный интерес.

Валерий Степанович вдруг очень оживился.

— Видите ли, в природе нередко встречаются двуглавые создания. Это результат работы гена SHH… Есть такой ген, он отвечает за развитие центральной нервной системы и зачатков конечностей. Ну так вот. Если ген этот по какой-то естественной причине начинает мутировать, то у новорожденного животного в последствие может оказаться всего один глаз или, например, две головы. Наша лаборатория попытается искусственно мутировать ген SHH, создав двуглавость у орла, а заодно получит возможность понаблюдать за ним и понять, как сей мутант будет адаптироваться к жизни. Это — во-вторых. И ещё…

— Ну, хо’ошо, — нетерпеливо перебил Егор Иоаннович. — Я, в п’инципе, не п’отив, но есть одна маленькая загвоздка… Вы в комиссии ещё не были?

— В какой комиссии? — не понял профессор.

— Да уж месяц, как п’авительство приняло постановление о выдаче г’антов в «оссийской Феде’ации. Ст’анно, что вы не знали… У вас что, инте’нета нет?

— Представьте себе, — развёл руками профессор,

— Хм… А почему?

— Ну, это длинная история…

— Печально. А мы с П’остантином Витольдовичем почему-то подумали, что «ешение у вас уже на «уках…

— Какое решение?

— Дело в том, п’офессо“, что конку’сы отменили, наделив п’авом отбо’а соискателей местные епа’хии „ПЦ…

Валерий Степанович раскрыл рот.

— Кого наделили??

— Церковь. Да-да, не удивляйтесь. П’и епа’хиях созданы Синодальные отделы по «аботе с… Чё’рт, как их там?..

Миркин достал из ящика стола какие-то бумаги.

— Ага, вот. «Синодальные отделы по делам науки, культу’ы и «аботе с соискателями и п’ове’ке их п’оектов на п’едмет наличия в оных «духовных составляющих»».

Профессор подавился воздухом.

— Это шутка?..

— Не совсем, — отозвался Миркин. — Такие отделы уже по всей ст’ане «аботают…

Кукушкин помрачнел.

— А вы ничего не путаете?

— Ознакомьтесь сами, — Егор Иоаннович протянул профессору листок убористо напечатанного текста постановления. Кукушкин надел очки и тупо уставился в документ.

— Вто’ой абзац, — подсказал Миркин.

Действительно, чёрным по белому — «комиссии при местных епархиях». Запрос, поданный в такую организацию, в течение недели рассматривается ареопагом старейших членов епархии. Если священники большинством голосов ратуют за соискателя, они делают об этом отметку и отправляют документы наверх — в Управление ФСБ, МВД и, наконец, в психдиспансер. Там проходит второй этап проверки, который занимает ещё полтора месяца, в течение которых проект изучается на предмет экстремизма и популизма. Если большинство инстанций дало положительную оценку работе, проект за соответствующей резолюцией уходит к патриарху, в течение недели подписывающему запрос и отправляющему его в фонд, который обязан выплатить соискателю грант, хотя бы и оставляет за собой право уменьшения размеров сметы оного на сумму, не превышающую 5% от заявленной. По окончании всех этих процедур податель запроса информируется фондом о том или ином решении письменно или иным образом. Документы, отправленные в фонд, соискателю не возвращаются. Дата постановления — 30 ноября 2021 года. Всё! Вот с каким дивным постановлением довелось ознакомиться Кукушкину. Дочитав, он сник.

— Поймите, — сказал Миркин извиняющимся голосом, — фонд нынче — ст’укту’а подневольная. Мы ни за что не отвечаем и ничего не подписываем. Единственное, что можем, — это указать г’антополучателю на ч’езме’но завышенную смету п’оекта. Но потом всё «авно выдаём деньги… П’авда, только после п’ове’ки, не «аньше…

Валерий Степанович зажмурился, помотал головой, будто прогоняя дурной сон и, к ужасу своему, убедившись, что ничего в окружающем мире не изменилось — ни леденеющий свинец в глазах Миркина, ни это глупое постановление, — вздохнул и как-то безадресно, словно в вечность, проронил:

— Vanitas vanitatum…

— Что, п’остите? — не понял Миркин.

— Зря я за девятьсот километров к вам тащился — вот что…

— Ну почему же? — поспешил успокоить Егор Иоаннович. — Можете че’ез «голову» нап’ямик к пат’иа’ху. У него сегодня, кстати, п’иёмный день. Вы п’авославный?

— Разумеется!

— В па’тии состоите?

— С 2005-го.

— Мандат п’и вас?

Кукушкин со скоростью звука выхватил из внутреннего кармана пиджака членский билет и гордо продемонстрировал его Миркину.

— Ну и отлично! — воскликнул тот. — Считайте, что всё уже на мази. Помните: последнее слово за «ПЦ. Главное, чтобы священники одоб’или, а дальше как по маслу пойдёт!

— Так мне что, к патриарху ехать?

— Ну «азумеется. Он сейчас в новой «езиденции заседает, в Ку’совом пе’еулке. Это как «аз нап’отив Х’ама Х’иста Спасителя, где спо’тивная площадка была… Поп’обуйте попам объяснить, что, мол, в команди’овке, п’иехал издалека, то-сё. Божьи люди, должны ведь в положение войти!.. Да, чуть не забыл! Обед у них в час, так что пото’опитесь — там наве’няка оче’едь будет. И зап’ос составьте ко»«ектно. Об’азцы на стенде, под стеклом, «ядом с фонтанчиком.

— Думаете, оно того стоит? — колебался Валерий Степанович.

— Попытка не пытка.

— Вы правы, — согласился Кукушкин. — Сейчас глупо сдаваться.

Тут Миркин глянул на часы и засуетился.

— П’ошу п’остить, п’офессо“, у меня масса бумажной „аботы. Если вы не п’отив, то я…

— Конечно, конечно, — вскочил Валерий Степанович. — Благодарю за приём!

— Не за что, — отмахнулся Егор Иоаннович. — Был «ад помочь и надеюсь на дальнейшее плодотво’ное сот’удничество! П’оект занятный… Ну, желаю удачи! — Миркин, привстав, крепко пожал безвольную руку профессора и, тонко улыбаясь, проводил его до дверей фирменным металлическим взором.

Кукушкин вышел от Егора Иоанновича озадаченным и потухшим. «Что за идиотское постановление! Впервые слышу…» — думал он, спускаясь в холл, где его уже поджидал Григорий.

— Ну, как прошло?

— Нормально, — вяло улыбнулся Валерий Степанович. — Григорий, где у вас тут стенд с образцами заявлений?

— Да вон, за пальмой, — махнул рукой охранник.

Профессор присел за низенький столик, тяжко вздохнул и принялся, сверяясь с образцами, сочинять запрос патриарху. Закончив, Валерий Степанович глянул на часы, спешно простился с Григорием и помчался к выходу.

Подмораживало. Кукушкин поднял воротник и взволнованно закрутил головой — как на грех, даже частников не было в зоне видимости. Нашёл в бумажнике телефон службы такси, стал звонить. Через десять минут топтаний на свежем воздухе к крыльцу фонда плавно подкатила новенькая «шкода».

— Такаси вызывали? — залил салон улыбкой пожилой китаец, что высунулся в окошко.

Кукушкин, опешив, молча кивнул.

— Садитеся.

Продрогший Валерий Степанович нырнул в «шкоду» и тотчас оказался в волшебном климате Средиземноморья — внутри было тепло, но не душно, и освежитель наполнял салон сладким ароматом южных цветов. Удивительно, но ни икон, ни изображений президента, ни даже маломальских каких-нибудь амулетов, болтающихся перед носом водителя и закрывающих ему обзор, нигде не обнаруживалось. Зато были комфорт экстра-класса и приятное журчание джаза в магнитоле. Профессор быстро освоился и размяк. Невольно почувствовав себя этаким важным господином, чей статус никак не ниже министра или, на худой конец, небожителя, случайно упавшего с неба под колёса московского такси, Валерий Степанович, аки барин, откинулся на сиденье и чётко проартикулировал:

— В резиденцию патриарха! — но тотчас чуть громче добавил: — В Курсовой переулок.

Китаец, продолжая солнечно сиять, молча кивнул в зеркальце заднего вида, и машина плавно тронулась.

— И вы даже не спросите, как туда доехать? — удивился Кукушкин.

— Конесна, нет, — светился водитель. — Я узе три месяц ездить. И позалуйста, не криците так. Я всё понимать.

«Н-да, — подумал Кукушкин. — снега в столице становится всё меньше, а китайцев всё больше… Изменилась Москва, сильно изменилась…»

— А пока мы ехать, — сиял китаец, — если хотеть, я рассказать вам история Москвы…

Профессор растерянно пожал плечами, что водитель расценил как согласие.

— Итак, всё нацалося осень-осень давно, есё в XII веке…

Кукушкин ошалело слушал сказание о земле русской в исполнении азиата и глядел в окно на зимнюю столицу. Через пятнадцать минут такси остановилось в означенном адресе. Валерий Степанович рассчитался с удивительным китайцем, услышал от него пожелание удачи и процветания, покинул уютную «шкоду» в приподнятом настроении, и та беззвучно покатила к Пречистенской набережной.

Кукушкин замер на миг, чтобы полюбоваться диковинным футуристическим сооружением — стеклянным двухэтажным атриумом, немного напоминавшим огромный хрустальный гроб из сказки про Кощея бессмертного. Над входом в строение висела табличка «Православная ярмарка». Рекламный стенд радостно информировал, что «сегодня после 13 часов пополудни состоится раздача сувениров от хохломских мастеров — лубочных ракет-матрёшек всех размеров!». До открытия ярмарки было ещё полчаса, но народ уже давно выстроился в очередь, нервно поглядывая на часы.

В соседнем павильончике расположился лекторий, о чём гласила тускло посверкивающая латунная табличка у дверей из пуленепробиваемого дымчатого стекла, за которыми чёрной тяжкой глыбой мрачно сновал охранник. Проходя мимо, профессор попытался сосчитать складки на бычьей его вые, но сбился со счёта. Рядом, на доске объявлений, была любопытная афиша: «Рождественские лекции на тему „В того ли Бога верят в США?“. Читает протоиерей Нафанаил Германов. 7—9 января 2022. Начало в 20.00». Задумавшись так, будто этот вопрос был адресован непосредственно ему, Валерий Степанович мрачно почесал в бороде, пожал плечами и свернул за угол.

И вот Кукушкин оказался в святая святых Русской православной церкви, в приюте всех страждущих и уповающих, в юдоли мирян, взалкавших правды и утешения — в резиденции патриарха. Профессор весь как-то непроизвольно подобрался, вытянувшись, будто на параде — местонахождение обязывало. Даже переход от воздушного футуризма из стекла и металла к более утилитарным формам в камне не резал глаз и не коробил. И всё же Валерий Степанович стоял перед довольно странным светло-жёлтым двухэтажным особняком, возвышавшимся с обратной стороны лектория. Эклектика стилей, использованных при строительстве, потрясала воображение: казалось, архитектор, забавляясь, смешал всё что мог: от мрачных остроконечных готических башенок по обеим сторонам от мезонина до державного ампира, воплощённого в четырёх дорических колоннах, поддерживающих балкон над парадной дверью. Здание было окружено двухметровой оградой фигурной ковки и плотно увешано камерами слежения, установленными через каждые пять метров. Рядом с резной чугунной калиткой имелось переговорное устройство с маленьким чёрным экранчиком, почему-то закреплённое так низко, что во время диалога приходилось сгибаться в три погибели. Валерий Степанович, в нерешительности замедляя шаг, приблизился к калитке и, с замиранием сердца, нажал кнопку. Ничего не произошло — онемевший динамик молчал как партизан. «Вот те раз! — подумал Кукушкин. — Не работает…» В этот момент за окнами резиденции наметилось какое-то смутное движение, и на крыльцо вышли двое кряжистых молодцов, одинаковых с лица. Оба — наголо бритые, в чёрных костюмах, с миниатюрными наушниками. Физии мужчин, не особо отягощённые интеллектом, примитивностью графики напоминали ту самую выю охранника лектория.

— Представьтесь! — грозно потребовала через ограду первая выя.

— Профессор Кукушкин из Ленинска.

— К кому прибыли? — пробасила вторая.

— К патриарху, разумеется…

Охрана переглянулась.

— Ясно, — лениво шевеля складками, промолвила первая выя, — это вам с торца. Во-он туда, где очередь…

Кукушкин поблагодарил охранников и молча побрёл вдоль ограды. Зайдя с торца, профессор действительно увидел очередь из нескольких небогато одетых граждан. Негромко переговариваясь, пуская пар и дымя украдкой в рукав, как пацаны в школьном туалете (рядом висела грозная табличка «Не курить!»), несчастные соискатели мёрзли перед служебным входом, над которым временами вспыхивала нервным рубином дежурная лампа — знак заходить. Валерий Степанович дисциплинированно устремился в хвост очереди. Крайним был тощий длинношеий парень лет тридцати. Коротенькое пальтишко сидело на нём так же нелепо и кургузо, как майка на жирафе. Из-под пальто торчали потёртые джинсы, на ногах доживали свой куцый век крепко поношенные ботинки неопределённого цвета. Вид у парня был какой-то надломленный, выражающий смертельную усталость; задумчивый взгляд был напряжён и болезнен. Чуть подслеповатый, тревожно мерцающий взор его будто пытался временами найти что-то, вспыхивал, но тотчас обречённо опадал и неизменно упирался в заплёванный лёд под ногами. На большом, как экран, умном лбу парня косо лежала давно нестриженная упрямая прядь…

— Простите, — спросил Кукушкин, — вы давно ждёте?

— Около часа… Бывало и подольше…

— А вы не в первый раз?

Парень удивлённо оглядел Кукушкина с ног до головы, будто пытаясь понять, что за странный индивид задаёт ему подобные вопросы, и, видимо, убедившись, что незнакомец похож на приличного человека, который, скорее всего, просто прибыл издалека и не знает местных правил, решил полюбопытствовать:

— Вы приезжий?

— Теперь — да. А когда-то и я тут начинал. В смысле в Москве.

— Видимо, это было очень давно?

— В прошлой жизни, — подтвердил Кукушкин.

— А вы откуда, если не секрет?

— Из Ленинска. Про новый НИИ цитологии знаете?

Парень хмыкнул.

— Как не знать!.. Это ведь у вас там эпопея с недостроенным Академгородком и вечно меняющимися мэрами?

— Ой, не сыпьте соль на сахар! — отмахнулся Кукушкин, и оба грустно рассмеялись.

— Решетов Игорь, — представился парень, — микробиолог, кандидат.

— Так мы с вами коллеги?! — обрадовался профессор. — Очень приятно! Кукушкин Валерий Степанович, биолог, доктор наук.

Знакомцы пожали друг другу руки. Найдя «товарища по оружию», Кукушкин несказанно обрадовался и минут двадцать кряду рассказывал о себе, своём славном НИИ и сонме оригинальных идей, что роятся в беспокойной его голове, не касаясь, однако, Проекта «О». Собеседник на это только вежливо кивал. Окончив свой увлечённый спич, профессор извинился перед Решетовым за этот поток сознания и спросил:

— Вы москвич, Игорь?

— Нет, я питерский, но в Москве уже пять лет…

— Вот оно что! Угу… Постойте, но вы сказали, что у патриарха не первый раз? Что-то не так?

— Да всё не так…

Решетов нахмурился.

— Видите ли, Валерий Степанович, то, чем мы сейчас занимаемся, — можно сказать, дело всей моей жизни… А эти… веруны губят наш проект на корню!..

— Да что вы! — воскликнул профессор.

— Пусть вас не коробит мой пафос, профессор, но я стараюсь быть с вами искренним, потому что… потому что я почему-то доверяю вам…

Кукушкин зарделся.

— Если бы вы знали, Валерий Степанович, как я измучился за эти годы!.. — у Решетова загуляли желваки, взор помутнел. Он опустил голову и заговорил глухо: — Я дьявольски устал от их непрошибаемого идиотизма, от этой тупой бюрократии, от ереси этой!.. И вот теперь до кучи это постановление…

— Да уж, я уже имел счастье ознакомиться сегодня… Настоящий перл! — вздохнул профессор. — У вас тоже из-за этого неприятности?

На губах Решетова замерцала печальная улыбка. Он достал из своего старенького пальто бумажник и вынул фото миловидной большелобой девушки с зелёными глазами и дивной нежной улыбкой. Она была как две капли воды похожа на собеседника Валерия Степановича. Кукушкин сразу всё понял.

— Сестра?

— Красавица, правда? — блеснул какой-то иной, светлой улыбкой Игорь.

— Да, удивительная девушка.

— Оленька… — с необычайной нежностью произнёс Решетов, — Мы с ней погодки. Я старший. Наши родители развелись, когда мы ещё в школе учились. Жили весело в коммуналке на Народной улице… А потом отец нашёл другую, с квартирой, и мы остались с матерью. Она тяжело переживала его измену. Соседка «помогала» справиться с хандрой «проверенным способом». Мать начала пить. Сгорела за три года, превратилась в старуху… Ей было 38… Нас с Олей бабка взяла, она и на ноги поставила, дала образование. У самой пенсия три копейки и обноски, а она всё нам отдавала! Носки вязала на продажу, свитера. Торговала у метро. А какие пироги пекла! М-м-м… Вообще мастерица была, каких мало. Святая женщина, что тут говорить! Ну вот. Жили нормально. Как все. Помогали друг другу. Я после школы в институт поступил, и началась совсем другая жизнь — яркая, интересная, хотя и трудная… Сторожем ночным подрабатывал, курсовики за деньги писал, потом был научным консультантом. Короче говоря, крутился, зарабатывал, как мог, родным помогал. Женился, родился сын. Теперь я с головой в науке. Потом вот пригласили в НИИ поработать. Но их материальная база оставляла желать лучшего, да и начальство не жаловало инициативных… А Оля выучилась на бухгалтера. Устроилась в юридическую фирму. Вышла замуж. Только жизнь стала понемногу налаживаться, как новая беда — тяжёлые роды. Пришлось делать кесарево. Операцию делал какой-то интерн, и Олю заразили СПИДом, представляете?..

Тут Игорь снова умолк. В его глазах блеснули слёзы. Было видно, как трудно ему говорить. Он выжал мученическую, дрожащую улыбку.

— Простите, что-то я расклеился… Так вот… Мы с друзьями подали на клинику в суд. Врача отстранили от работы, даже завели дело. Но на защиту своей репутации поднялось целое сообщество людей в белых халатах. Процесс длился больше года. В результате начальству удалось уйти от ответственности, интерна назначили крайним, уволили, но не посадили, а мы получили смешную компенсацию. Вот так. Честно говоря, нам уже было не до чего — мы были измождены этим судом… В то же время вот эта беда Олина, она словно подстегнула меня, подсказав, чем следует заниматься. Попав семь лет назад в наш питерский НИИ, я начал свои изыскания. Появились идеи, но, когда я предложил их руководству, мне сказали: денег нет. А тут ещё, как на зло, новые санкции!.. Нам урезали финансирование, и пол-института ушло на вольные хлеба. Я был в отчаянии… Оле требовались дорогие лекарства. Я и свояк влезли в долги… Было тяжело… И вот однажды — о, чудо! — звонит мне мой старый институтский товарищ — старший научный сотрудник Витя Сёмин…

Над входом снова тревожно полыхнула лампа, окатив присутствующих алым. Очередь на мгновение застыла, как на стоп-кадре, будто бы сигнал предназначался всем и каждому в отдельности. Игорь тоже замер, устремив воспалённый свой взгляд в сторону красной вспышки, вожделенной, как манящий свет далёкой звезды. От очереди отделился некий полный гражданин в дутой куртке и, тяжко дыша, переваливаясь с ноги на ногу, двинулся ко входу.

— Рефлексы Павлова вырабатывают, — кто-то грустно пошутил, и по очереди прошёл робкий смешок.

— Так вот, — продолжал Игорь. — Позвонил мне мой приятель и стал звать к себе в Москву. Что ты, говорит, на своих трёх копейках сидишь? Да вас, может, вообще не сегодня-завтра закроют! А нам, говорит, толковые микробиологи во как нужны! И зарплаты у нас приличные, поскольку финансирование наполовину частное — спонсоры немецкие! Подумай, мол… А чего тут думать, говорю? Я согласен. Ну и отлично, говорит, собирайся… Написал я заявление, получил расчёт, попрощался с Олей и переехал в столицу. А у них и впрямь импортное оборудование и лаборатория, как в Израиле!.. Всё, как Витя говорил!.. Я поделился с ним своими наработками, он доложил о моих идеях директору Ольшанскому. Тот заинтересовался. Меня назначили руководителем проекта, спонсоры дали денег на исследования, и мы приступили к работе… Посылал своим деньги, лекарства, приезжал на праздники. А потом на самолёт и снова в Москву… И вот два года назад мы наконец закончили…

Кукушкин изумлённо воззрился на своего собеседника.

— Подождите! Вы что, хотите сказать, что вы открыли вакцину от…

— Тише! — Игорь оглянулся на очередь и произнёс вполголоса: — В том-то и дело, что проект этот существует пока только в лаборатории и до ума не доведён…

— Но почему?? Это же открытие века! — горячо зашептал профессор.

— Бюрократия и идиотизм — вот открытие века!..

Решетов тяжело вздохнул.

— Так вот… Сначала Минздрав прицепился к проекту на предмет соответствия компонентов вакцины Постановлению правительства Российской Федерации о «наркотических средствах, подлежащих контролю». В состав вакцины действительно входит одно такое вещество, но в столь малом количестве — буквально несколько нанограммов, — что мы и внимания этому не придали. Тем не менее год пришлось побегать по инстанциям, собирая бумажки. Но это, Валерий Степанович, ещё были цветочки!.. А дальше начался форменный кошмар, на фоне которого меркло всё…

Видите ли, когда проект был закончен, пришло время испытывать препарат. Минздрав дал зелёную улицу, и мы приступили к испытанию вакцины. Отобрали добровольцев — три тысячи мужчин и женщин разных возрастов, рас и национальностей. На отбор ушло около полугода. Наконец всё было готово. Впереди были три фазы испытаний, масса наблюдений. Добровольцам прививали вакцину и следили за ходом её усвояемости. Процесс поначалу шёл нормально: никаких побочных эффектов, улучшение самочувствия уже через неделю! Мы нарадоваться не могли… И вдруг у одного пациента, парня двадцати трёх лет, отказывают почки! Оказалось — индивидуальная непереносимость… Боже! Что тут началось! Скандал на весь мир — пресса, телевидение, интернет — все как с цепи сорвались. Значит, недосмотрели, недоработали… Жуткая история! Да вы слышали, наверно? Нет? Странно… У нас тогда начались проверки страшные. Ольшанского сняли, деятельность НИИ на время проведения проверки приостановили. Органы землю рыли, искали новые скелеты в шкафу. А родственники Артёма Кузовлёва — парня, у которого отказали почки, — собирались подать на нас в суд. Я ещё до суда начал с ними контакт искать, но… Представьте, каково было мне, чья родная сестра когда-то пострадала по вине хирурга-коновала, самому теперь оказаться на его месте?..

— Но вы пытались спасти людей… — вставил Кукушкин. — Вы делали всё возможное…

Вновь зажглась сигнальная лампа, впуская очередного просителя в «лоно мудрости», где заседали могущественные вершители судеб — представители Синодального отдела по делам науки и культуры при Московской епархии. Очередь затаила дыхание и снова тихо зажурчала о своём, кашляя и пуская пар. Игорь продолжал свой рассказ:

— Видимо, не всё… Пока бегали в мыле по судам да прокуратурам, время шло, люди болели. Хорошо, хоть Артёма вовремя в Склиф положили на гемодиализ. Конечно, сами всё оплатили. Родичи его тоже понемногу оттаяли, и до суда дело не дошло… Конфликт был исчерпан. А на душе всё равно кошки скребли, ведь всё это, по сути, из-за меня началось — Кузовлёв, проверки, отстранение директора… Но вот наверху дали добро. Ольшанского, конечно, не вернули, пришёл другой, более лояльный властям и, по-моему, из «бывших», — Игорь похлопал себя по левому плечу, намекая на то, что новый директор — выходец из «конторы». — Как бы то ни было, НИИ заработал. Мы учли предыдущие недоработки, занялись усовершенствованием вакцины. А тут, как назло, спонсоры отвалились: кризис, мол, новые санкции. У государства денег вовек не допросишься. Что делать? Тут меня Витя и надоумил: обратись, говорит, в фонд. В Президентском меня как-то сразу отшили — у них там сплошь блатные и очередь аж до Чукотки. Попёрся к Дорофееву на поклон — по конкурсу не прошёл. Звоню, спрашиваю: в чём дело? А они загадочно так: Игорь Аркадиевич, ну, вы же сами всё понимаете… Что, говорю, я должен понять? Что вы на корню губите проект, который может спасти два миллиона заражённых в России?! В чём проблема? В Кузовлёве? Нет, говорят, это политический вопрос… Я им: где политика, покажите? А вы, говорят, в партии не состоите… О как! Пришлось вступить… Правда, кандидатуру мою полгода чуть ли не под микроскопом изучали. Опять время потеряли… Ну ладно. В декабре 20-го я снова приехал в фонд, подал документы, стал ждать. Месяц, два — нет ответа… Надоело. Звоню — извиняются, говорят: потеряли… Я чуть телефон не проглотил. Кричу: если не найдёте — засужу всех к чёртовой матери! Нашли. Попросили доработать в части, касающейся описания процесса усвояемости вакцины. Долго пытался понять, что они имели в виду под этими туманными формулировками. Не спал неделю. Так и не понял… В результате разозлился и написал: «Усвояемость отличная, стул хороший, полёт нормальный! Братья Коэны». Отказ не заставил себя долго ждать и был изящен и одновременно невероятно ядовит: «Мистер Коэн, передайте господину Решетову, что Минздрав России в его услугах не нуждается!» Хе-хе… Минздрав, может, и нуждается, а вот больные — очень даже! Но денег, как вы поняли, не дали!.. Собственно, меня это уже не удивляло…

И снова лица учёных озарило багровым. По ступеням крыльца запрыгал какой-то угловатый, одетый в дерюгу и похожий на чёрное пятно.

— Что же было дальше? — спросил Валерий Степанович, проникшийся состраданием к несчастному коллеге. Игорь помрачнел, на бледный лоб легла холодная тень.

— Дальше?.. Дальше позвонил свояк из Питера и сказал, что у Оли осложнение, её кладут в стационар. Я, конечно, всё бросаю, лечу в Питер. Месяц живу там, сплю под дверями приёмного покоя, подменяя свояка. Когда Оле стало полегче, я решил взять её к морю, чтобы она развеялась, и мы всей семьёй — я с женой и сыном, Оля с дочкой и с мужем — махнули на юга… Как тут не вспомнить героев XIX века, когда все недуги лечились путешествиями, минеральной водой и солнцем Италии… Правда, тогда ещё не было СПИДа… До Рима мы, конечно, не добрались, зато съездили в Батуми. А там — море, солнце, «Саперави» копеечное! Сказка! Оля оживала на глазах… Вы не представляете, Валерий Степанович, как я был счастлив за неё!.. А ведь я тысячу раз говорил свояку: не валяй ты дурака, переезжай вместе с Олей в Москву — устроимся. И я всегда под боком буду, помогу, если что… Не едет — не может решиться на продажу квартиры… Чудак, честное слово!

В который раз уже был подан красный сигнал. Долговязый мужчина с сияющей, как бильярдный шар, лысиной сорвался с места и укатился за дверь.

— К проекту нашему я вернулся только осенью, — продолжал Игорь. — Нам, в сущности, и денег-то немного требовалось — на добровольцев, на стационары… В начале декабря поехал в фонд, приготовил документы, достал мандат партийный, а мне этот картавый, который у них по связям с общественностью, и говорит: дуй, мол, в РПЦ. Зачем, спрашиваю. А он посмеивается: постановление, говорит, вышло — теперь всё в руках Божьих… Я, честно говоря, так и не понял, ирония ли это или, простите, анамнез?.. Ладно. Приезжаю к попам, а меня их главный и спрашивает: верующий ли я? Простите, говорю, но, во-первых, я учёный, а во-вторых, я уже в партию вступил. А он сладко так улыбается и говорит: власть, мол, от Бога. Так что как уверуете, приходите… Я решил им подыграть. Спрашиваю: а справку от апостола приносить или сразу от Иеговы? Шутку не оценили…

— Дичь какая-то, — изрёк профессор.

— Вот именно. Поэтому мы решили возобновить поиски спонсоров. Да где их теперь возьмёшь? Всех из России повыгоняли; деньги их из-за рубежа не проходят, а свои заняты строительством духовности, возрождением казачества, борьбой с геями, с ГМО и чёрт знает чем ещё, только не первостатейными задачами…

Эти слова, произнесённые Игорем в сердцах, заставили очередь скукожиться и притихнуть, как перед боем.

— Народ волнуется, — мягко подсказал Валерий Степанович, кивая на спины коллег.

— Да плевать! — отмахнулся Решетов. — Им только на пользу… Лучше объясните мне, профессор, что произошло с нами за последние двадцать лет? В кого мы превратились? Скатились в палеолит какой-то! Хотим каменным молотком блоху подковать…

— Перегибы на местах, — виновато развёл руками Кукушкин, будто имел непосредственное отношение к этим самым перегибам.

— Ерунда! Перегибы и раньше случались. А теперь… теперь мы лицом к лицу столкнулись с властью дилетантов и мракобесов, с повсеместным невежеством и идиотизмом, приправленными убогой любовью к отечеству… А это уже политика, понимаете?

Очередь прикусила языки, отделилась от Решетова, напряглась и осела, слившись с дорожкой. Решетов на это не обратил ни малейшего внимания.

–…И яркий тому пример — этот кретинский закон о попах, ведающих, как выяснилось, не только делами Божьими, но и вопросами вирусологии в частности!..

— И тем не менее вы вернулись сюда?

— А что мне оставалось? Не могу же я вот так всё бросить на полпути?.. Хотя, конечно, мерзко и унизительно всё это… Я раньше и не думал, что в России СПИД победить легче, чем бюрократию!.. — взор Решетова вдруг вспыхнул. — Ну ничего, сегодня у меня получится, я уверен! Вы не думайте, я подготовился — Библию проштудировал… Занятная книжица! С детства не читал сказок… А ещё вот, — Игорь достал из-за пазухи серебряный крестик на шнурке вокруг тонкой шеи.

— Вы покрестились? — удивился Валерий Степанович.

— Пришлось. Вдруг проверять начнут…

— Однако… — выдохнул Кукушкин.

— Знаю, — глухо произнёс Игорь, стушевавшись, — я выгляжу смешным. Но вы поймите, если бы не сестрёнка, я бы уже давным-давно всё к чёртовой матери бросил и уехал бы в деревню помидоры выращивать. У меня почти нет сил… Единственное, что поддерживает меня, — это мысль о том, что скоро наши мытарства закончатся и миллионы людей по всему свету обретут надежду на спасение… Ради этого я готов идти на всё!..

Игорь умолк, и Валерий Степанович, глубоко потрясённый его историей, пытался подобрать какие-то слова, но на ум приходила какая-то глупость и банальщина. В результате решительно отказавшись от любых комментариев по поводу услышанного, доктор приблизился к собеседнику и, тепло улыбнувшись, просто похлопал его по плечу в знак поддержки и участия: дескать, не унывайте. Игорь смутился.

— Вы уж извините меня за этот неуместный душевный стриптиз…

— Не извиняйтесь! Вы всё правильно делаете. Потрясён вашим рассказом и снимаю перед вами шляпу — вы затеяли большое, важное дело. Хочу, чтобы вам сегодня повезло.

Решетов устало улыбнулся.

— Спасибо. Хотелось бы…

Ещё раз чиркнула багрянцем лампа, искупав в красном цвете оставшихся в строю — седой мужчина в шляпе чинно направился к дверям приёмной.

— А вы заметили, что они не выходят? — задумчиво произнёс Кукушкин.

— Так у них выход с другой стороны, — объяснил Игорь и посмотрел на часы. — Хм… Что-то они шибко ускорились…

— Да обед у них через полчаса, — неожиданно вступила в диалог стоящая впереди дама в вязаной сиреневой шапочке.

Кукушкин и Решетов переглянулись.

— Можем не успеть? — занервничал профессор.

Игорь хотел что-то сказать, но волшебная лампа патриарха в который раз за утро обагрила мир надеждой, гостеприимно впуская в святая святых даму в шапке. У крыльца остались двое — профессор Кукушкин и кандидат Решетов.

— Обратите внимание, Валерий Степанович: за вами так никто и не пристроился…

Кукушкин обернулся. По обледенелой дорожке ветер, играя, лениво гонял хабарик. Поодаль за чугунной оградой резиденции тонула в мутном смоге шумная Москва. Как старый чайник, поблёскивая тёмной медью, откуда-то бледно сочилось солнце. Приближался полдень.

— Такое впечатление, будто мы с вами — последний оплот российской науки, — грустно пошутил Игорь. — А кстати, я так и не спросил, чем вы занимаетесь? Вы ведь генетик, да?

— Верно, — глухо проговорил Кукушкин, опуская глаза. Валерий Степанович вдруг почувствовал себя крайне неловко: чем он мог удивить того, кто собирался спасти мир от этой проклятой болезни, которую до него сорок лет тщетно пытались уничтожить лучшие вирусологи планеты? Ведь не рассказывать же, в самом деле, о двуглавых мутантах из лаборатории? Это может быть воспринято как форменная издёвка. Валерий Степанович замялся.

— Понимаете, Игорь, у нас… мнэ-э… как бы вам объяснить?.. закрытый проект…

— Секретный, что ли?

— Можно и так сказать. В общем, я не могу распространяться о его деталях. Извините.

— Ничего, — улыбнулся Игорь, потом задумался и произнёс: — Хотя я считал, что такие эксперименты должны финансироваться правительством. Нет?

Валерий Степанович почувствовал, что засыпается.

— Дело в том, что… — начал мямлить доктор, но тут снова зажглась спасительная красная лампа.

— Простите, Валерий Степанович, — Решетов быстро пожал руку собеседнику. — Был рад знакомству. Может, свидимся. Удачи вам!

— Взаимно. Успехов!

Кукушкин чувствовал себя идиотом. Ему показалось, что Игорь уловил его неискренность, но, будучи питерским интеллигентом, просто не подал виду. Решетов, этот голодный борец за идею, понравился Валерию Степановичу своим бесхитростным идеализмом и юношеским максимализмом. «Таких в природе почти не осталось. Честный, умный, принципиальный… Вымирающий вид, динозавр от науки», — думал Кукушкин. Даже промелькнула мысль: «Что я здесь делаю?», но Валерий Степанович, тряхнув плешью, решительно её отбросил. «Я занимаюсь исследованием поведения гена SHH после мутации, — уверял себя профессор. — Да, это не вакцина от СПИДа, не лекарство от рака, не панацея, но это тоже важно. Это очень важно! За мной институт, коллектив; мне доверяют. Этот проект интересен не только с научной, но и с финансовой точки зрения. И я должен его запустить! Просто обязан! К тому же за эксперимент этот проголосовало большинство моих коллег. Даже несмотря на клику консерватора Смелянского. Так что все мосты сожжены ещё в Ленинске и назад дороги нет! Я у дверей, за которыми сейчас решится всё… Может быть…» Конечно, профессор немного лукавил, поскольку прежде всего думал об эффектном подарке президенту, а уж потом о различных исследованиях…

А ветер назойливо лез в рукава, раздувал полы пальто, шалил. Ветер усиливался… Валерий Степанович, поёживаясь, поднял воротник.

— Последний оплот российской науки… — негромко пробормотал себе под нос Кукушкин и покачал головой.

Загорелась красная лампа, и учёный, перекрестившись и немного мандражируя, вошёл внутрь.

Профессор очутился в просторном холле, скромно, по сравнению с фондом Дорофеева, кое-где отделанном красным деревом. Под ногами серый ковролин. Запах пыли и канцелярии. Кругом благочинный полумрак, с порога настраивающий на смирение и сдержанность в просьбах. Кукушкин вдруг застыл и осторожно, будто опасаясь чего-то, поднял взгляд к потолку, но тотчас выдохнул с облегчением и даже с небольшой долей разочарования — донельзя скучный девственно-белый потолок, украшенный лишь несколькими евросветильниками, стены тёплого фисташкового цвета, и всё. У массивной двери главного кабинета — старуха-монахиня за полированным столом с ноутбуком Apple. На диванчике в углу двое юных казачков, играющих в шашки на щелбаны. Один как раз проиграл и, вздыхая, подставлял чуб товарищу, а тот, посмеиваясь в густые усы, проявил-таки великодушие, несильно ткнув его в лоб. И оба загоготали. Перед диванчиком столик с девственно свежими православными журналами. На обложке одного из них какой-то толстый поп супил брови, глядя куда-то вверх и воздевая перст указующий к небу — то ли пророчествовал, то ли просто указывал китайцам, куда повесить новую люстру. О чём-то своём булькал кулер с водой. На стене тикали китайские кварцевые часы на батарейке, над столом висел православный календарь с ликом Николая Чудотворца. Живая ода аскетизму! Если бы Кукушкин забрёл сюда случайно, он бы решил, что это офис какой-нибудь фирмы с уклоном в православие.

Недовольно глянув на Кукушкина, монахиня молча мотнула головой в сторону двери: дескать, пригласили — заходи, не стой пнём. Казачки, только что затеяв новую партию, лениво глянули на посетителя и вернулись к игре. Кукушкин заискивающе улыбнулся им и деликатно постучал в дверь. Услышав с той стороны чьё-то зычное и до приторности вежливое «Милости просим!», аккуратно, чуть ли не на цыпочках вошёл в кабинет.

Профессор оказался в просторной светлице в два больших окна, где в центре на импровизированном амвоне за большим столом восседал тот самый Синодальный отдел по делам науки и культуры, то бишь Священный ареопаг, от которого, выражаясь патетически, зависела сейчас судьба отечественной генетики, или, проще говоря, Проекта «О».

Ареопаг состоял из трёх священнослужителей, облачённых в повседневные рясы. В центре, как гласила маленькая табличка на столе, чинно возвышался архимандрит отец Пигидий — солидный старец в окладистой седой бороде до пояса; по обе стороны от него сидели игумен Николай и иеромонах Тихон. Первый — пожилой, белый как лунь настоятель храма Святого Петра в Химках, второй — на вид тридцати-тридцати двухлетний парень с козлиной бородёнкой, представитель Московской епархии. Над головами священников висели два фотопортрета — улыбающегося президента и Патриарха Всея Руси, чей строгий взор был полон глубокой задумчивости и печали. В углу икона в богатом окладе. На столе телефон да маленький монитор, который, очевидно, и являлся тем «всевидящим оком», с помощью которого священники контролировали страждущих, что томились у дверей.

Валерий Степанович, растерявшись, мелко поклонился.

— Здравствуйте, сын мой, — прозвучал бархатный баритон архимандрита. — Кто вы и что привело вас к нам?

— Добрый день, Ваше… э-э…

— Высокопреподобие, — подсказал священник, — или просто отец Пигидий.

— Благодарю, — тихо произнёс профессор и вкратце рассказал, кто он и по какому делу в Москве. Священники внимательно выслушали просителя, и архимандрит, как показалось Кукушкину, несколько ехидно поинтересовался:

— А почему же вы, сын мой, не обратили взор свой на чудо прогресса научно-технического и не воспользовались интернетом злокозненным? Или вы его презираете яко орудие Диавола?

— Презреть бы рад, Ваше Высокопреподобие, да нечего, увы…

— То есть как?

— Отключили нам его, — вздохнул Кукушкин.

— Празднуете? — хитро прищурившись, спросил отец Пигидий.

— Да не особо… Работа встала…

Архимандрит насупился и произнёс менторским тоном:

— В испытаниях сих, дорогой профессор, дух совершенствуется, ибо чем больше их на пути, тем твёрже человек, тем больше в нём сил сопротивляться искушениям сатанинским, а значит, и к Богу ближе. Ибо сказано в Библии: «Верен Бог, который не попустит вам быть искушаемыми сверх сил, но при искушении даст и облегчение, так чтобы вы могли перенести». Господь не возведёт на пути слабого стен до небес, но и витязю не даст с десяток помощников — не нужны ему оные…

Профессору были известны, прямо скажем, иные примеры из жизни, хотя ему не очень хотелось затевать никому не нужный теологический спор. Подумав немного, он произнёс:

— Знаете, отец Пигидий, в чём-то вы правы…

Священник было удовлетворённо заулыбался, озаряя помещение нездешней благостью.

— Скажем, нет у пенсионера родных. И интернет отключили. А ему позарез к врачу надо записаться, потому что старики, уж извините, имеют обыкновение болеть. А нынче все госуслуги — через сеть «злокозненную». Получается, записаться он не может — лежит себе, к Богу приближается…

Выдав сию крамолу, учёный вдруг осёкся и побелел как холст. «Мать честная, — подумал Валерий Степанович. — Куда это меня понесло!..» Коллеги архимандрита заёрзали, опасливо поглядывая на отца Пигидия, улыбка которого растаяла, как тень. Архимандрит помрачнел и, пожевав бороду, спросил как можно спокойным отстранённым тоном:

— Стало быть, сын мой, вы проделали сей путь только ради нашего благословения?

— Выходит, так.

— Ну что ж, сие тоже испытание, — радостно заключил архимандрит, и заместители хором угодливо закивали. Напряжение понемногу стало спадать.

— А позвольте осведомиться, — вступил игумен, чей голосок оказался тонким и поскрипывающим, как старая сосна на холодном ветру, — какую цель преследует ваш эксперимент?

Невзирая на наличие в кабинете портрета первого лица, а следовательно, и безмерное к нему уважение со стороны священников, Кукушкин тем не менее поостерёгся произносить его имя всуе, примешивая президента к повседневности малоизвестного НИИ. Профессор в очередной раз прибегнул к испытанной тактике «гена SHH», не преминув добавить, что «это будет крайне интересный эксперимент, который позволит вывести отечественную науку на качественно новый уровень».

Когда Валерий Степанович закончил, вступил игумен Николай. Он нахмурил брови и произнёс:

— Мы от сих премудростей далеки, сын мой, ибо кесарю кесарево, а Богу — Богово… Суть — в самом деянии.

— Как изволите вас понимать?

— Сказано в Библии: «Всякое даяние доброе, и всякий дар совершённый свыше».

— Что, простите?

— Язык мудрых сообщает добрые знания, — продолжал «издеваться» игумен. Он будто намекал на что-то, но профессор никак не мог уловить сути. Кукушкина понемногу начали утомлять все эти проповеди и витиеватые цитаты из Писания. Как-никак он был всего лишь материалистом, хоть и знающим «Отче Наш» и даже постящимся, но всё же далёким от догматов церкви. И потом, в Москву ехал он не ради библейских проповедей, которые запросто мог бы послушать и в Ленинске, но ради советов и конкретики, а получал лишь туманные ориентиры, похожие на некие символы, по которым приходилось искать дорогу к заветной цели, всё ещё очень далёкой. У Валерия Степановича начала болеть голова.

— Простите… Что вы хотите сказать?

— Я лишь хочу сказать, сын мой, что любое созидание есть благо, умножающее полезные знания. Тем более если сотворено сие человеком верующим. Вы, кстати, верующий?

— Ну, разумеется.

— А скажите-ка, профессор, — неожиданно вступил иеромонах, — когда отмечается Успенский пост?

У Кукушкина, к счастью, этот вопрос не вызвал паники. Валерий Степанович напряг память и ответил:

— Если я ничего не путаю — с 14 по 27 августа.

Отец Тихон заулыбался и шепнул что-то архимандриту.

— Вы что же, и в партии состоите? — спросил игумен.

Кукушкина, который уже начал раздражаться, так и подмывало спросить: «А вы, отец Николай?», но величайшим усилием воли Валерий Степанович заставил себя остановить эти дьявольские позывы и, сосчитав до пяти, успокоился и ответил:

— Состою, Отец Николай.

Игумен лучезарно улыбнулся.

— Тогда не вижу повода отказывать вам, сын мой. Одну минуту…

Священник о чём-то пошептался с архимандритом и сказал:

— Ну что ж, ваша кандидатура, определённо нам интересна. Давайте запишем вас… ну, скажем, на среду. Подходите к трём.

Валерий Степанович раскрыл рот.

— Как на среду?! Я же объяснил: я тут в командировке!..

— Но у нас только по предварительной записи, — твёрдо заявил игумен. — Вы читали постановление правительства о Синодальных отделах?

— Мельком…

— Мельком!.. — хмыкнул Отец Николай. — Мельком, сын мой, не в счёт!

— Подождите, отец Николай… Валерий Степанович, дорогой, — вкрадчиво заговорил архимандрит, — войдите в наше положение. У нас таких проектов — великое множество, и всяк норовит первым пролезть. Поэтому и ввели очередь, чтобы, так сказать, произвести… этот… как бишь его там?.. — насупил брови отец Пигидий.

— Кастинг, — подсказал иеромонах.

— Вот-вот!.. Пришёл, скажем, человек на приём записаться, а мы смотрим — у него и глаз дурной, и креста на нём нет. Шалишь, брат, думаем! А появляется учёный муж, да с идеями, да верующий, — сразу ясно: сие есмь благо! Наш человек! Но очередь — главное требование закона. Вот вы постановления не читали, а зря. Там, в частности, говорится, что все заявки принимаются в порядке очереди, запись на которую осуществляется по месту проживания грантополучателя. Вы вот где проживать изволите?

— В Ленинске.

— Вот. Там вам, по идее, и следовало бы записаться. Мы, дорогой Валерий Степанович, и так закон нарушаем, привечая вас, хотя, по большому счёту, и слушать бы не должны…

— Что же мне теперь делать? — загрустил Кукушкин. — Не могу ж я тут до среды торчать: у меня и денег-то в обрез, и в Ленинске ждут… Неужели нет выхода, отец Пигидий? — Валерий Степанович с мольбой взглянул на священника. Ареопаг снова зашушукался. Наконец архимандрит сказал:

— Вы позволите взглянуть на ваш проект?

— С удовольствием! — воскликнул учёный, протягивая священнику папку.

Отец Пигидий надел очки и деловито погрузился в документ. То же самое сделали и его коллеги: игумен Николай, хмуря брови и жутко щурясь, заелозил носом по бумажке со сметой, а иеромонах Тихон интеллигентно, как кот лапкой, выудив из папки какой-то листочек, принялся внимательно его читать. По лицам священников пробежала тень недоумения. Они один за другим бросали украдкой удивлённые взоры на Кукушкина и тихонько переговаривались. Потом ареопаг обменялся документами. Процедура эта длилась минут пять, после чего отец Пигидий отложил папку, подумал и, пристально глядя на соискателя, задал прямой вопрос:

— Скажите-ка, профессор, какова цель этого вашего… мнэ-э… эксперимента?

— Я же объяснял — изучение гена…

— Это мы уже слышали, — перебил архимандрит, не сводя тяжёлого взгляда с учёного. — Я хочу узнать об истинной вашей цели.

Валерий Степанович понял, что провести священника не удастся, а врать ему он подустал, как шут рано или поздно устаёт ломать одну и ту же комедию перед сытой хохочущей чернью. Учёный потупил взгляд и проговорил негромко:

— Может, это прозвучит странно, но наша лаборатория хочет таким образом поздравить президента страны с предстоящим юбилеем. Мне кажется, это будет очень символический подарок.

— Подарок? — выдохнул иеромонах. — Вот так штука!

— Занятно, — задумчиво произнёс отец Пигидий. — Кто вас надоумил, позвольте узнать?

Профессор вспомнил свой жуткий сон, с которого всё началось, и вздрогнул.

— Да как-то сам… А что?

Архимандрит почесал в бороде и снова сурово воззрился на Кукушкина.

— А знаете ли вы, что по этому поводу говорил Святитель Василий Великий?

— Нет, Ваше Высокопреподобие.

— Он говорил: «Искание славы от людей — доказательство неверия и отчуждения от Бога».

— Секундочку! — загорелся Кукушкин. — Ни о каком тщеславии и речи не идёт! За мной — целый институт, и ехал я за девятьсот вёрст не ради глупостей, уверяю вас! Проект «О» — детище научного прогресса, цель которого проникнуть в потаённые глубины генетики и, может быть, улучшить на её базе жизнь простого обывателя в будущем…

— Но подопытным выступает птица!.. — робко подал голос иеромонах.

— В космос тоже поначалу собак запускали, — изящно парировал Кукушкин и сам подивился скорости своей реакции. Услышав эти слова, архимандрит рассмеялся густым зычным смехом, да так, что наперстный крест запрыгал на его пузе, как живой. Примеру отца Пигидия последовали и его коллеги: поглядывая на «руководителя», захихикали игумен Николай и иеромонах Тихон, чей странный высокий смех напоминал блеяние. Наконец архимандрит вытер слёзы и промолвил благосклонно:

— Ну что ж, улучшение качества жития — это всегда благо, да и в логике вам не откажешь. Только… что же нам с очередью делать? Мы уже и список предполагаемых кандидатов набросали…

Архимандрит помахал Кукушкину бумагой с фамилиями тех, кто через какое-то время должны были снова явиться сюда на главный «кастинг».

— Я искренне надеюсь, что это риторический вопрос…

— Почему вы на это надеетесь?

Кукушкин, решивший брать хитростью, тихо ответил:

— Потому что не имею морального права что-либо советовать вам, Ваше Высокопреподобие, ибо вы — птица высокого полёта, а я — всего лишь мирянин со своими скромными просьбами и мольбами. Всё, что мне остаётся, — это уповать на ваше справедливое решение, — произнёс профессор, входя в роль смиренного монаха, покорно склоняющего лысеющую голову пред настоятелем. Видимо, попы приняли эту игру за чистую монету: покорность Валерия Степановича возымела своё действие, растрогав ареопаг.

— Хорошо, — улыбнулся отец Пигидий, — в список мы вас внесём.

— Но чисто формально, — добавил игумен Николай.

— Да. Но приходить уже не надо. Дайте-ка мне ваш мандат…

Профессор протянул архимандриту партбилет.

— И заявление на получение гранта…

Валерий Степанович без лишних слов выудил из портфеля сложенный вдвое листок. Отец Пигидий опять засел за читку.

— Простите, сын мой, но у вас здесь допущена ошибка, — мягко предупредил архимандрит.

— Где?

— Вот тут, — священник ткнул холёным перстом в документ. — Не «На научно-изыскательную деятельность», а «На богоугодное дело». Надобно переписать.

— Надо так надо.

Кукушкин сел в уголку и послушно всё переписал.

— Другое дело, — улыбнулся отец Пигидий, пробегая взглядом заявление.

— Что дальше? — спросил Валерий Степанович.

— Дальше поставим резолюции и…

— Какие резолюции? — занервничал профессор.

— Положительные, Валерий Степанович, положительные. Поставим положительные резолюции и отправим ваши документы прямиком патриарху…

— А что, так можно?

Отец Пигидий незлобиво усмехнулся.

— Я всё-таки настоятельно рекомендую вам ознакомиться с постановлением правительства… Там в конце есть один пункт, в котором говорится: ежели епархию местную полностью устроил проект соискателя, его сразу можно направить на утверждение патриарху!..

— Правда?

— Конечно. Тем паче ежели соискатель — член партии и к тому же верующий. Формально вы — идеальный кандидат. И проект любопытный.

Коллеги архимандрита одобрительно закивали. Кукушкин зарделся.

— Мне, право, крайне лестно это слышать. Но…

— Что такое?

— Могу ли я теперь быть уверенным в успехе нашего предприятия?

Отец Пигидий поднялся из-за стола, погладил густую бороду, помолчал и сказал:

— Ну, стопроцентной гарантии вам никто не даст, но я замолвлю словечко перед патриархом… Главное, — строго произнёс священнослужитель, — никаких корыстных побуждений в деяниях ваших, ибо Бог всё видит!

— Боже упаси! — замахал руками учёный. — Что я, не понимаю? Раз такое дело…

— Вот и славно, — сказал священник.

— Никакой корысти, клянусь…

— Не клянитесь! — сурово предостерёг архимандрит.

— Да-да, простите… Я только хотел сказать, что у меня и в мыслях не было… Я никогда…

— Ну, хорошо, хорошо, — устало улыбнулся отец Пигидий, украдкой взглянув на свои золотые часы. — Я верю вам, сын мой. Оставьте документы и ступайте с миром. Там есть ваши контакты? Отлично, мы вас известим. Отец Тихон, внесите профессора в наш список. — Тихон кивнул и тотчас вписал фамилию учёного. — Ну вот. Вроде всё… Хотя… Отец Николай, — священник повернулся к игумену.

— Ах да! — задребезжал старец. — У нас принято помогать церкви…

Доктор сразу всё понял.

— Я готов!

— Видите ли, — продолжал игумен уже более оживлённо, — мы сейчас храм новый возводим на Ленинских горах. Очень нужна помощь прихожан…

— Пожалуйста, — Кукушкин тотчас полез в карман пальто.

Игумен его остановил.

— Ну не здесь же, что вы! — воздел очи к потолку старец. — На дворе ящик для пожертвований. Я вас отведу.

— То есть я могу идти?

— Разумеется, — сказал отец Пигидий, уже без утайки посмотрев на часы. — Вам позвонят.

— Благодарю.

— Бог в помощь, — елейно улыбнулись вслед учёному архимандрит и иеромонах. В движениях каждого сквозила лёгкая суета. Было уже без пяти час, и священники спешили на трапезу.

Отец Николай вывел Кукушкина на чисто убранный задний двор, где стоял большой железный ящик с табличкой «На Храм» и с прорезью для наличности. Валерий Степанович открыл бумажник и с горечью обнаружил, что в нём осталось только несколько крупных купюр. «Ничего не попишешь, — подумал профессор. — Сам же кричал, что готов помочь…» Валерий Степанович скрепя сердце достал тысячную, аккуратно сложил её пополам и, тяжко вздохнув, бросил в щель. Игумен благодарно поклонился Кукушкину и скрылся за дверью резиденции.

Снова налетел холодный ветер. Валерий Степанович поёжился и задумчиво побрёл прочь. Было стойкое ощущение, что он чего-то забыл. В душе образовалась какая-то гнетущая пустота, на сердце было муторно и тяжко. Как будто не было этой маленькой победы, как будто шёл он на ощупь, наугад, в кромешную неизвестность, в ледяную бесконечную ночь. А великий и непогрешимый Синодальный отдел строго блюл за ним с небес, пронзая орлиными взорами мглу, повелевая, и наставляя, и молча указывая ему, доктору наук, куда следует идти и что делать, благосклонно улыбаясь, если учёный делал верный шаг, и нещадно жаря молниями, если раб Божий Кукушкин проявлял инициативу, пытаясь отыскать собственный путь в этой глухой славянской тьме. И вот, запутавшийся в бородах священного ареопага, скованный церковными догматами, загнанный в рамки христианской этики и морали, Кукушкин видел себя жалкой марионеткой в руках кучки священников — святой троицы борцов за счастливое будущее под эгидой железного клерикализма. Профессор чувствовал себя обманутым ребёнком, которого запугали глупыми байками, сделав послушным и податливым как пластилин — лепи что хочешь… А в награду за хорошее поведение — шоколадка в виде одобрения патриарха… «Но как такое возможно? — задавался вопросом профессор. — Почему учёные пошли на поводу у тех, кто к науке имеет такое же отношение, как, скажем, физиология к Нагорной проповеди? Почему грантами занялись попы? Как и по какой шкале они определяют, кто достоин получить этот счастливый билет, а кто — нет? А кстати, многие ли сумели его получить? Думаю, вряд ли, раз у них такой скрупулёзный отбор… Похоже, российской научной мысли в ближайшие годы придётся нелегко…»

Тут, дорогой читатель, следует прояснить один важный момент… Не знаю, как вам, а мне безупречные люди не встречались. Не входил в их число и наш герой. Однако и негодяем в классическом понимании этого слова Валерий Степанович не был, ничего особо постыдного не совершал и был, в общем-то, почти таким же, как все остальные, с той лишь разницей, что иногда мог генерировать выдающиеся идеи, благодаря чему, собственно, и достиг тех вершин и званий, которыми теперь очень дорожил. Но последние годы, видимо, по причине внутреннего дискомфорта, Кукушкин испытывал трагический кризис идей, уныло буксуя в старых смыслах. Проект «О» стал для него вторым дыханием…

Когда Валерий Степанович затевал свой эксперимент, он понимал, что впереди его ждут различные бюрократические препоны, поэтому был готов хитрить там, где это было необходимо, ведь, в сущности, ничто человеческое, даже профессору, не было чуждо. Да, он был прозорлив, да, лукавил, но первостатейным лжецом Кукушкин не был. Скорее начинающим конформистом и немного идеалистом, всё ещё надеющимся сделать большую карьеру, оставаясь при этом обычным человеком. Поэтому лгал Валерий Степанович исключительно по обстоятельствам или же — исходя из крайней нужды. Пару раз прибегал к так называемой «лжи во спасение», но всегда ужасно мучился по этому поводу и даже ходил исповедоваться. Единственное, в чём нельзя было упрекнуть Кукушкина, так это в доносительстве, хотя несколько раз начальство намекало ему на «факультативную работу». Валерий Степанович внятно расставлял приоритеты и решительно отказывался от подобных предложений, так как служить был рад, а вот прислуживаться стеснялся… Больше к Кукушкину с подобными гнусностями не приставали. Однако и процесс его продвижения по карьерной лестнице заметно замедлился. Но профессор не отчаивался. Он трудился и думал о семье. Предпочитая «стуку» и подсиживаниям коллег безвредную мелкую ложь на благо родных, Валерий Степанович выбирал хоть и более долгий, но всё-таки менее постыдный путь, что тоже некоторым образом говорило о его своеобразной порядочности.

Когда пахнуло православием, Кукушкин мгновенно уловил новые веяния. Повальное воцерковление, начавшееся с властей предержащих и почему-то подозрительно напоминавшее тот самый процесс с рыбой, постепенно подступало и к научному сообществу. Не скрою, были отважные, что честно и смело сразу назвались атеистами, мгновенно оказавшись в чёрном списке нерукопожатных. А Валерий Степанович уже тогда постился и штудировал Завет!.. Он был одним из первых сотрудников Новосибирского Академгородка, кто добровольно отправился креститься… Удивительно, но через некоторое время учёному и в правду стало казаться, что он истинно верующий человек!..

На следующий год политическая целесообразность новосибирского отделения партии «Великая Россия» потребовала от Кукушкина более тесного с ней контакта, и Валерий Степанович вступил в партию… Теперь, спустя шестнадцать лет, внутренние директивы партии требовали от её членов «строгой и непременной воцерковлённости». Верить можно было в кого угодно, лишь бы конфессия была официальной, и приход (дацан, мечеть, синагога) должен был выдать партии справку о том, что гражданин такой-то действительно является ортодоксом данной церкви, хотя предпочтение отдавалось, конечно же, православию. Начались проверки. В поисках «ведьм» в рядах «Великой России» были выявлены липовые верующие, даже не знавшие, как выяснилось, «Отче Наш»! Они поплатились мандатами… Кукушкину же бояться было нечего — что-что, а эту молитву он вызубрил, как названия кислот в цепи ДНК! Зачем ему было нужно членство в партии, спросите вы? А я отвечу. Это повышало самооценку, давало возможность выбивать деньги для своих проектов и помогать коллегам в регионе, что он, кстати, и делал, поднимая на съездах вопрос о финансировании института и зарплатах учёных. Хотя в последнее время это не очень помогало. Но больше этого членства хотела Люба — ещё девчонкой она мечтала выйти замуж за героя или члена партии. Это был её пунктик. Правда, теперь она всё чаще думала об ударниках ГТО и немного жалела, что несколько обрюзгшая фигура супруга далека от идеала. Впрочем, с подобными мелочами она была готова мириться.

Итак, Валерий Степанович оказался у очередной черты, перед новым выбором — кривляться и лгать, чтобы довести до конца начатое, или же плюнуть на всё, хлопнуть дверью и вернуться в Ленинск? Признаться, у него мелькнула такая мысль, когда он явился пред ясные очи отца Пигидия, на чьём запястье так вызывающе дерзко поблёскивали золотые часы. Но… сила привычки сделала своё чёрное дело: губы сами сложились в заискивающую улыбку, хребет привычно изогнулся в подобострастную дугу… И снова несчастный профессор был вынужден лукавить и нести ахинею, танцуя и лебезя перед сильными мира…

И всё же что-то пошло не так… Не то чтобы вера Кукушкина после увиденного и услышанного в приёмной патриарха была поколеблена, но, как говорится, осадок остался.

Профессор в задумчивости обошёл резиденцию и снова оказался у торгового павильона. Услышав гул толпы, Валерий Степанович остановился: несмотря на будний день, подъезды ко входу были плотно блокированы неиссякающим потоком мирян. У атриума, где размещалась православная ярмарка, уже кипело, гневно пуская пар, людское море, лишённое возможности протиснуться в узкие двери павильона. Трагически дребезжало стекло. Чиркал по ушам колючий мат. Народ прибывал, напирал, злился. Шапки, слюни, сумки, зенки навыкате, цепкие пальцы, белыми жадными крабами вцепившиеся в проём, чтобы задние не раздавили, пар, перегар и крики: «Пусти, сволочь!»… «Ходынка», — с некоторым отвращением подумал Валерий Степанович и повернул было к храму. Тут какая-то ненормальная завопила: «Сувениры раздают!», и толпа ринулась к дверям. Кукушкин прошёл шагов двадцать, и тут дремотную серятину зимнего утра, как бритвой, полоснул душераздирающий не то человечий, не то звериный вой… Валерий Степанович вздрогнул и резко обернулся. Перепуганные вороны чёрными кляксами заметались по небу. Толпа, прикусив язык, хором умолкла, опала и разом ослабила натиск. Как жир под каплей щёлочи, расползалась в стороны людская масса, расширяя сердцевину круга — эпицентр чего-то страшного и непоправимого. В воздухе запахло бедой. Движимый страхом и любопытством, Кукушкин направился к толпе. Подойдя поближе, он услышал, как какая-то ухоженная дама, по-видимому иностранка, вскрикнула по-английски: «Oh my god!» Продираясь сквозь смертельную тишину онемевших спин, Валерий Степанович уже догадывался: случилось что-то ужасное…

Протиснувшись к центру, он поначалу даже не сразу понял, что произошло. Взгляды толпы были устремлены куда-то вниз, в глазах застыл ужас. Профессор подошёл ближе и увидел… неподвижно лежащего перед ступенями павильона в дикой неестественной позе бледного мальчика лет пяти, похожего на большую тряпичную куклу. Цветной пуховик, шапка с гномом… Из левого угла рта на обледенелый гранит тонкой струйкой утекала жизнь. В опрокинутых, ещё не остывших, синих как лёд глазах — глухое московское небо, а рядом на ступеньке раздавленная чьим-то безжалостным сапогом лубочная копия ракеты «Искандер» под хохлому в масштабе 1 к 43.

— Господи, — едва слышно выдохнул Кукушкин.

В шаге от несчастного мальчика на ступенях лежала без сознания женщина лет тридцати. Видимо, это была мать ребёнка. Она, скорее всего, и кричала. Какая-то тётка в шляпе колдовала над ней, приводя женщину в чувства. Открыв невидящие глаза и обведя толпу остекленевшим взором, мать засуетилась, попыталась подняться. Шляпа деликатно её остановила, негромко попросив кого-то вызвать скорую. По толпе пошёл гур. Из дверей павильона высунулось несколько любопытных голов; запричитали женщины; тупо таращились на бездыханное тело, словно загипнотизированные, мужчины. Как-то глупо и неуместно сверкнули кокарды, зажглись и пристыженно погасли жетоны на форменных куртках — это сквозь людские торсы просочились в центр трагедии полицейские. Не найдя пульс у мальчика, приказали свидетелям не расходиться. Один из них, лейтенант, сразу стал беседовать с очевидцами, второй, старшина, участливо опустившись на корточки перед матерью малыша, даже попытался увести её в сторону, но та, увидев своего мёртвого сына, вырвалась из рук блюстителя и с диким воем упала на грудь мальчика, орошая его безучастное остывшее личико горючими слезами и содрогаясь всем телом от рыданий. Старшина достал рацию.

— «База», «База», это «Первый». Мы в Курсовом переулке. Тут в толпе мальчика задавили. Насмерть…

— Да вызовите же кто-нибудь скорую, нелюди! — возопила дама в шляпе. Лейтенант молча кивнул старшине: звони… Валерий Степанович предпочёл поскорее покинуть страшное место и скрылся в толпе.

Профессор покидал сумасшедшую Москву. Трагедия, случившаяся у храма, всё в нём перевернула. Он был опустошён…

В Ленинск Валерий Степанович возвращался ночным поездом. На рассвете ему приснился ещё один странный сон: будто сидит он в купе, а напротив него за столом — тот самый мальчик. Как живой. Сидит и смотрит на Кукушкина. А глаза голубые как небо, большие, как озёра, пронзительные, как крик. Смотрит мальчик на Валерия Степановича, словно спросить что-то хочет, но не спрашивает. Лишь глядит отчаянно и страшно в самое нутро кукушкинское и такие узоры на сердце его измученном вырезает, что сердце заходится. И то ли выть, то ли петь хочется от непостижимой смутной радости какого-то прозрения, и плакать — от светлой очищающей боли…

— Ты откуда, малыш? — спрашивает профессор.

— Из дома, — тихо отвечает мальчик, не сводя синих глаз с Валерия Степановича.

— Ты что, потерялся?

— Я от бабушки ушёл и от дедушки ушёл, — произносит рассудительный ребёнок.

— А мама, где твоя мама?

— В сумасшедшем доме.

— Где? — переспрашивает Кукушкин.

Тут раздаётся стук в дверь. «Ваш чай», — доносится снаружи бодрый голос проводника.

— Не открывай, — шепчет в испуге мальчик.

— Это проводник чай принёс.

— Не открывай!

— Да что с тобой? — поднимается с места Кукушкин. — Успокойся! Сейчас чайку выпьем…

Валерий Степанович открывает дверь купе и видит на пороге… двуглавого орла с себя ростом и в синей железнодорожной форме. Пуговицы огнём горят, кокарда в фуражке аж слепит. Чудо, одним словом! Щерится птица обеими головами, наклонилась вперёд немного, ждёт услужливо. На подносе чёрный чай в подстаканниках пар пускает.

— Благодарю, — улыбается профессор и берёт стаканы.

— Не пей, — опять подаёт голос мальчик.

— Вот ещё! — смеётся Кукушкин.

— Говорю же: не пей!

— Да отстань ты! — злится профессор, снимая стакан с подноса.

— Степаныч, миленький, не пей! — обливается слезами мальчонка. — Христом Богом тебя прошу!

— Да почему?!

— Орлёнком станешь, — неожиданно успокоившись, как-то зловеще тихо произносит мальчик.

Услышав это пророчество, обе головы проводника заливаются громовым сатанинским смехом. Кукушкина прошибает холодный пот. Стакан в его руке дрожит, и ложечка звенит и пляшет в нём, как живая: динь-динь-динь…

Валерий Степанович пробуждается в липком кошмаре, когда поезд его пролетает какой-то истерически стрекочущий переезд, перекрытый шлагбаумом — динь-динь-динь…