Проект «О»

Филипп Горбунов

Местами весёлое, местами грустное и даже страшное повествование об учёном-генетике из маленького городка, надумавшем к юбилею президента вырастить в лабораторных условиях двуглавого орла. Если бы он знал, чем эта затея для него обернётся… Книга содержит нецензурную брань.

Глава VII. «Орлёнок, орлёнок, мой верный товарищ…»

Мороз крепчал, а народ всё прибывал и прибывал. Глухая непрерывная река, впадающая в тревожное людское море, густое, чёрное море, разбавленное вспышками заиндевелых гвоздик. Давка на Большой Дмитровке, толпы народа на Кузнецком мосту; Театральный проезд забит до Лубянской площади. Нервное топтание. Всхлипывания и пар. У Колонного зала Дома Союзов бойцы ФСО с пустыми, как тара, лицами, звонко лязгая затворами в морозной тиши, мягко, но настойчиво придерживают людей. Рота почётного караула синхронно, как на Олимпиаде, железно, как на параде, гулко вбивает каблуки в заледенелую, остановившуюся планету. Общественники хмуро несут цветы и речи. Народ, вытягивая шеи, медленно просачивается к эпицентру главного события. В каждом робком шаге граждан сквозят тревога и надлом. Их вытянутые лица белее зимы, а истоптанный снег под ногами — чернее солдатской кирзы. И горят глаза, и неумолим поток, и пылают гвоздики…

Начинается прощание. Внутри, в голове процессии — чета Кукушкиных с погасшими лицами; за ними бледный Седых, рыдающий в голос Смелянский с супругой, закусившая губу лаборантка Синичкина, пара членов правительства, мэр Москвы с супругой, несколько растерянных сотрудников РАЕН, трое генералов, в такт тяжёлой поступи покачивающих опавшими щеками. Изображая скорбь, премьер Мишуткин украдкой делает задумчивое «селфи» на фоне всхлипывающей толпы. Все ждут президента, но он, как обычно, задерживается и просит начинать без него…

Кого только нет в этой печальной процессии! Вот маститые биологи, вот директоры федеральных телеканалов!.. А вот гуттаперчевые и бойкие представители Общества йогов России, спортсмены-разрядники, дышащие здоровьем, патриоты, отдающие перегаром, бородатые славянофилы и несколько облысевших либералов. Ковыляют инвалиды и ветераны, ползут чахлые стайки интеллигенции с перхотью и диоптриями, идут делегаты съезда партии «Великая Россия», не по сезону одетые врачи и учителя с куцыми букетиками подмёрзших цветов, байкеры с хоругвями наперевес, дальнобойщики со щетиной и каменной усталостью в глазах, профсоюз работников ЖКХ и их запуганная среднеазиатская рабсила в комбинезонах цвета пожара в джунглях, оперативно согнанная со строек и свалок страны под страхом депортации. Гордо пестреют «георгиевками» «молотовцы», тихо плачут заупокойную верующие старушечки в чёрных треугольниках платков, им на пятки наступают организованные группы школьников — пионеров-ленинцев с портретами Кнутина, Кукушкина и Сталина — вереница детских скучающих физий цвета жёваной туалетной бумаги с застывшим вопросом: что мы делаем здесь?.. И, конечно, простые люди, взволнованные и подавленные… Много людей. Гигантское море, разбитое на потоки, текущие по серой онемевшей Москве…

ФСО уже начала пропускать народ к телу. Суровые шеренги Нацгвардии блюдут порядок. У длинноногого солдата почётного караула, пафосно, как на фотоснимке, замершего на месте и устремившего бессмысленно-казённый взор в холодное небо столицы, на бархатной подушечке трогательно сияют знаки и награды усопшего. Дежурные речи премьер-министра, директора института и академика Смелянского уже закончились. Народ стал просачиваться сквозь рамки металлодетекторов, не дыша огибал утопающий в цветах гроб и тёк к выходу…

Кукушкин отошёл в сторону и почему-то долго мешкал, не решаясь подойти к покойному. Что-то его останавливало, и он, потея, подпирал колонну в углу, пока, наконец, какой-то «молотовец», шагая мимо, не задел его плечом, вытолкнув Валерия Степановича на линию огня телекамер. Всё разом смолкло. Погасли горделиво реющие волны «георгиевок», утихли плач и молитвы чёрных косынок. Люди стали оборачиваться на Валерия Степановича. Сотни глаз жгли профессора испытующими взорами. Кукушкин шумно сглотнул и приблизился к гробу. Но когда он наклонился над усопшим, то увидел себя…

Валерий Степанович, вскрикнув, подпрыгнул на больничной койке как ошпаренный. Соседи, к счастью, продолжали спать сном праведников, только старый инженер-строитель, а ныне простой пенсионер Виктор Саныч, попавший в больницу с переломом шейки бедра, закряхтел во сне. Подушка профессора была мокрой от пота. Третьи сутки лежал он в старой областной больнице. Третьи сутки вскакивал от возобновившихся ночных кошмаров. Это тревожило профессора. Он взбил подушку и лёг на спину, подслеповато уставившись в потолок. Сон не шёл, и Валерий Степанович по обыкновению своему погрузился в воспоминания. Ночной автомобилист, пронёсшийся за окном по пустынной улице, на миг озарил спящую палату бледно-лунным светом фар, вырвав из небытия два тополя за окном, что тенями тянулись по полу к самой шее профессора, будто грозя задушить его. Но вот гонщик скрылся, свет погас, и ожившие чудища вновь канули в бездонный мрак ночи.

Пытаясь уснуть, Кукушкин стал вспоминать, как оказался в больнице. Говорят, на него напала шпана в переулке, огрели по затылку и сняли часы — Любин подарок. Профессор упал и потерял сознание, а дворник-китаец увидел его и вызвал скорую. Врачи нашли документы и связались с женой… Ближе к утру Люба влетела в палату, бледная и напуганная, и Кукушкин всё утешал её, извиняясь за часы, а она только плакала да причитала…

Когда жена ушла, в палату, ударившись о тумбочку, вошёл ужасно неуклюжий, суетливый юнец с пушком над верхней губой. Представился следователем из ОВД. «Выпускник», — подумал Кукушкин. Паренёк начал расспрашивать профессора о нападавших, но Валерий Степанович, естественно, ничего не мог сказать. Следователь приуныл. Профессор виновато улыбнулся и развёл руками: дескать, ничем не могу. Паренёк тяжело вздохнул, оставил на всякий случай свою визитку и, стукнувшись о спинку койки, пожелал всем скорейшего выздоровления и покинул палату. «Приятный малый», — подумал профессор.

Ближе к полудню к профессору прибыла целая делегация из пяти студентов во главе со старостой группы — Маргаритой Гвоздевой. Несли цветы и фрукты. Переживали. Валерий Степанович, признаться, начал понемногу уставать от посетителей. Но после полудня навестить руководителя пришли взволнованные коллеги по НИИ. Предводительствовал активно клубящийся МНС Петя Чайкин. Его было слишком много. Он охал и ахал. Он вскакивал и садился. Он заламывал руки и восклицал: «Что с вами сделали эти негодяи!» Его товарищ — кандидат наук Фима Орлов, грузный и медлительный молодой человек, скупой на жесты и привыкший взвешивать каждое слово, — уравнивал баланс сил, аккуратно беря коллегу за полу больничного халата, когда тот в очередной раз взмывал к небу в порыве эмоций. А в уголку, опустив очи долу, скромно алела красавица-лаборантка Света Синичкина. Сосед Кукушкина по палате — двадцатитрёхлетний фанат тевтонцев и прочей древнегерманской тематики, студент Макс, попавший в аварию по дороге в Ленинск, — сразу заёрзал под гипсом всем своим существом.

— Это кто ж такая, а, Валерий Степанович? — нарочито громко вопрошал он из-за плеча профессора, не обращая ни малейшего внимания на немного растерявшихся спутников девушки. — Майн готт! Я ослеплён! Как вы аристократично бледны! А знаете, мы могли бы создать неплохой тандем — я ведь тоже голубых кровей. Да-да, не смейтесь! И не судите, прошу, по внешнему виду… Холод, голод и лишения довели меня до столь плачевного состояния, милая фройляйн…

— Я бы сказал, превышение скорости во время гололёда, — вставил Кукушкин.

— Не соглашусь! — ринулся в полемику юноша. — Вожу я как бог. Но тут, видимо, сама стихия вынуждена была вмешаться, дабы проверить меня на выносливость…

— Болтун! — отмахнулся Валерий Степанович. Света же, застенчиво улыбаясь, с большим интересом слушала трепотню Макса, и тот, заметив, как горят её глазки, распушил перья.

— Но неисповедимы пути Господа, милая фройляйн — не попади я в эту чёртову аварию, я бы не встретил вас, — и юноша, томно глянув на девушку, вогнал её в краску.

— Не смущайте мою студентку, лордскнехт Самарский, — шутя пригрозил Кукушкин.

— Боже упаси! Просто я к тому, что любая борьба, друзья мои, должна быть чем-то оправдана и вознаграждена. Ибо, как говаривал мой прапрапрадед, что был конюхом у одного герцога и даже получил от него за добрую службу дворянский титул: «Nur der verdient sich Freiheit wie das Leben, der täglich sie erobern muss», что в переводе на мокшанский означает: «Дорогу осилит непьющий!»

Присутствующие добродушно рассмеялись, а Валерий Степанович в меру ехидно напомнил:

— Не соблаговолите ли представиться, ваша светлость?

— Ах да! — опомнился Макс, приглаживая свои всклокоченные русые пряди и слегка кланяясь. — Entschuldigung! Честь имею — Максимилиан Отто Фон Дуденгоффен, или просто Макс. А вас как величать, фройляйн?

— Светлана, — потупила взор девушка и вдруг тихо, но внятно добавила: — Вы что-то говорили про тандем? Идея прекрасная, но, по-моему, один в России уже есть. Ваша светлость.

Пока Макс соображал, как бы пооригинальнее ответить, профессор сказал, посмеиваясь:

— Видите, господин студент, какая у меня интересная молодёжь! Кстати, Светлана, — повернулся он к девушке, — знакомьтесь: этого фантазёра зовут Максим Дуденков. Студент-филолог, начинающий германист и трепач, каких поискать. Вот, приехал из Самары маму навестить, — Валерий Степанович кивнул на загипсованную правую ногу парня. — Поспешил, называется…

— Искренне сочувствую, — тихо сказала Синичкина.

Макс зарделся, а Кукушкин по-отечески похлопал парня по плечу.

— На вот, майн фройнд, погрызи, — и протянул студенту яблоко.

— Данке, — улыбнулся Дуденков и, наклонившись к самой ладони профессора, широко раскрыл рот, зажал челюстями фрукт и поковылял на костылях к своей койке и приземлился на неё, поя пружинами.

— Балагур! — с долей некоторого восторга заметил Валерий Степанович. Как бы в подтверждение этой характеристики и для усиления эффекта Дуденков снова поднялся и, опираясь на костыли, поклонился почтенной «публике». Всё это настроило гостей Кукушкина на весёлый лад, а Чайкин даже выдал пару недурных анекдотов. Максим в течение вечера посылал из своего угла пылкие взгляды Светлане, одновременно смачно грызя яблоко и улыбаясь.

Ближе к вечеру зашёл академик Смелянский. Передавал наилучшие пожелания от директора, был крайне взволнован и желал профессору скорейшего выздоровления. Его слова показались Валерию Степановичу искренними. Кукушкин был удивлён и растроган.

На другой день снова прибыл парнишка-следователь. Но Валерию Степановичу нечем было его порадовать, и молодой Пинкертон ушёл ни с чем, столкнувшись в дверях с медсестрой.

А ещё через сутки в палату ворвалась какая-то нахрапистая рыжая девица с пирсингом и самомнением. Кукушкин почему-то сразу почуял неладное. Макс и Виктор Саныч были поглощены игрой в шахматы, но и они оторвались от своих многоходовых комбинаций и тайком наблюдали за очередным странным посетителем профессора.

— Корреспондент Татьяна Троллина, газета «Самарская губерния», — с порога выпалила девушка. — Как вы себя чувствуете, профессор?

— Терпимо, спасибо. А кто вас…

— Вопросы позже.

Троллина полезла в сумочку и достала диктофон.

— Это ещё зачем? — встревожился Кукушкин.

— Для статьи. Валерий Степанович, расскажите, как произошло нападение? На вас ведь напали, да?

— Не буду я вам ничего говорить!

— Почему?

— Я не сотрудничаю с прессой, — заявил профессор.

— И давно? По какой причине?

— Не важно, — отмахнулся Валерий Степанович. — Не сотрудничаю, и всё.

Троллина пожала плечами.

— Но, профессор, читатели хотят знать…

— Читатели? — Кукушкин презрительно хмыкнул. — Не смешите меня, барышня! Интеллекту ваших доморощенных аналитиков можно доверить разве что оценку сплетен у подъезда…

— Зря вы так, — обидчиво произнесла журналистка. — Мы о многом пишем, в том числе о региональной политике, о разных ЧП. Вообще, у нас богатая тематика и широкая палитра мнений. Вчера, кстати, вышла большая статья о подготовке к празднованию юбилея президента.

— Вот и славно! О нём и пишите…

— Но у меня редакционное задание — написать про вас!

— Простите, ничем не могу помочь…

— Почему вы упрямитесь, не пойму! Мы могли бы создать необходимый общественный резонанс, ускорить процесс поимки преступников.

— Не надо никакого резонанса, я не хочу, — занервничал Кукушкин. У него начала болеть голова.

— Вы что, не хотите, чтобы полиция их нашла? Или, может, догадываетесь, кто это был? А, Валерий Степанович?

«Вот заноза, — с раздражением подумал Кукушкин. — Как бы от неё избавиться поскорее?»

— А, может, вас кто-то запугал? — щёлкает диктофоном нахальная девица.

— Да прекратите вы!

— Да на вас лица нет! Нет, кто-то вам всё-таки угрожал, я же вижу, — Троллина лукаво прищурилась. — Кто? Бандиты? Полиция? ФСБ?

Услышав зловещую аббревиатуру, Кукушкин побелел.

— Ага, угадала?! — обрадовалась журналистка. Голова у Кукушкина уже гудела, как огромный медный колокол. Ему стало дурно.

— Девушка, уйдите, я прошу…

— И не подумаю! — последовал дерзкий ответ. — Раз тут спецы замешаны — это «бомба»!..

— Да какие ещё спецы! Я не буду разговаривать! Мне плохо!

— Ну, Вале-е-ерий Степанович…

— Сударыня, — подал возмущённый голос Виктор Саныч, — вас же попросили уйти. Будьте любезны, покиньте палату.

— Фирштейн, фройляйн? — подключился Максим, приподнимаясь на одном костыле, а второй угрожающе беря за ножку.

— Так, вот только без этого! — вскочила Троллина. — Всё, я ухожу…

Девушка нервно запихнула диктофон в сумочку и быстрым шагом покинула палату, фыркнув:

— Психи…

— А вы популярны, профессор! — съязвил Макс. — Вон какими толпами ходят. Как к Ленину…

— Типун вам на язык! — отозвался Кукушкин.

— Простите, я не это имел в виду… А девица — стерва. Хотя фигурка ничего себе… Но характерец… А ещё говорят: женись. Ага, щас! Вот попадётся такая вердаммтер шуфт — и вся жизнь под откос!..

— Тоже мне знаток дамских струн, — хмыкнул Виктор Саныч. — А как же любовь? Полюбишь — по-другому запоёшь. Вот я со своей Томкой тридцать лет бок о бок прожил. А, между прочим, характер у неё был, мягко говоря, тоже не сахар: у неё бабка по материнской линии казачкой была, мать — татарка, а отец — юрист… В общем, трудно было, а друг без друга всё равно не могли. Я ей из командировок не письма — романы писал, а она мне — стихи. Вот так.

— Ого! А почему — была? Ушла?

— Ушла, — глухо проговорил Виктор Саныч.

Максим осёкся и покраснел.

— Простите, я не понял…

— Ничего.

— И всё-таки… — подбирался к понравившейся теме Дуденков. — А если это привычка?

— То есть?

— Ну, привыкают же люди к скудной пище или там к дурному климату… Как в Петербурге, например, где всё время слякоть и ветер. Или взять какую-нибудь Анадырь, где лета вообще нет, а среднегодовая температура и до ноля не дотягивает. А люди живут!

— Максим, вы любили когда-нибудь? — серьёзным тоном спросил Виктор Саныч.

— Увлекался… — уклончиво ответил студент.

— Ну, это не одно и то же. Влюбитесь, Максим, и вам в голову не придёт сравнивать это прекрасное чувство с привычкой. Поймите, я о высоком говорю, о каких-то тонких эманациях, а вы — про слякоть!..

— Дас либэ ист майн фюрер? Не думаю…

— Так подумайте на досуге.

— Извините за грубость аллегории, — сказал Максим, — я просто хотел более популярно объяснить, что… как бы это сказать?.. одним словом… любовь есть фикция, вымысел романтиков.

Виктор Саныч только раздражённо отмахнулся.

— А вы как считаете, Валерий Степанович?

Но дискуссия товарищей Кукушкина мало волновала. В висках бухал гигантский молот, голова раскалывалась. Позвали медсестру, та сделала укол успокоительного, и Валерий Степанович забылся ровным глубоким сном.

Вечером за пресной гречкой с тощей сосиской, похожей на чей-то обморок в троллейбусе, Валерий Степанович снова вспомнил слова настырной журналистки и крепко задумался. «А что, если эта ненормальная была права, и я здесь именно из-за „конторы“? Вдруг это были не хулиганы уличные, а люди Безликого? А что? Выглядит как банальное ограбление… Нет, нет, с этими зверями надо поосторожнее. Хватит корчить из себя борца за правду — у меня всё-таки жена, сын-школьник! Если что, кто о них позаботится? А то выйдет, как с этим Чагиным, не дай бог…» Размышляя об этом, Кукушкин вышел пройтись в коридор, где каталки, бугрящийся линолеум, старики-призраки на разболтанных ходунках, острый запах мочи и лекарств, а лампы дневного света режут ослабшие глаза… Подышав миазмами больницы, поразмыслив о происшедшем, Валерий Степанович вернулся в палату, лёг на койку, полистал журнал о кино и уснул. И вот вскочил после очередного липкого кошмара… Странные тени вспыхивали и гасли на неровностях потолка, казавшегося бескрайней мутно-белой таинственной степью, от края до края занесённой снегами и не отмеченной ни на одной географической карте мира. Ужасно вдруг захотелось стать маленьким-маленьким и сбежать в эту дивную перевёрнутую страну, стать её тишайшим жителем, счастливым пленником бесконечной белизны, бледной тенью, бегущей по сонным сопкам за грань возможного, в пространство абсолютного ноля, отсутствия цвета, звука, слов и дел — туда, где никто не вспомянет и не найдёт. Как в детстве, в далёком беззаботно-солнечном детстве — этом безнадёжно кратком времени выдуманных миров… Профессору вспомнилась мать, её добрые усталые руки. Её глаза, забывшие покой и так и не нашедшие счастья…

Она была библиотекарем, подрабатывала уборщицей в ДК Связи. С рабочим Степаном познакомилась в очереди за колбасой. Он любезно пропустил её вперёд и сразил этим джентльменством наповал…

Отец Валерия, Степан Кукушкин, трудился механиком на заводе. Запросы имел вполне аристократические — пиво да футбол. Любил рыбалку. Отважно скандалил дома. Застенчиво дрался у ларька. К политике был холоден. В плане культуры раз в год ограничивался походом с семьёй в кино. Был сер как мышь и туп как пробка. Шутил в курилках зычно и похабно — в основном о бабах. Зато «брал обязательства» и «давал» план. Был на хорошем счету, что не только спасало положение, но даже помогло вступить в партию, где Степан открылся с неожиданной стороны. Загорелся. Выступал «от лица коллектива», обличал, учил, наставлял. Висел на доске почёта. Давал интервью заводской многотиражке. Имел активную позицию по любому вопросу — от нехватки дюймовых труб на складе до вооружённого конфликта в Афганистане. В конце концов сорвался, устроив безобразный дебош на юбилее парторга. Был смещён, удалён и подвергнут… С горя покатился по наклонной. Пропил пальто и цветной телевизор. В результате был уволен «по собственному», что повергло Степана в необычайное уныние с вытекающим из него новым запоем. Жена подала на развод. Так семилетний Валерка и его пятилетняя сестрёнка Оля остались на попечении у матери. (Позже Оля станет неплохим ландшафтным дизайнером, выучит два языка, уедет в Швецию и выйдет там замуж за преуспевающего архитектора — эмигранта из Китая.)

Конечно, поначалу Лидии было трудно. Алиментов Степан нарочно платил по минимуму, подрабатывая дворником на стройбазе. Лишённый всяческих забот, он наконец-то был свободен, как Куба, и начинал самостоятельное плавание. А Лидия с двумя детьми на руках без копья и перспектив ломала голову, как жить дальше… Вот тогда-то Валерка и поклялся, что вырастет достойным человеком. И мать смеялась сквозь слёзы, утирая бледное лицо старым передником… А жили они тогда в старом деревянном доме на окраине Орла. Там был мезонин, а за кособоким, посеревшим от дождей штакетником клубились заросли сирени. Валерий Степанович до сих пор отчётливо помнил, как мать встречала его у калитки, подслеповато всматриваясь в сумерки, если он где-то задерживался с ребятами. Она так могла часами стоять… И снова видел он её усталые глаза, без устали глядящие в сгущающуюся тьму…

Вспоминая детство, профессор всё же уснул под утро. И приснились ему руки матери. Как два белых перекрещивающихся луча, они тянулись к нему, желая спасти и согреть, отдав всё своё нерастраченное тепло, всю свою любовь, всю силу… Снились старый палисад, мягкие всплески сирени, захлестнувшей дом, пыльная дорожка в саду и что-то ещё, родное и дальнее, то, от чего так хочется плакать и бежать на свет, на звук — на все эти отблески-отголоски ушедшего, канувшего и невозвратного. Добрый то был знак или предостережение, понять было невозможно. Но не успел Валерий Степанович погрузиться в эту сладостную негу, как детский хор Дома радио и Центрального телевидения, ворвавшись в розовый сон, грянул, сметая всё на своём пути:

«Орлёнок, орлёнок, мой верный товарищ,

Ты видишь, что я уцелел…»

Кукушкин подпрыгнул на койке, завертел головой. Уже было утро. Болезненно-белёсый свет мелко сочился сквозь мутные больничные окна на протёртый линолеум. Виктор Саныч яростно прикручивал громкость своего приёмника.

— Простите великодушно! Не туда крутанул… «Вздохи» ищу, сейчас новости будут…

Пошуршав диапазонами, старик всё-таки добыл нужную частоту и прильнул. Строгий мужской баритон, пробиваясь сквозь треск и свист в эфире, сообщил о новом теракте на юге России, о встрече в верхах, об очередном витке санкций в исполнении ЕС, о надвигающемся чемпионате мира по футболу и об отравленном недавно оппозиционере Чагине, которого, как оказалось, уже давно поместили в их больницу! «Истинно сказано: тесен мир», — подумал профессор.

— Как, говорите, радио называется?

— «Вздохи Москвы», — ответил старый интеллигент. — Только его и слушаю. Правда, глушат его последние годы, страшно глушат…

— Странно, — произнёс Валерий Степанович. — Не слышал о них раньше… А когда следующий выпуск новостей?..