Как я была Пинкертоном. Театральный детектив

Фаина Раневская, 2016

К 120-летию Фаины Раневской. Правду говорят, что талантливые люди талантливы во всем. Вот и Раневская была не только великой актрисой и автором множества знаменитых острот, афоризмов и анекдотов, но, оказывается, еще и писала замечательную прозу и сама ее иллюстрировала. Этот роман – ее первый опыт в жанре комедийного детектива, ждавший публикации более полувека. В разгар крымских гастролей прославленного театра бесследно исчезает его прима, главная звезда СССР Любовь Павлинова (явный намек на Любовь Орлову, с которой у Раневской были непростые отношения). Что это – несчастный случай или предумышленное убийство? Кто столкнул звезду за борт? И нет ли тут, упаси бог, «политики»?! Ведь Павлинова – любимица Вождя, который собирался лично посетить ее бенефис! Если под подозрением вся труппа, когда бессильны и милиция, и госбезопасность, за расследование берется самая «несносная» и насмешливая актриса театра, которую за ее острый язык вечно держат «на ролях старух» и в которой несложно узнать саму Раневскую. Читайте ее блистательный, язвительный и гомерически смешной «театральный детектив» в лучших традициях булгаковского «Театрального романа» и «12 стульев» Ильфа и Петрова!

Оглавление

Из серии: Так говорила Раневская

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Как я была Пинкертоном. Театральный детектив предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Глава 1. Стервятники питаются стервами…

А приматы чем питаются — Примами?

Каждый среднестатистический человек уникален.

А вот Примы похожи друг на дружку, как слоники на полке этажерки.

Таковыми их делает общая болезнь — зазнайство. Опасная болезнь, быстро превращающая хорошего человека в… не буду писать в кого или во что.

Наша Любовь Петровна Павлинова не исключение.

Багаж может поведать о человеке многое. На пристани мой потертый фибровый чемодан рядом с ее горой кожаных красавцев (каждый — «мечта оккупанта») выглядел даже не бедным родственником из провинции, а облезлой шавкой у лап холеного дога. К тому же у моего предателя в последний момент перестал закрываться один замок, и потрепанное гастрольными испытаниями чудовище пришлось перевязать веревкой. Куда ему до крокодиловой кожи, привезенной Павлиновой в прошлом году из Парижа!

Чемодан пристроила рядом с павлиновскими не я, а костюмерша Любови Петровны Лиза Ермолова, девушка добрая, но скрытная. Она осторожно подвинула мой багаж ближе к приминому, за что я была Лизе премного благодарна. Из-за волн, поднятых проходившим мимо судном, пароход вместе со сходнями качался, подниматься на борт, а потом по трапу на верхнюю палубу с чемоданом мне было бы тяжело.

— Куда?! — Павлинова заметила мой багаж вместе со своим в руках матроса. Ее возглас заставил обернуться всех.

Матрос замер, не понимая, в чем дело, а я спокойно пожала плечами:

— Он носит вещи на палубу, Любовь Петровна.

— Там МОИ вещи!

— Там НАШИ вещи, — поправила я Павлинову. — Молодой человек, поставьте вот этот отдельно, в каюту я занесу его сама. Благодарю вас.

Мгновение спустя я оценила нелепость ситуации. Прима намеревалась позировать перед репортерами, но наказала сама себя. Не возмутись она, мой чемодан сочли бы реквизитом, не более того, а теперь объективы фотокамер были направлены на багаж в руках матроса. Можно не сомневаться, что в завтрашних сообщениях об отъезде труппы на гастроли немало внимания уделят перевязанному веревкой фибровому изделию.

Сквозь раздвинутые в вымученной улыбке губы Любовь Петровна прошипела:

— Не могли взять что-то приличней?

Один из репортеров в новеньком канотье (и почему репортеры так любят шляпы-канотье?) старательно конспектировал нашу беседу, потому я сообщила театральным шепотом:

— Он мне дорог как память о Качалове.

Обладатель канотье ахнул, невольно вмешиваясь в разговор:

— Чемодан вам подарил сам Качалов?!

— Нет, — я грустно покачала головой. — Но у Качалова был точно такой.

Прошипев «вечно вы!..», Любовь Петровна бросилась прочь — ближе к трем другим представителям прессы и подальше от меня.

— А… — начал следующий вопрос репортер, но я выразительно ткнула пальцем в сторону Примы, которую уже осаждала решительная громкоголосая девица с огромным блокнотом в руках.

Можно бы рассказать ему о том, что будущая всенародная артистка, а тогда просто Любочка N., приехала в Москву с куда более потрепанным багажом. Но не стоило портить легенду.

Если фотокамеры и запечатлели мое восхождение на пароход, то только со спины — я не звезда, чтобы освещать фальшивой улыбкой пристань и окрестности.

Может, к лучшему?

Обходиться без совести получается у многих, а вот без денег не удается никому.

Именно желание подзаработать подвигло большую часть труппы театра на участие в летних гастролях-бенефисе всенародно обожаемой Любови Павлиновой.

Ее любили так сильно, что, играй Любовь Петровна Отелло, зрители охотно согласились бы помочь ей душить ни в чем не повинную Дездемону. Это один из самых трудных случаев популярности — когда актер не имеет права изменять своему амплуа и вынужден всю жизнь играть отъявленных героев, которых нормальному человеку (часто и ему самому) страстно хочется убить после третьего кадра.

Пинкертон, то есть я

Но популярность нашей Любови Петровны зиждилась на кинофильмах десятилетней давности, где она, хоть и с некоторым напряжением, блистала в ролях юных пастушек и служанок, выбившихся в звезды. С годами держать форму стало тяжело, и актриса благоразумно отказалась от бенефисов в столице. Гастроли же обещали выступления в небольших очагах культуры, где одно лишь появление Павлиновой вызывало бурю восторга и никакой критики. Любовь Петровна именовала такие мероприятия «хождением в народ» и устраивала их регулярно.

Остальных соблазнила возможность на халяву проплыть до самого Крыма, получая при этом «гастрольные» помимо отпускных. В конце концов, подавать реплики на выступлениях Павлиновой не столь большая плата за круиз от Верхнепопинска до самого Нижнехрюпинска на роскошном «Володарском», а там и до Ялты.

Если бы мы только знали, во что превратится путешествие! Нет, пароход не пошел ко дну, он и по сей день крутит свои колеса, но ко дну едва не пошла вся труппа.

Все было прекрасно до самых Тарасюков. Павлинова пела, мы дружно подавали реплики во время показа отрывков из спектаклей, потом выходили на поклоны, помогали бенефициантке унести со сцены копны цветов, преимущественно из местных палисадников, и удалялись на «Володарского» — отдыхать до следующего концерта.

Павлинова щедро раздавала поклонникам улыбки, нам — ненужные ей букеты, а Лизе — порции недовольства всем подряд. Зазнайская болезнь не зависит от времени года и места пребывания.

«Володарского» заказали для бенефиса Любови Петровны Павлиновой за его комфорт. Двадцать две каюты первого класса и тридцать четыре второго на верхней палубе были отделаны с настоящей роскошью, которая уцелела, несмотря на боевое прошлое судна, в Гражданскую участвовавшего в перевозке раненых и переброске боевых частей.

Еще девяносто человек могли разместиться в каютах и кабинах третьего класса на нижней палубе.

Сама «виновница» бенефиса располагалась по правому борту верхней палубы в отдельной «каюте для молодоженов» — самой просторной и роскошной.

Хороши были и две столовые с салоном, и душевые с туалетами, даже на нижней палубе каждая каюта имела умывальник.

И мне перепала весьма недурная каюта первого класса, правда, двухместная — на пару с заведующей литературной частью театра Ангелиной Ряжской, — чему я была весьма рада: одиночества мне хватало и дома.

Директор гастрольного тура Альфред Суетилов справедливо гордился тем, что сообразил загодя застолбить это плавучее чудо для труппы театра.

Актеры радовались возможности не только подзаработать, но и пожить в хороших условиях, питаясь «от пуза». Служители муз, если они не имели доступа к спецраспределителям благ и товаров, жили очень скромно и в весьма стесненных условиях. У старых актрис еще оставались запасы каких-то нарядов, тканей, кружев, даже духов и пудры, но бесконечно перешивать платья невозможно, когда-нибудь закончится самая большая коробка с пудрой и выдохнутся остатки самых стойких духов из старинного флакона.

У молодых не было и того.

Но с этим еще как-то справлялись, а вот огромные коммунальные кухни, постоянный гвалт и ругань поссорившихся соседок, необходимость стоять в очередях, чтобы сначала отоварить карточки, а теперь, когда карточки отменили, просто купить продукты, повседневные заботы о пропитании угнетали куда сильней. Особенно доставалось женщинам, поэтому нынешнюю гастрольную поездку они воспринимали как награду. Не надо закупать продукты, огрызаться на кухне, ломать голову над тем, как протянуть до следующей выплаты и дадут ли какую-то премию.

Премии Суетилов обещал часто, он вообще человек щедрый — сколько надо, столько и пообещает. Выполняет вот только не всегда, иногда делает вид, что не помнит, иногда взывает к сознательности. Но тут вот пообещал устроить отдых — и устроил.

В Тарасюках концерт получился вполне обычным, разве что местные зрители, поаплодировав и вручив нашей Павлиновой огромный букет, напрочь оголивший клумбу перед Клубом, куда-то спешно переместились — ни зевак у входа, ни навязчивого внимания, до которого так охочи звезды.

Тому причиной оказалось трагическое происшествие.

Первая скрипка оркестра Борис Михельсон уже два дня жаловался на боль в правом боку, а к концу выступления и вовсе не мог разогнуться. Вызванный местный врач определил приступ аппендицита и потребовал срочную операцию. Михельсона увезли в тарасюковскую больничку.

Это неординарное событие (часто ли в Тарасюках удаляют аппендициты столичным артистам?) отвлекло местных почитателей таланта Павлиновой от нее самой. Неблагодарные почитатели устремились вслед за больничным тарантасом с Михельсоном, врачом и директором гастрольного тура Суетиловым, забыв о звезде!

Любовь Петровна, как обычно, задержалась в гримерке, остальные, не дожидаясь парадного выхода Примы, отправились на пристань, погода тому благоприятствовала, и идти не более четверти часа даже мне с моими больными ногами.

Процессия растянулась на полверсты.

Во главе трагик Гваделупов, с годами потерявший надежду стать вторым Шаляпиным, но сохранивший голос, по сравнению с которым громкоговоритель казался шептуном, выводил на все Тарасюки: «На Земле весь род людской…». От мощи гваделуповских легких даже тарасюковские собаки поджали хвосты в своих будках.

В середине импровизированной колонны актер Подкатилов залихватски распевал пионерскую «Взвейтесь кострами, синие ночи», дирижируя себе и нестройному хору хихикающих статисток.

А в самом конце Гришка Распутный, бывший актер, а ныне осветитель, которому в турне делать оказалось абсолютно нечего, убеждал костюмершу Павлиновой Лизу: «Какая ночь, Лиза, какая ночь!» Лиза не возражала. Еще бы, Распутный — это не фамилия, а прозвище, фамилией ставшее, Гришка, помня о прежнем амплуа героя-любовника, умел проникновенно вздыхать, мороча головы барышням. Лиза — барышня неглупая, но влюбчивая, — Гришкиному напору поддалась, чем лично меня сильно разочаровала.

Шумная компания из нескольких десятков человек для Тарасюков сродни внеплановому народному гулянию. Напуганные гвалтом местные жители осторожно выглядывали из-за заборов, крестились вслед столичной вольнице и плотней закрывали ставни и двери своих домишек.

Подкатилов озорно предложил заглянуть к кому-нибудь и попросить водички, но даже статистки благоразумно отказались.

На пароходе как-то сразу разошлись по каютам. Судно оставалось у причала в ожидании директора.

Суетилов, который на гастролях отвечал за все и всех, в том числе за Михельсона, счел себя обязанным мерить шагами крошечный коридор тарасюковской больнички, пока первой скрипке театрального оркестра удаляли аппендицит. Только когда усталый, но довольный хирург объявил, что опасность миновала, директор позволил себе расслабиться и вспомнить о графике движения парохода.

Во времена, когда микрофонов на сцене не было и многие помещения, в которых приходилось работать, не отличались даже сносной акустикой, актерам приходилось рассчитывать на свои голосовые связки, которые берегли. Курили только те, кому не приходилось подолгу напрягать горло во время спектаклей, то есть такие, как я. Большинство же шарахалось не только от папирос, но и от дыма. Потому я частенько оказывалась на палубе «Володарского» в месте, отведенном для курения, в одиночестве.

«Володарский»

Это была вполне симпатичная скамейка (не знаю, как она там правильно называется) на корме по левому борту. Металлическая урна с песком для окурков и грозный плакат-предупреждение о необходимости тщательно загасить папиросу меня ничуть не пугали. Как и немного криво наклеенная на пожарный щит памятка о вреде курения.

Я покурила, но возвращаться в каюту не стала, слишком хорошей была погода, звездным небо и теплым ветерок. С возрастом начинаешь все острей чувствовать именно такую красоту и ценить мгновения, когда погода — прелесть и почти ничего не болит.

Пароход все еще стоял у пристани в ожидании возвращения из больницы директора гастролей Суетилова. Альфред Никодимович задерживался в тарасюковской больнице.

Наконец он показался на улице, ведущей к пристани, но шел не один. Потом Суетилов рассказал, как обзавелся «приобретением», сыгравшим немаловажную роль в развитии дальнейших трагикомических событий.

Произошло это так.

Заведующий тарасюковским Клубом Пупиков, видно, чувствовал себя виноватым, что во вверенном ему культурном учреждении у музыканта случился приступ аппендицита, а потому был готов приложить все силы, чтобы это положение исправить. Но что он мог сделать? В удалении аппендицита помощь заведующего не понадобилась, хирург обошелся без него, хотя товарищ Пупиков самоотверженно предложил подержать больного за ногу, чтобы не дрыгался. Это было жертвой, ведь заведующий Клубом странно боялся крови и втайне был даже рад, когда его не только не допустили к ноге Михельсона, но и вообще в операционную. Оставалось ждать, когда потребуется что-то другое, в чем Пупиков силен.

Дождался. Меряя крошечный коридор тарасюковской больницы аршинными шагами в ожидании окончания операции, Суетилов на мгновение остановился, задумчиво поскреб подбородок и сообщил сам себе:

— Музыканта не хватает.

Руководитель местной культуры заглянул в лицо столичной знаменитости (это оказалось нетрудно, Пупиков на голову ниже рослого Суетилова):

— Могу помочь.

— Чем? — пожал плечами Суетилов, прикидывая, как убедить дирижера обойтись остающимися скрипками, все равно их никто не слушает.

— У нас ведь тоже есть музыканты, — почти обиделся заведующий Клубом. И под строгим взглядом Суетилова быстро уточнил: — Самодеятельные, конечно, но есть.

Альфред Никодимович, для которого главным было соответствие музыкантов числу заявленных стульев, махнул рукой:

— Давайте ваших самодеятельных.

— Всех?!

— Нет, одного достаточно.

— Кого именно, — Пупиков с готовностью раскрыл перед Суетиловым список.

— Вот этого, — Суетилов просто ткнул пальцем в середину списка из шести фамилий.

Разговаривать в коридоре было неудобно, они вышли на крыльцо. Пупиков подозвал к себе крутившегося тут же любопытного мальчишку и приказал привести Свистулькина:

— Мигом! Одна нога здесь — другая там!

Мальчишка рванул с места так, что только пятки засверкали, однако Пупиков успел уточнить у Суетилова:

— Инструмент брать?

— Да, конечно.

— Инструмент пусть возьмет, слышь? — заорал вслед мальчишке заведующий Клубом.

Через несколько минут, во время которых Суетилов отдавал последние распоряжения персоналу больницы, и без того готовому носить Михельсона на руках до самого выздоровления, послышался топот — это спешил на выручку Свистулькин.

Ростом и статью он больше подходил для роли русского богатыря, чем для игры в оркестре: огромные кирзовые сапоги бухали так, что сотрясались стены больницы и соседних домишек, а пудовыми кулаками вполне можно забивать сваи.

Оделся Свистулькин явно наспех, но старательно: синие штаны заправлены в сапоги, поверх косоворотки синий же коверкотовый пиджак заметно короче ее и… желтый в крапинку галстук, явно приобретенный по случаю у какого-то заезжего гастролера. Не хватало только кудрей, выбивающихся из-под картуза с цветком за околышем. То есть картуз имелся, но пшеничные волосы Свистульника были отчаянно прямы.

Суетилову наплевать на картуз и даже галстук поверх косоворотки, он коротко поинтересовался:

— Музыкант?

— Ага, — пробасил парень.

— Пошли.

Куда — не сказал, но Свистулькин, видно, был товарищем сознательным и ответственным, вопросов не задавал, сказано идти — потопал следом за Суетиловым.

Вот в таком сопровождении наш директор и появился на пристани, махнул мне рукой, мол, все в порядке, и объяснил дежурившему у сходней матросу, указывая на Свистулькина:

— Замена Михельсону.

Тот согласился:

— Понял. — Хотя наверняка понятия не имел, кто такой Михельсон и зачем нужна замена.

— Все на месте?

И снова вопрос для матроса риторический, он представлял, кто именно должен быть на борту «Володарского», но, окинув беглым взглядом пустую пристань, бодро доложил:

— Все!

— Отправляемся, — облегченно вздохнул Суетилов, знаком приглашая за собой музыканта. — Пойдем покажу тебя дирижеру.

— Ага, — пробасил парень и забухал по трапу на верхнюю палубу так, что та задрожала.

Дирижер театрального оркестра Модест Обмылкин был занят — он метался по кормовой части верхней палубы, где я совсем недавно курила, рвал остатки волос вокруг лысины и патетически вопрошал сам себя:

— Что делать?! Что теперь делать?!

Непосвященному вопрос мог показаться странным, аппендицит не ампутация конечностей, тем более операция у первой скрипки прошла успешно. Но все, знакомые с ситуацией, вполне понимали дирижера.

Михельсон выбыл из строя на три недели, однако заменить его любым другим скрипачом Обмылкин не мог: попав единожды на место первой скрипки, кто же потом освободит? Но и без первой скрипки тоже никак. Зрители, возможно, не заметили бы отсутствия, но сам дирижер был приверженцем классики и не мыслил оркестра с пустующим пюпитром слева от себя.

— Хоть сам садись! — стонал Обмылкин.

Самому не пришлось, Альфред Никодимович подвел к нему встрепанного молодого человека с большим футляром в руках:

— Вот, в тарасюковском Клубе нашли замену.

— А?! — оживился Обмылкин.

Парень протянул ему какую-то бумажку, пробежав глазами которую дирижер даже головой затряс:

— Откуда вы?

Молодой человек пробасил:

— Из Клуба.

— Это я вижу. Но вы же… трубач!

— Ага.

— А мне нужен скрипач. Первая скрипка, понимаете?

— Ага.

Обмылкин подозрительно поинтересовался:

— Вы хоть на скрипке играть умеете?

— Научусь! — бодро обещал трубач.

Дирижер застонал как от зубной боли и продолжил рвать на себе волосы.

Чуть сконфуженный директор, который не удосужился поинтересоваться специализацией самодеятельного музыканта, прежде чем сажать того на «Володарский», отправил парня на нижнюю палубу, где имелись свободные места в каютах третьего класса. Вообще-то, оркестр расположился во втором классе на верхней палубе, но то оркестр…

— Ладно, — махнул рукой Суетилов, — пусть плывет до Гадюкино, там посадим на какой-нибудь пароход, идущий обратно.

Гадюкино было очередной остановкой на пути охвата культурой местного населения, бенефисное представление там предстояло дать в ближайший вечер.

Актеры — совы почти все, да и как быть жаворонком, любящим ранние подъемы, если ложиться спать приходится поздно. После окончания спектакля нужно разгримироваться, добраться домой, а все внутри еще живет чужой жизнью, тело долго не может «выйти из образа», о голове и говорить нечего.

Вот и не спишь далеко за полночь, потом встаешь поздно, снова вживаешься в чужой образ на репетиции, спектакле, а то и просто обдумывая новую роль.

На завтрак собрались, как обычно, после девяти, хотя кок ежедневно умолял начинать хотя бы в восемь. Выступление в Тарасюках не было тяжелым, но происшествие с Михельсоном не позволило успокоиться сразу. Утром переговаривались вяло, и только вопрос Суетилова: «Никто не видел Любовь Петровну?» — заставил чуть встряхнуться.

Также вяло пошутили, что Примам положено лениться дольше остальных.

— Ее нет в каюте.

Дальше события начали раскручиваться почти стремительно.

Любови Петровны и впрямь не было не только в ее «каюте молодоженов», столовой и салоне, но и в душевых, туалетах (пришлось проверить и это), на капитанском мостике, радиорубке, верхней и нижней палубах и даже в машинном отделении.

Нет, мы не искали Павлинову, труппа спокойно завтракала, искали Суетилов и Тютелькин. Директор, поскольку отвечал за всех, а режиссер потому, что заныло под ложечкой — Суетилов ему поручил наше возвращение на «Володарского», пока Михельсону делали операцию.

Я, как и многие, предпочитаю утром вместо каши или яйца всмятку просто выпить чашечку кофе (чтобы иметь такую возможность, мы купили и вручили коку несколько фунтов весьма посредственного кофе, который он честно заваривал по утрам, морщась от непривычного запаха). А после кофе требуется папироса. Снова пришлось выйти на палубу, там приятней, утренний ветерок и все такое… Но покурить удалось не сразу.

Снаружи происходило нечто странное. Во-первых, мы остановились; во-вторых, на воду спустили шлюпку, и в нее, поддерживаемый моряками, осторожно спускался режиссер Тютелькин! Стоило ему коснуться ногами дна шлюпки, как был отдан приказ:

— К берегу!

А на берегу уже стояла пролетка, и извозчик призывно махал рукой.

Сопоставив факты (Павлинова так и не появилась в столовой), я все поняла. Приму забыли в Тарасюках! Ох, не завидую Тютелькину…

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Как я была Пинкертоном. Театральный детектив предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я