Тысяча и одна ночь. Сказки Шахерезады. Самая полная версия

Сборник

Среди памятников мировой литературы очень мало таких, которые могли бы сравниться по популярности со сказками “Тысячи и одной ночи”, завоевавшими любовь читателей не только на Востоке, но и на Западе. Трогательные повести о романтических влюбленных, увлекательные рассказы о героических путешествиях, забавные повествования о хитростях коварных жен и мести обманутых мужей, сказки о джиннах, коврах-самолетах, волшебных светильниках, сказки, зачастую лишенные налета скромности, порой, поражающие своей откровенностью и жестокостью, служат для развлечения не одного поколения взрослых. Настоящее издание – самый полный перевод английского издания XIX века, в котором максимально ярко и эффектно были описаны безумные, шокирующие, но восхитительные нравы востока. Издание иллюстрировано картинами и гравюрами XIX века.

Глава шестая

Начинается с половины тридцать второй ночи и кончается на половине тридцать шестой

История Нур-Эд-Дина и Энис-Эль-Джелис

В Эль Батрахе жил царь, очень любивший бедных и несчастных и милостиво относившийся к своим подданным. Он подавал милостыню лицам, верившим в Магомета (да благословит и сохранит его Господь), и был таким, каким один из поэтов писал его:

Свои он копья применял, как перья;

Сердца его врагов бумагой были,

А кровь ему чернилами служила.

С тех пор копью давали наши предки

Старинное название Каттейех^[148]

Царя этого звали Магомедом, он был сыном Сулеймана Эс-Зейни; и у него было два визиря: одного из них звали Эль-Моином^[149], сын Савия, а другого Эль-Фадлом, сын Какана. Эль-Фадл, сын Какана, был великодушнейшим человеком своего времени, прямой в обращении, так что все его любили, мудрецы обращались к нему за советом, и весь народ молился о продлении жизни его, так как он был человеком благоприятного вида^[150] и предупреждал зло и несчастье. Но визирь Эль-Моин, сын Савия, всех ненавидел и не любил хорошее; он был человеком неблагоприятного вида, и настолько, насколько народ любил Фадл-Эд-Дина, он ненавидел Эль-Моина, сына Савия, согласно предопределению Всевышнего.

Царь Магомед, сын Сулеймана-Эс-Зейни, сидел однажды на своем троне, окруженный чинами своего двора, и, обратившись к своему визирю Эль-Фадлу, сыну Какана, сказал ему:

— Мне нужна рабыня, которая превосходила бы красотой всех женщин настоящего времени, и, кроме того, чтобы она была миловидна, отличалась правильными чертами лица и обладала бы всевозможными хорошими качествами.

— Такой рабыни, — заметили его приближенные, — менее чем за десять тысяч червонцев не достать.

Услыхав это, султан сказал своему казначею:

— Снеси десять тысяч червонцев в дом Эль-Фадла, сына Какана.

Казначей исполнил приказ, а визирь удалился, выслушав приказание ежедневно ходить на рынок и дать маклерам поручение достать ему то, что требуется. Султан, кроме того, отдал приказ, чтобы ни одна рабыня, стоящая более тысячи червонцев, не продавалась без того, чтобы ее не показать визирю.

Маклеры поэтому не продавали рабынь, предварительно не показав их визирю, и визирь, повинуясь приказанию царя, осматривал всех в продолжение значительного времени, но ни одна из рабынь не нравилась ему. Однажды один из маклеров пришел в дом визиря Эль-Фадла и застал его садившимся на лошадь, чтобы ехать во дворец султана. Удерживая его за стремена, он сказал ему следующие стихи:

О, ты, который оживил все то,

Что было гнило в нашем государстве,

Ты был всегда визирем, который

От сил небесных помощь получал.

Ты воскресил в народе развращенном

Все то хорошее, что было в нем

И что потом в нем умерло бесследно.

Да будут же всегда твои дела

Стоять под покровительством Творца!

— О господин мой, рабыня, о приобретении которой получено высочайшее повеление, наконец, появилась.

— Приведи ее сюда ко мне, — сказал визирь.

Маклер ушел и вернулся, спустя некоторое время, в сопровождении девицы с изящной фигурой, высокой грудью, черными ресницами, нежными щечками, тонкой талией, широкими бедрами и одетой в нарядное платье. Мягкие уста ее были слаще меду; фигура ее могла посрамить гибкую восточную иву; а речь ее звучала нежнее ветерка, проносящегося над цветами сада, как выразился о ней один из поэтов:

Нежнее шелка тело у нее,

И речь ее, как музыка, звучит;

Ни лишних, ни неясных слов в ней нет.

Глаза ее, которые сердца

Мужские опьяняют, как вино, —

Творца земли ей воля даровала.

Да будет горячее с каждой ночью

Моя любовь к возлюбленной моей,

И да живет она в моей душе

До Страшного суда неугасимо.

Черна, как ночь, дуга ее бровей,

Головка ж белокурая ее

Сияет светом утренней зари.

Визирь, посмотрев на нее, остался очень доволен и, взглянув на маклера, сказал ему:

— Какая цена этой девицы?

— За нее давали десять тысяч червонцев, — отвечал маклер, — а владетель ее клянется, что сумма эта не покроет далее платы за тех цыплят, которых она съела, и даже платы за одежду ее учителей, так как она училась письму, грамматике и лексикологии; она умеет толковать Коран и знает основания закона, религии, медицины и счисления календаря. Кроме того, она играет на различных инструментах.

— Ну, так приведи ко мне ее хозяина, — сказал визирь.

Маклер тотчас же привел хозяина, оказавшегося иностранцем, таким старым, что на нем остались только кожа да кости, вроде того, как поэт говорит:

Дрожал от страха я, когда про время

Мне в голову закрадывалась мысль, —

Суд времени могуществен и страшен.

Любил прогулки я, когда они.

Меня не утомляли, но теперь

Я утомился не гулять не в силах.

— Будешь ли ты доволен, — сказал ему визирь, — если получишь за эту девицу десять тысяч червонцев от султана Магомеда, сына Сулеймана-Эс-Зейни?

— Так как она предназначается султану, — отвечал иностранец, — то мне неприлично отдать ее в виде подарка, не получив цены^[151].

Визирь приказал тогда принести деньги и свесил для иностранца десять тысяч червонцев; после чего маклер обратился к визирю с такими словами:

— С твоего позволения, господин мой визирь, я буду говорить.

— Говори, что хотел ты сказать, — отвечал визирь.

— Мое мнение такое, — продолжал маклер, — что тебе не следует вести сегодня же эту девицу к султану, так как она только что приехала издалека, и перемена климата подействовала на нее, как подействовало и утомление от дороги. Оставь ее у себя дней на десять, для того чтобы она отдохнула, и тогда она еще более похорошеет, затем пошли ее в баню, одень в хорошее платье и отправляйся с нею к султану. Если сделаешь так, то будешь иметь большой успех.

Визирь, поразмыслив о совете маклера, нашел, что он хорош. Он взял ее к себе во дворец, дал ей отдельное помещение и посылал ей ежедневно и еду, и питье, и все, что надо, и она жила таким образом некоторое время.

У визиря Эль-Фадла был сын, красивый, как месяц, с чудным цветом лица, красными щеками и с родинкой вроде шарика серой амбры. Юноша ничего не знал о вновь прибывшей девице, а отец предупредил ее, сказав:

— Знай, что я купил тебя для царя Магомеда, сына Сулеймана-Эс-Зейни, и что у меня есть сын, который не оставил в покое ни одной девушки в квартале, не признавшись ей в любви; поэтому прячься от него, не показывай ему своего лица и смотри, чтобы он не услыхал даже твоего голоса.

— Слушаю и повинуюсь, — отвечала девица, и визирь ушел от нее.

Судьбе угодно было, чтобы она пошла однажды в баню, которая была тут же в доме, и после того как женщины вымыли ее, она надела нарядное платье и стала еще красивее и прелестнее. После этого она пошла к жене визиря и поцеловала ей руку.

— На здоровье, о Энис-Эль-Джелис! — сказала ей жена визиря. — Понравилась ли тебе наша баня?

— О госпожа моя, — отвечала она, — я жалела только, что тебя там не было со мною.

На это жена визиря сказала своим рабыням:

— Ну, вставайте и пойдемте в баню.

Рабыни встали и пошли вслед за своей госпожой, которая предварительно поручила двум девочкам-рабыням сторожить у дверей комнат Энис-Эль-Дже, сказав им:

— Не позволяйте никому входить в комнаты этой девицы.

— Слушаем и повинуемся, — отвечали они.

Но в то время как Энис-Эль-Джелис сидела у себя, явился сын визиря, которого звали Али Нур-Эд-Дином, и спросил, где мать и вся семья.

— Они ушли в баню, — отвечали девочки.

Энис-Эль-Джелис, сидя у себя в комнате, услыхала разговорю Али Нур-Эд-Дина и подумала: «Хотелось бы мне знать, каков на вид этот юноша, о котором визирь говорил, что он не оставляет в покое ни одной девушки в квартале, не признавшись ей в любви. Клянусь Аллахом, мне очень хотелось бы взглянуть на него».

Она встала, освежившись после бани, и, подойдя к дверям своей комнаты, посмотрела на Али Нур-Эд-Дина и увидала, что он юноша прекрасный, как молодой месяц. При виде его она вздохнула раз тысячу, а юноша, взглянув на нее, точно так же был поражен. Оба они сразу влюбились друг в друга, и юноша, подойдя к девочкам, крикнул на них. После чего они отбежали и остановились на некотором расстоянии, чтобы посмотреть, что он будет делать. Юноша подошел к двери, открыл ее, вошел в комнату и сказал девушке:

— Так это тебя-то отец мой приобрел для меня?

— Да, — отвечала она.

И после этого юноша, немного выпивший, подошел к ней и обнял ее, а она со своей стороны обвила его руками вокруг шеи и поцеловала. Но девочки-рабыни, видя, что молодой господин прошел в комнату Энис-Эль-Джелис, стали кричать. Вследствие этого юноша, испугавшись, бежал, боясь за свою безопасность, и когда жена визиря услыхала крики двух девочек, она вышла из бани и вскричала:

— Что это вы кричите на весь дом?!

Она подошла к ним поближе и прибавила:

— Говорите же, что случилось?

— Наш хозяин, Али Нур-Эд-Дин, подошел к нам и прибил нас, — отвечали они, — и сам пошел в комнату Энис-Эль-Джелис, а когда мы закричали тебя, то он бежал.

Хозяйка дома отправилась к Энис-Эль-Джелис и сказала ей:

— Это еще что за новости?

— О госпожа моя, — отвечала она, — в то время как я сидела здесь, юноша, очень красивый, пришел ко мне и сказал: «Так это тебя-то отец мой приобрел для меня?» А я отвечала: «Да». Клянусь Аллахом, госпожа моя, я думала, что он говорил правду, и он вошел ко мне, и обнял меня, и три раза поцеловал и ушел от меня, оставив меня переполненной любовью к нему.

Услыхав это, хозяйка дома заплакала, закрыв лицо руками, и рабыни ее сделали то же самое, боясь за Али Нур-Эд-Дина, которого отец мог убить за это. В это самое время пришел визирь и спросил, что случилось.

— Поклянись, — сказала ему его жена, — что ты выслушаешь то, что я скажу тебе.

— Хорошо, клянусь, — отвечал он.

Она сообщила ему о том, что сын их сделал, и он пришел в такое отчаяние, что разодрал свою одежду, бил себя в лицо и рвал свою бороду.

— Не убивайся так, — сказала ему тут жена. — Я из своих собственных средств дам тебе десять тысячи червонцев, которые она стоит.

Но визирь поднял тут к ней лицо и сказал:

— Горе тебе! Не нужно мне и денег за нее, так как я боюсь, что это будет стоить мне жизни и всего моего состояния.

— Это почему, о господин мой? — спросила она.

— Разве ты не знаешь, — сказал он, — что у нас есть враги, этот Эль-Моин, сын Саши? Когда он услышит об этом происшествии, то пойдет к султану и скажет ему: «Ты думаешь, что твой визирь очень тебя любит, а он, получив от тебя десять тысяч червонцев, приобрел на них такую рабыню, какой и свет не видывал, и когда она понравилась ему, то он сказал своему сыну: “Бери ее, потому что ты стоишь ее более, чем стоит султан”, и он взял ее, и девица теперь находится с ним». На это царь скажет ему: «Ты лжешь». А он ответит царю: «С твоего позволенья я неожиданно ворвусь к нему и приведу ее к тебе». И царь даст ему позволенье сделать так, и поэтому он внезапно ворвется в дом, возьмет девушку и сведет ее к султану; тот будет спрашивать ее, а она не в силах будет опровергнуть это. Враг мой тогда скажет: «О, государь, я даю тебе добрые советы, но я у тебя не в милости. И султан покажет на мне пример; весь народ будет смотреть на меня, и конец мне тогда будет.

— Не рассказывай никому об этом, — сказала ему жена. — Все это случилось у нас в семье, и потому предоставь это дело на волю Аллаха.

От этих слов сердце визиря немного улеглось, и он успокоился.

В таком положении находился визирь. Что же касается до Нур-Эд-Дина, то он боялся последствий своего поступка и проводил целые дни в саду, возвращаясь к матери только к ночи, и, переночевав у нее в комнате, до света уходил так, чтобы его никто не видал. Так жил он в продолжение целого месяца, не видя отца в лицо, и наконец мать его сказала визирю:

— О господин мой, неужели ты хочешь лишиться и девицы, и своего детища? Если ему придется еще долго жить так, то ведь он убежит из дома.

— Да что же надо делать? — спросил он.

— Посиди сегодня ночью, — отвечала она, — и когда он придет, схвати его и помирись с ним; отдай ему девушку, потому что она любит его, а он любите ее, а я выплачу тебе за нее то, что она стоит.

Таким образом, визирь сел на эту ночь, и когда сын его пришел, он схватил его и перерезал бы ему горло, если бы мать не прибежала к нему на помощь; она сказала своему мужу:

— Что хочешь ты с ним сделать?

— Убить его, — отвечал муж.

— Неужели я так мало имею цены в твоих глазах? — спросил его юноша.

Глаза отца наполнились слезами, и он сказал сыну:

— А неужели, о сын мой, моя жизнь и потеря всего моего состояния имеет так мало цены в твоих глазах?

— Выслушай меня, отец, — возразил юноша и стал просить прощения.

Визирь, отодвигаясь от сына, почувствовал сострадание, а юноша встал и поцеловал руку отца.

— О сын мой, — сказал визирь, — если б я знал, что ты будешь Энис-Эль-Джелис верен, я отдал бы ее тебе.

— О отец мой, — отвечал юноша, — почему я не буду верен ей?..

— Я обязую тебя, о сын мой, — сказал ему отец, — не брать другой жены, которая могла бы занять ее место, никогда не обращаться с нею дурно и не продавать ее.

— Клянусь тебе, о отец мой, — отвечал сын, — что никогда не возьму на ее место другой жены и никогда не продам ее.

Он дал клятву поступать так, как обещал, и занял с молодой женой отдельное помещение, и прожил с нею год. И Господь, да святится имя Его, устроил так, что султан забыл об этом деле; но оно стало известно Эль-Моину, сыну Савия; только он не смел говорить о нем, потому что другой визирь пользовался большим уважением султана.

По прошествии этого года визирь Фадл-Эд-Дин, сын Какана, пошел в баню и вышел оттуда в страшном поту, вследствие чего его продуло; он слег в постель и долго страдал бессонницей; болезнь его затянулась на очень продолжительное время. Он позвал к себе своего сына Али Нур-Эд-Дина, и когда сын пришел к нему, то сказал ему:

— О сын мой, поистине срок нашей жизни ограничен, и конец ее определен; каждый человек должен выпить чашу смерти. Мне остается только просить тебя жить в страхе Божием и думать о том, что выйдет из твоих действий. Прошу тебя быть ласковым с Энис-Эль-Джелис.

— О отец мой, — сказал юноша, — людей, подобных тебе, нет. Тебя прославляли с кафедры, и за тебя молился народ.

— О сын мой, — проговорил больной. — Я надеюсь на милость Господа, да святится имя Его!

После этого он прочел два символа веры^[152], тяжело перевел дух и переселился в лучший мир. Дворец после этого наполнился стенаниями. Весть о его смерти дошла до слуха султана, и не только жители города, узнав о смерти Эль-Фадла, сына Какана, плакали, но о нем плакали даже и мальчики в школах. Сын его, Али Нур-Эд-Дин, позаботился о его погребении; на похоронах были и эмиры, и визири, и другие сановники; между ними был визирь Эль-Моин, сын Савия; а когда процессия выходила из дома, один из провожатых сказал следующие стихи:

Тому промолвил я, что был назначен

Обмыть покойника; желал бы я,

Чтоб моим ты следовал советам:

Возьми ты воду прочь и мой его

Ты в знак почета лишь слезами тех,

Которые здесь плакали навзрыд

При похоронном плаче.

Прочь возьми эти мази благовонья,

что были

Для тела собираемы его,

И надуши духами славословий.

И благородным ангелам скажи,

Чтобы тело погребли они с почетом.

Не заставляй людей ты тратить силы

И гроб его на кладбище нести,

Они и так несут большую тяжесть —

Его благодеяний несчетных.

Али Нур-Эд-Дин долгое время находился в страшном горе по поводу смерти отца. Однажды, в то время как он сидел в доме отца, к нему кто-то постучался. Нур-Эд-Дин встал и, отворив дверь, увидал, что стучался один из близких приятелей его отца. Пришедший поцеловал у молодого человека руку и сказал ему:

— О господин мой, тот, кто оставил после себя такого сына, как ты, не умер. Так говорил нам пророк. О господин мой, успокой свое сердце и перестань горевать!

После такого увещевания Нур-Эд-Дин встал и, выйдя в гостиную, поставил туда все, что надо, и гости его пришли туда вслед за ним, а он опять взял к себе свою рабыню. Десять купеческих сыновей сделались его постоянными собеседниками, и он стал задавать один пир за другим и осыпать всех подарками. Вследствие этого к нему явился его управляющий и сказал:

— О господин мой, Нур-Эд-Дин, разве ты не слыхал, как люди говорят: «Друзья да пиры доведут до сумы». Твоя расточительность доведет тебя до сумы.

Нур-Эд-Дин, выслушав своего управляющего, посмотрел на него и отвечал:

— Из всего, что ты сказал мне, я ни одному слову верить не хочу. Как хорошо говорит поэт:

О, если б я богатством обладал

И не дарил бы щедрою рукою

Его тем людям, что живут в нужде,

То пусть и руки у меня, и ноги

Остались бы без всякого движенья.

Ведь есть скупцы, которые достигли

Своею скупостью бессмертной славы,

И щедрые, которым щедрость их

Причиной смерти только послужила.

— Знай же, о управляющий мой, — продолжал он, — что если у тебя в руках останутся деньги, достаточные мне для обеда, то ты не станешь отягощать меня ужином.

Таким образом, управляющий ушел от него, а Али Нур-Эд-Дин продолжал вести роскошную жизнь. Стоило кому-нибудь из его знакомых сказать: «Какая милая вещица!» — как: «Дарю ее тебе!» — отвечал он на это.

Если бы кто-нибудь сказал: «Как хорош твой дом», он, наверное, бы сказал: «Дарю его тебе».

Он, не переставая, задавал пиршества с самого утра и прожил таким образом целый год. После чего, сидя однажды со своими гостями, он услыхал, как рабыня его декламировала следующие стихи:

Ты радости исполнен был в те дни,

Которые текли так безмятежно;

Твои полны покоя были ночи,

Но ты жестоко был обманут ими:

Их яркий блеск сменился мраком ночи.

И вслед за тем к нему кто-то постучался в комнату. Нур-Эд-Дин встал, и один из его гостей пошел вслед за ним, незаметно от него. Отворив дверь, он увидел своего управляющего.

— Что скажешь нового? — спросил он.

— О господин мой, то, чего я так боялся, случилось с тобой! — отвечал управляющий.

— Что случилось? — спросил Нур-Эд-Дин.

— Знай, — отвечал управляющий, — что из твоего состояния у меня не осталось ничего, не осталось даже серебряной монеты — менее серебряной монеты! Вот каков результат твоей широкой жизни, вот как погибло твое состояние!

Услыхав это известие, Нур-Эд-Дин поник головой до земли и вскричал:

— Только Господь и силен, и властен!

Гость же, потихоньку выходивший за ним, чтобы узнать, что у него за дела, услыхав слова управляющего, вернулся к другим гостям и сказал:

— Рассудите, что делать, так как Али Нур-Эд-Дин разорился.

Таким образом, когда Нур-Эд-Дин вернулся к гостям, они тотчас же заметили, как он огорчен; один из них встал и, взглянув на хозяина, сказал:

— О господин мой, прошу тебя позволить мне уйти.

— Зачем ты уходишь? — спросил Нур-Эд-Дин.

— Жена моя должна родить сегодня, — отвечал гость, — и мне невозможно не быть дома. Поэтому-то я желаю пойти к ней.

Нур-Эд-Дин отпустил его. После этого поднялся другой гость и сказал:

— О господин мой, Нур-Эд-Дин, я желаю пойти к моему брату, так как он празднует сегодня обрезание своего сына.

Таким образом, каждый гость под каким-нибудь благовидным предлогом уходил от него, пока они все не разошлись.

Нур-Эд-Дин остался один и, позвав свою рабыню, сказал ей:

— О Энис-Эль-Джелис, разве ты не видишь, что со мною случилось?

И он рассказал ей то, что управляющий сообщил ему.

— О господин мой, — отвечала она, — несколько ночей тому назад я не смела говорить с тобой об этом, но я слышала, как ты продекламировал эти стихи:

Когда судьба щедра к тебе, и ты

Будь щедр ко всем другим, пока она

Из рук твоих не ускользнет:

ведь щедрость

Богатству твоему не повредит,

Как скупость не спасет от разоренья.

Когда я услыхала эти слова, я умолкла и не могла сделать тебе замечания.

— О Энис-Эль-Джелис, — продолжал он, — ведь ты знаешь, что я потратил свое состояние на друзей, и не думаю, чтобы они оставили меня без поддержки.

— Клянусь Аллахом, — сказала она, — они ничего для тебя не сделают.

— Я сейчас же встану, — сказал он, — пойду к ним и постучу к ним в дверь. Может быть, я соберу небольшой капитал, на который начну торговлю и брошу пиры и потехи.

Он тотчас же поднялся и прошел на соседнюю улицу, где жило десять его приятелей. Он подошел к первой двери и постучал. На стуки его к нему вышла девочка-рабыня и спросила:

— Кто ты такой?

— Скажи своему господину, — отвечал он, — что Али Нур-Эд-Дин стоит у его дверей и просит передать, что он целует его руки и ждет от него какой-нибудь милости.

Девочка пошла и передала поручение своему господину, который сказал ей в ответ:

— Пойди и скажи ему, что господина твоего нет дома.

Девочка вернулась к Нур-Эд-Дину и сказала:

— Господина моего, сударь, дома нет.

Он пошел, думая про себя:

«Это — раб, он по-рабски и поступает: не все такие».

Подойдя к следующей двери, он послал сказать то же самое и получил отказ, после чего Нур-Эд-Дин вскричал:

Уехали в далекие края

Все те, которые, когда б стоял ты

У их дверей, осыпали б тебя

Щедротами, которых ты желаешь.

— Клянусь Аллахом, — прибавил он, — я испытаю их всех; может быть, кто-нибудь один заменит мне их всех.

И он пошел поочередно ко всем десяти. Но никто из них не только не принял его и не показался сам, но не выслал даже куска хлеба, и он сказал следующие стихи:

Счастливый человек напоминает:

То дерево, с которого народ

Плоды срывает до тех пор, пока

Не оборвет последнего плода.

Тогда народ уходит прочь оттуда,

Чтобы другого дерева искать.

Будь прокляты все люди наших дней,

Среди которых нет ни одного

Не зараженного корыстью низкой!

Нур-Эд-Дин вернулся к своей рабыне. Тревога его усилилась, но она сказала ему:

— Не говорила ли я тебе, о господин мой, что они ничего для тебя не сделают?

— Клянусь Аллахом, — отвечал он, — никто из них не показался даже мне.

— О мой хозяин, — продолжала она, — продай всю обстановку, которая имеется у тебя в доме, и живи на вырученные деньги.

Он послушался ее совета и продал все, что у него было, и, прожив все, он снова пришел к Энис-Эль-Джелис.

— Ну, что же нам делать теперь? — сказал он.

— Вот мой совет, о господин мой, — отвечала она, — отправляйся сейчас же на рынок и возьми меня с собой, чтобы продать; ведь ты знаешь, что отец твой купил меня за десять тысяч червонцев. Может быть, Господь сподобит тебя продать меня хоть за часть этой цены. Если нам суждено жить вместе, то мы непременно встретимся.

— О Энис-Эль-Джелис, — отвечал он, — мне трудно расстаться с тобой даже на один час.

— И мне это тоже не легко, — отвечала она, — но нужда не ждет.

Он взял Энис-Эль-Джелис и со слезами, струившимися по щекам его, повел ее на рынок, где и передал маклеру, сказав:

— Знай цену той, которую ты пустишь в продажу.

— О господин мой, Нур-Эд-Дин, — отвечал маклер, — такой товар не забывается. Ведь это Энис-Эль-Джелис, которую отец твой купил за десять тысяч червонцев?

— Да, это она, — отвечал Нур-Эд-Дин.

Маклер пошел к купцам, но увидал, что они еще не все собрались. Он подождал полного сбора, и когда торги были полны продающимися рабынями — турчанками, гречанками, черкешенками, грузинками и абиссинками, и все купцы были в сборе, он встал и закричал:

— О купцы, о богачи, все, что вы видите, ровно ничего не стоит! Не все продолговатое — банан, не все красное — мясо, не все белое — жир, не все красноватое — вино, не все бурое — финики! О купцы, это драгоценная жемчужина; ей нет цены, но все же скажите, что можете вы предложить за нее.

Один из купцов отвечал:

— Могу предложить четыре тысячи пятьсот червонцев.

Случилось, что на этом рынке был визирь Эль-Моин, сын Савия; увидав стоявшего тут Нур-Эд-Дина, он подумал: «Что ему тут надо, если ему не на что купить рабыню?»

Он осмотрелся кругом и, выслушав выкрикивание маклера, продолжал размышлять так: «Надо думать, что он разорился и пришел продавать свою рабыню. Если это так, то я более, чем доволен!»

Он позвал маклера, который, подойдя к нему, поцеловал прах у ноги его.

— Я желаю приобрести ту рабыню, которую ты только что восхвалял, — сказал визирь.

Маклер, не смея противоречить ему, привел рабыню и поставил ее перед ним, а визирь, увидав ее и заметив, как она статна и изящна и как нежно говорит, был от нее в восторге и сказал маклеру:

— До чего дошла сумма, предлагаемая за нее?

— До четырех тысяч пятисот червонцев, — отвечал маклер.

Купцы, услыхав разговор, не осмеливались предлагать что-либо выше этой суммы, а все отступили, зная, каким жестоким человеком был визирь. Эль-Моин, сын Савия, взглянув на маклера, сказал ему:

— Что же ты стоишь? Отведи эту девушку в сторону, я беру ее за четыре тысячи пятьсот червонцев и дам еще пятьсот в твою пользу.

Маклер подошел к Али Нур-Эд-Дину.

— О милый господин, — сказал он ему, — рабыни этой ты лишился даром.

— Отчего? — спросил Нур-Эд-Дин.

— Мы открыли торги на нее, — отвечал маклер, — с четырех тысяч пятисот червонцев, но тиран Эль-Моин, сын Савия, явился на торги, увидав девицу, пленился ею и сказал мне: «Спроси у хозяина ее, согласен ли он отдать ее за четыре тысячи пятьсот червонцев и пятьсот червонцев тебе». Я уверен, что он догадался, что рабыня принадлежит тебе; и если он даст тебе плату за нее сейчас же, то это будет особенная милость Господня. Но я его знаю и думаю, что он напишет тебе записку к какому-нибудь из своих агентов, и скажет им, чтобы они не платили тебе ничего; почему всякий раз, как ты будешь приходить за деньгами, они будут говорить тебе: «Завтра мы заплатим». Таким образом, они будут тянуть и, несмотря на свою гордость, откладывать со дня на день. Когда же ты очень надоешь им, то они скажут тебе: «Покажи нам твою записку», и лишь только возьмут в руки бумагу, как тотчас же разорвут ее в мелкие клочья. Так ты и лишишься платы за твою рабыню.

Услыхав эти слова маклера, Нур-Эд-Дин сказал ему:

— Что же мне делать?

— Я дам тебе совет, — отвечал маклер, — и если ты послушаешь его, то тебе будет лучше.

— Что же это такое? — спросил Нур-Эд-Дин.

— Приходи ко мне сейчас же, — отвечал маклер, — пока я стою посреди рынка, возьми от меня рабыню и дай ей пощечину, сказав при этом: «Вот тебе! Я исполнил данную мною клятву и привел тебя на торг, чтобы маклер объявил о продаже тебя». Если ты так скажешь, то, может быть, обманешь этим и его, и народ, и все поверят, что ты пустил ее на продажу только для того, чтобы исполнить клятву.

— Это добрый совет, — сказал Нур-Эд-Дин.

Таким образом, маклер вернулся на свое место и, взяв за руку рабыню, сделал знак визирю Эль-Моину, сыну Савия, сказав:

— Вот сейчас пришел ее владелец.

Али Нур-Эд-Дин, подойдя к маклеру, вырвал от него рабыню и, ударив ее по щеке, сказал:

— Вот тебе! Я привел тебя на продажу, чтобы исполнить свою клятву. Иди домой и вперед слушайся меня. Мне не надо за тебя денег, и продавать тебя я не намерен; если я продал свою обстановку, продал все, что у меня было, то все это ничто перед той ценой, какую ты стоишь.

Когда визирь Эль-Моин, сын Савия, увидел Нур-Эд-Дина, он крикнул ему:

— Вот я тебя! Разве у тебя осталось что-нибудь для продажи или для купли?

И он бросился к нему, чтобы наложить на него руки. Все купцы обратились к Нур-Эд-Дину, которого они любили, а он сказал им:

— Я таков, каким стою перед вами, а его жестокость все знают.

— Клянусь Аллахом, — вскричал визирь, — что не будь вас, я убил бы его.

Все купцы знаками и глазами показали друг другу свои намерения и сказали:

— Мы не станем вмешиваться в ваши дела.

После этого Али Нур-Эд-Дин тотчас же подошел к визирю, сыну Савия, а Нур-Эд-Дин были человек храбрый, и, сдернув его с лошади, бросил на землю. В этом месте мяли глину^[153], и визирь упал как раз в нее, а Нур-Эдн-Дин стал бить его кулаком и попал в зубы, вследствие чего борода его окрасилась кровью. С визирем было десять мамелюков; когда они увидали, что Нур-Эд-Дин делал с их господином, они все схватились за эфесы своих мечей и готовы были броситься на него и изрубить его в куски, но народ сказал им:

— Это визирь, а это сын визиря, и, может быть, они помирятся друг с другом, а вы возбудите неудовольствие и того, и другого; или как-нибудь нечаянно ударите вашего господина и за то подвергнетесь самой позорной смерти; поэтому всего лучше не вмешивайтесь в это дело.

Али Нур-Эд-Дин, перестав бить визиря, взял свою рабыню и вернулся домой.

Визирь, сын Савия, тотчас же встал, и одежда его, бывшая прежде белого цвета, теперь окрасилась в три цвета: в цвет грязи, в цвет крови и в цвет золы. Увидав себя в таком виде, он взял круглую циновку^[154] и навесил ее себе на спину, а в руку взял два пучка грубой травы^[155] и пошел к дворцу султана, где остановился и стал кричать:

— О царь веков, меня обижают!

Его привели к царю, который, внимательно посмотрев на него, увидал, что это его визирь, Эль-Моин, сын Caвий.

— Кто тебя обижает? — спросил он.

Визирь стал кричать и стонать и проговорил следующие стихи:

Должна ли угнетать меня судьба,

Пока ты существуешь, и собаки

Моим питаться мясом, если лев ты?

Должны ли жаждущие люди пить

Из водоемов воду ключевую?

Меня же мучит жажда у тебя.

О, если б был дождем ты благодатным.

— О государь, — продолжал он, — всякие несчастия обрушиваются на меня, твоего служителя, сильно тебя любящего.

— Кто же обидел тебя? — снова спросил царь.

— Знай, о царь, — отвечал визирь, — что сегодня я отправился на торг рабынь, желая приобрести себе кухарку, и увидал там рабыню, такую красавицу, какой не видывал никогда в жизни, а маклер сказал мне, что она принадлежит Али Нур-Эд-Дину. Государь наш, султан, дал отцу его десять тысяч червонцев на покупку рабыни, и он купил эту девушку, но она понравилась ему, и он отдал ее своему сыну. Когда отец его умер, сын начал вести роскошную жизнь и дошел до того, что продал дома, сады и вещи; когда же совсем разорился и у него ничего не осталось, он свел рабыню на рынок, чтобы продать ее, и отдал ее маклеру. Маклер стал выкрикивать о ее продаже, а купцы стали делать предложения, пока не подняли цены до четырех тысяч червонцев, причем я подумал, что куплю ее для своего государя султана, так как первоначально она была куплена для него. Поэтому я сказал Али Нур-Эд — Дину: «О, сын мой, получи за нее плату четыре тысячи червонцев». Но когда он услыхал мои слова, то сказал: «О, злонамеренный старик! Я скорее продам ее евреям или христианам, чем тебе». — «Ведь я покупаю ее, — возразил я, — не для себя, а для государя султана, нашего благодетеля». Лишь только он услыхал эти слова, как пришел в страшную ярость, стащил меня с лошади, несмотря на мой преклонный возраст, и начал бить меня, пока не довел до того состояния, в котором ты меня видишь теперь. Вот чему я подвергся только из-за того, что пошел купить для твоего величества рабыню.

Визирь упал на пол и лежал, плача и дрожа всем телом.

При виде того, в каком положении находился визирь, у переносицы султана надулась жила от негодования, и он взглянул на стоявших около него царедворцев. В первом ряду стояло сорок вооруженных людей, которым он и сказал:

— Отправляйтесь сейчас же в дом Али, сына Эль-Фадла, сына Какана, ограбьте и разрушьте его; а самого Али и его рабыню приведите сюда с завязанными назад руками; дорогою тащите их лицом по грязи и приведите сюда!

— Слушаем и повинуемся, — отвечали они и отправились в дом Нур-Эд-Дина.

При дворе султана был один царедворец, по имени Алам-Эд-Дин-Сенджар, бывший прежде мамелюком Эль-Фадла, сына Какана, отца Али Нур-Эд-Дина. Царедворец этот, услыхав приказание султана и видя, что враги хотят уничтожить сына его бывшего господина, не мог допустить этого и, вскочив на коня, поскакал к дому Али Нур-Эд-Дина и постучался к нему в дверь. Нур-Эд-Дин вышел к нему и, узнав его, поклонился ему.

— О господин мой, — сказал ему царедворец, — теперь некогда ни кланяться, ни разговаривать!

— Что случилось, о Алам-Эд-Дин? — спросил Нур-Эд-Дин.

— Спасайся бегством, — отвечал ему царедворец, — спасайся и ты, и рабыня твоя, потому что Эль-Моин, сын Савия, накликал на тебя беду. Если ты попадешься к нему в руки, то тебе несдобровать. Султан послал за тобою сорок человек воинов; советую тебе бежать прежде их позволения.

Сенджар протянул Нур-Эд-Дину руку, в которой оказалось сорок червонцев, когда сосчитал их Нур-Эд-Дин.

— Прими их от меня, о господин мой, — сказал он, — и если бы у меня было с собою более этого, то я бы дал тебе. Но разговаривать теперь не время.

Нур-Эд-Дин пошел после этого к своей рабыне и сообщил ей обо всем, и это сильно огорчило ее.

Оба они тотчас же вышли из города, Господь опустил на них завесу своего покровительства, и они прошли к берегу реки, где нашли судно, готовое распустить паруса. Хозяин стоял посреди судна и говорил:

— Кому надо проститься, или купить съестного, или сбегать за забытой вещью, то пусть торопятся, так как мы отчаливаем.

— Мы готовы, — отвечали все.

После этого хозяин крикнул:

— Ну, скорей развязывай конец и продевай в мачту!

— Куда направляетесь, хозяин? — спросил Нур-Эд-Дин.

— В обитель мира, в Багдад, — отвечал судохозяин.

Нур-Эд-Дин и рабыня его сели на судно, которое отчалило и пошло, распустив паруса, — полетело по ветру, как птица, распустившая крылья.

Между тем сорок воинов, которых султан послал в дом Нур-Эд-Дина, выломали дверь и, войдя, обыскали весь дом, но без всякого успеха. Разрушив дом, они вернулись и сообщили о своей неудаче султану, который сказал:

— Ищите их везде, где только можно.

— Слушаем и повинуемся, — отвечали они.

Визирь Эль-Моин, сын Cавия, ушел к себе домой, получив от султана почетную одежду.

— Я сам отомщу за тебя, — сказал ему султан.

Он прочел молитву за султана, и сердце его успокоилось.

А султан приказал выкрикивать по городу следующее:

— Народ! Наш государь султан приказал, чтобы тот, кто встретит Али Нурд-Эд-Дина, привел его к султану, за что получит почетную одежду и тысячу червонцев. Тот же, кто спрячет его или же, зная о его местонахождении, не даст о нем сведений, будет наказан примерными образом!

Али же Нур-Эд-Дин и рабыня его благополучно прибыли в Багдад.

Таким образом, народ начал искать его, но не мог найти и следа. В таком положении находились дела в этом городе.

Ну, вот и Багдад, город безопасности: зима со своими холодами миновала, а весна со своими розами появилась, деревья распустились, и воды побежали.

Али Нур-Эд-Дин с рабыней своей сошел на берег и отдал за проезд пять червонцев. Шли они, разговаривая, и судьба привела их в чудные сады, и там они дошли до местечка со множеством длинных скамеек под решетчатой крышей, с которой спускались вазы с водою. В конце этого местечка шел забор с калиткой, которая, однако же, оказалась запертой.

— Клянусь Аллахом, это чудное местечко! — вскричал Нур-Эд-Дин.

— Посидим, о господин мой, на этих скамейках.

Они сели, вымыли лицо и руки и, наслаждаясь журчаньем воды и прохладой от ветерка, заснули.

Сад этот был назван садом Восторгов, а дворец назывался Увеселительным дворцом и принадлежал халифу Гарун-Аль-Рашиду. Халиф приходил отдыхать от забот в эти сады и во дворец. Окна во дворце были высокие, створчатые, зала освещалась восьмидесятью лампами, висевшими кругом, а посередине стоял высший золотой канделябр. Входя во дворец, халиф приказывал своим рабыням открыть окна, а своему собутыльнику Ис-Гаку приказывал петь с рабынями, чтобы размягчить его сердце и успокоить его тревоги. За садом смотрел старичок по имени шейх Ибрагим. Случилось однажды так, что он вышел по каким-то делам и нашел в саду незнакомых мужчин, проводивших время с подозрительными женщинами. Он страшно взбесился на это и, дождавшись прихода халифа, сообщил ему об этом событии.

— Кого бы ты ни застал в саду, — сказали ему халиф, — ты можешь сделать с ним, что тебе угодно.

В этот день, о котором идет речь, шейх тоже вышел по каким-то делам и нашел на скамейке, около входа в сад, двух уснувших людей, прикрытых одним изаром, и проговорил:

— Да знают ли эти люди, что халиф дал мне позволение убивать всех, кого я найду здесь? Этих людей я только немного поколочу, для того чтобы другие не приходили сюда.

Он срезал тоненькую пальмовую палку и, засучив рукава так, что обнажил всю кисть руки, он хотел начать наносить удары, но подумал и сказал в душе:

— О Ибрагим, как же можно бить людей, не зная их обстоятельств? Они, может быть, иностранцы или дети дороги, которых случай привел сюда. Поэтому мне лучше открыть их лица и посмотреть на них.

Они тихонько приподнял изар, открыв их лица, посмотрел на них.

«Какие они красивые, — подумали Ибрагим. — Бить их не годится».

Он снова закрыл их изаром и, подойдя к ногам Али Нур-Эд-Дина, начал тихо почесывать их, вследствие чего Нур-Эд-Дин открыл глаза и, увидав, что ноги ему чешет старик, он покраснел, отдернул ноги и, сев, взял руку шейха и поцеловал ее.

— О сын мой, откуда ты? — спросили его шейх.

— Господин мой, — отвечал Нур-Эд-Дин, — мы иностранцы.

По щекам Нур-Эд-Дина потекли слезы.

— О сын мой, — сказал ему тогда шейх Ибрагим. — Знай, что пророк, Господь да благословит и да спасет его, всегда выказывал великодушие иноземцам. Если хочешь, то встань, входи в сад и развлеки себя.

— О господин мой, — сказал Нур-Эд-Дин, — кому же принадлежит этот сад?

— Сад этот я наследовал от своих родных, — отвечал ему шейх.

Он сказал так только для того, чтобы незнакомцы, не смущаясь, вошли в сад. Нур-Эд-Дин, выслушав его, поблагодарил и встал вместе со своей рабыней, а шейх Ибрагим провел их в сад.

Калитка находилась под сводом, обвитым виноградными лозами различных цветов: красных, как рубины, и черных, как черное дерево. Они вошли в крытую аллею, обсаженную всевозможными фруктовыми деревьями и кустами, где сидели на ветках различные птицы. Соловьи заливались на различные лады, а воркованье горлиц разносилось по воздуху, черный дрозд пением своим напоминал человеческий голос, а дикий голубь точно передразнивал пьяного. Плоды всевозможных сортов уже созрели. Каждого сорта было по два дерева: было два дерева камфарных абрикосов, миндальных абрикосов и куразанских абрикосов, сливы цвета неясного неба, вишни могли привести всякого в восторг, а фиги отливали чудными красными, белыми и зелеными цветами. Цветы сияли, словно жемчуг и кораллы, розы соперничали своим цветом со щечками красавиц; там были фиалки, мирты, левкои, лавеиды, анемоны, и лепестки цветов были покрыты слезами росы. Ромашка улыбалась, показывая свои зубы, а нарциссы засматривались своими темными глазами на розы; апельсины напоминали круглые чашки, а лимоны — золотые шары. По земле пестрели цветы всевозможных оттенков, и всюду пахло весною. Река журчала под пение птиц, а ветерок шелестел листьями. Жара была умеренная, а ветерок нежно лобызал.

Шейх Ибрагим провел их в возвышенную гостиную^[156]; они были очарованы ее прелестью и необыкновенным изяществом и сели у окна. Нур-Эд-Дин, раздумывая о своей прежней жизни, вскричал:

— Клянусь Аллахом, тут превосходно! Это место напомнило мне прошлое и возбудило во мне жар, словно пламя от гхады^[157]

Шейх Ибрагим принес им угощения, и они, вымыв руки, поели досыта; после чего Нур-Эд-Дин, поместившись снова у окна, позвал свою рабыню, которая подошла к нему, и они оба, сидя, любовались на деревья, покрытые плодами. После этого Нур-Эд-Дии посмотрел на шейха и сказал ему:

— О шейх, нет ли у тебя чего-нибудь напиться? Так как все пьют после еды.

Шейх Ибрагим принес им сладкой холодной воды, а Нур-Эд-Дин сказал ему:

— Мне хотелось бы не такого питья.

— Ты хочешь вина? — спросил его шейх.

— Да, — отвечал Нур-Эд-Дин.

— Спаси меня от него, Аллах! — вскричал шейх. — Тринадцать лет я не пробовал вина, так как пророк (благослови и спаси его, Господи) проклял тех, кто пьет, и тех, кто делает его.

— Послушай, я скажу тебе два слова, — продолжал Нур-Эд-Дин.

— Говори, что хочешь.

— Если ты не будешь ни делать вино, ни пить его, ни приносить, то разве проклятие может коснуться тебя?

— Не может, — отвечали шейх.

— В таком случае возьми этот червонец, — сказали Нур-Эд-Дин, — и эти две серебряные монеты, садись на осла и поезжай, пока не встретишь подходящего человека, который мог бы купить вина. Подзови его и, дав ему две серебряные монеты, скажи ему: «Вот на этот червонец купи мне вина и положи его на осла». Таким образом ты не принесешь вина, не сделаешь его и не купишь, и с тобою не случится ничего, что может случиться с другими.

Шейх Ибрагим, посмеявшись на его слова, отвечал:

— Клянусь Аллахом, я не встречал человека остроумнее тебя и не слыхивал более сладких речей.

— Мы зависим от тебя, — сказал Нур-Эд-Дин, — и тебе надо исполнить наше желание; поэтому принеси нам то, что мы просим.

— О сын мой, — сказал шейх. — Кладовая моя тут перед тобою (это была кладовая с припасами, приготовленными для царя правоверных), войди в нее и возьми, что тебе нужно.

Нур-Эд-Дин вошел в кладовую и увидал серебряную и золотую, осыпанную драгоценными каменьями посуду. Он налил из глиняных кувшинов и из стеклянных бутылок вина во взятую им посуду и начал пить вместе с рабыней, дивясь великолепию принесенных им из кладовой вещей. Шейх принес им душистых цветов и сел на некотором расстоянии от них. Они же с наслаждением продолжали пить, пока вино не стало на них действовать. Щеки у них раскраснелись, глаза разгорелись, как глаза лани, а волосы растрепались; после чего шейх Ибрагим сказал:

— С какой стати сижу я так от них далеко? Почему бы мне не подсесть к ним? И скоро ли мне случится быть в обществе таких двух ясных месяцев?

Он подошел и сел около них на пол, а Нур-Эд-Дин сказал ему:

— О господин мой, жизнью своею умоляю тебя, пододвинься и присоединись к нам.

Он пододвинулся еще ближе, а Нур-Эд-Дин налил кубок вина и, глядя на шейха, сказал:

— Выпей, чтоб узнать, как хорошо и ароматно вино.

Но шейх Ибрагим вскричал:

— Сохрани меня от этого, Аллах! Тринадцать лет я ничего подобного не делал.

А Нур-Эд-Дин, как будто не обращая внимания на его слова, выпил вино и бросился на землю, словно совершенно пьяный.

После этого Энис-Эль-Джелис посмотрела на шейха и сказала ему:

— О шейх Ибрагим! Ты видишь, как этот человек обращается со мною?

— О госпожа моя, что такое с ним? — спросил он.

— Он всегда обращается так со мною, — отвечала она. — Он пьет, потом уснет, а я должна сидеть одна, и пить мне не с кем. Если б я захотела выпить, то некому наполнить мне кубок. А если б я захотела попеть, то некому и слушать меня.

Слова эти тронули шейха, и он отвечал:

— Да, такой товарищ тебе не годится.

Рабыня налила кубок и, глядя на шейха Ибрагима, сказала ему:

— Жизнью своею умоляю тебя, возьми кубок и выпей; не отказывайся, а возьми и выпей.

Он протянул руку и, взяв кубок, выпил его, а она наполнила для него кубок во второй раз и, подавая его, сказала:

— О господин мой! Это для тебя.

— Клянусь Аллахом, — отвечал он, — я не могу больше пить. С меня довольно того, что я выпил.

— Клянусь, это необходимо, — сказала она.

И он, взяв кубок, осушил его.

После этого она подала ему третий кубок, и он взял его и тоже хотел выпить, как вдруг Нур-Эд-Дин поднялся и сказал:

— О шейх Ибрагим, как же это так? Разве я не упрашивал тебя выпить, а ты отказывался и говорил, что тринадцать лет ты не пил?

Шейх Ибрагим смутился и отвечал:

— Клянусь Аллахом, я тут не виноват, это она заставила меня.

Нур-Эд-Дин засмеялся, и они продолжали пировать, а рабыня, взглянув на своего господина, сказала ему:

— О господин мой, пей лучше ты сам и не заставляй пить шейха Ибрагима. Мы лучше так полюбуемся им.

Она начала наполнять кубки и подавать своему господину, который, в свою очередь, тоже наполнял их и подавал ей, и так он делал от времени до времени, пока, наконец, шейх Ибрагим смотрел-смотрел на них да и сказал:

— Да что ж это такое? Это что за попойка? Зачем же не наливаете вы мне вина, раз я пью вместе с вами?

Они оба засмеялись и хохотали чуть не до бесчувствия. Потом они выпили сами, налили вина ему и продолжали кутить таким образом, пока не миновала треть ночи.

— О шейх Ибрагим, — сказала тогда рабыня. — Позволь мне встать и зажечь одну из вставленных свечей.

— Встань, — отвечал он, — но более одной свечи не зажигай.

Но она, вскочив, зажгла сначала одну свечу, затем другую и кончила тем, что зажгла все восемьдесят. После этого она села, а Нур-Эд-Дин сказал:

— О шейх Ибрагим, неужели ты не сделаешь мне одолжения и не позволишь мне зажечь хоть одну лампу?

— Встань и одну лампу зажги, — отвечали ему шейх, — и не надоедай мне больше.

Он встал и, начиная с первой лампы, зажег все восемьдесят, и зала осветилась, как для танцев. Шейх Ибрагим, сильно опьяневши, сказал:

— Да, вы любите повеселиться еще более меня.

Он вскочил и раскрыл все окна, после чего снова сел с ними; они продолжали пить и декламировать стихи; их веселые голоса громко разносились по комнате.

Всевидящий и всезнающий Господь, определяющий причину всего, предрешил, чтобы халиф сидел в эту лунную ночь у окна, которое выходило на Тигр. Глядя на реку, он увидал на поверхности воды отражение света от ламп и свечей и вскричал:

— Приведите ко мне Джафара-Эль-Бармеки!

В мгновение ока Джафар предстал перед царем правоверных, и халиф сказал ему:

— Ах ты, собака визирь! Так вот как ты служишь мне! Ты не доносишь мне о том, что делается в городе Багдаде!

— Что значат эти слова? — спросил Джафар.

— Если бы город Багдад не был отнят от меня, — отвечать халиф, — то увеселительный дворец не был бы освещен свечами и лампами, и окна в нем не были бы открыты. Горе тебе! Кто мог это сделать, раз я не лишен сана халифа?

— Кто же, — спросил Джафар, у которого тряслось под жилками от страха, — мог сообщить тебе, что свечи и лампы зажжены в увеселительном дворце и что окна в нем открыты?

— Подойди сюда и посмотри, — отвечали ему халиф.

Джафар подошел к халифу и, взглянув в окно, увидал, что дворец сиял огнями и светом своим превосходил свет луны. Прежде всего ему хотелось оправдать как-нибудь шейха Ибрагима, и, думая, что все это произошло вследствие им же, визирем, данного позволения, он сказал:

— О царь правоверных, на прошлой неделе шейх Ибрагим сказал мне: «О, господин мой Джафар, мне хотелось бы пригласить повеселиться моих детей, пока я жив и жив халиф». — «Зачем говоришь ты мне это?» — спросил я. — «Затем, чтобы ты спросил у халифа позволения, — сказал он, — и я мог бы отпраздновать обрезание своего сына во дворце. — «Ну, так празднуй обрезание твоего сына, — отвечал я. — И если Господь сподобит меня увидать халифа, то я доложу ему об этом», и он ушел от меня с этим, а я забыл доложить тебе.

— О Джафар, — сказал халиф, — ты были виновен передо мною в одной вещи, а теперь провинился в двух, а именно: во-первых, ты не доложил мне об этом, а во-вторых, не исполнил желания шейха Ибрагима, потому что если он приходил к тебе и говорил таким образом, так только из желания намекнуть тебе, что ему хотелось бы получить некоторое вспомоществование, а ты не только ничего ему не дал, но даже не сообщил ничего об этом мне.

— О царь правоверных, — отвечал он, — я забыл.

— Клянусь своими предками, — сказал халиф, — что остаток ночи я проведу с ними, так как он человек правдивый, знающийся с шейхами, помогающий бедным и поддерживающий несчастных. Надо полагать, что сегодня собрались к нему все его знакомые, и я непременно хочу быть там; может быть, кто-нибудь из его гостей прочтет хорошую молитву за нашу настоящую и будущую жизнь, и присутствие мое, может быть, принесет кому-нибудь пользу, а ему — удовольствие.

— О царь правоверных, — возразил Джафар. — Ведь ночь почти уже прошла, и гости, вероятно, скоро разойдутся.

Но халиф сказал:

— Идем туда.

Джафар замолчал и так был смущен, что не знал, что ему делать. Халиф же встал, и Джафар пошел вслед за ним, как пошел и евнух Месрур. Они втроем молча вышли из дворца и, одетые купцами, пошли по улицам, пока не пришли к калитке вышеупомянутого сада. Халиф, подойдя, нашел калитку отворенной, что его удивило, и он сказал:

— Посмотри, о Джафар, шейх Ибрагим до такого позднего часа оставил калитку отворенной, что вовсе на него не похоже.

Они вошли и прошли в конец сада, где остановились около дворца, и халиф сказал:

— О Джафар, мне хотелось бы незаметными образом взглянуть на них, прежде чем пойти к ними, чтобы увидать, как шейх проводит время и употребляет свои способности. Эти люди обладают качествами, которыми отличаются как в частной, так и в общественной жизни. Но мы не слышим их голосов, и ничто не говорит нам об их присутствии.

Сказав это, халиф осмотрелся кругом и, увидав толстое ореховое дерево, прибавил:

— О Джафар, хотелось бы мне взобраться на это дерево, так как сучья его достигают окон, и посмотреть туда.

Он полез на дерево и, перебираясь с сучка на сучок, остановился перед одним из окон, сел там и стал смотреть в комнату дворца, где увидал девицу и молодого человека, красивых, как ясные месяцы (слава Тому, Кто создал их); кроме того, он увидал сидящего с ними с кубком в руке шейха Ибрагима.

— О царица красоты! — говорил он, — пить и не слышать веселых песен неприятно. Разве ты не знаешь, что сказал поэт:

Большой и малый кубок пусть обходят

Весь круг гостей; примите эти кубки

От пьяницы, которого лицо

Вам светлый лик луны напоминает.

И пить нельзя вам без веселых песен,

Ведь лошади пьют воду под свисток.

Когда халиф увидал, как вел себя старый Ибрагим, у него от негодования надулась на лбу жила, и, сойдя с дерева, он сказал:

— О Джафар! Никогда в жизни не видал я такого чудесного превращения праведника, какое привелось мне видеть сегодня. Поднимись ты сам на это дерево, и увидишь, если только благословение праведника снизойдет и на тебя.

Услыхав слова халифа, Джафар быль несколько удивлен и, поднявшись на дерево, стал смотреть в комнату, где увидал Нур-Эд-Дина, шейха Ибрагима и рабыню, и в руках шейха Ибрагима увидал кубок. Увидав это зрелище, он пришел к убеждению, что конец будет печальный, и, сойдя вниз, встал перед халифом.

— О Джафар, — сказал царь правоверных, — слава Богу, что мы не принадлежим к числу людей, которые только для виду исполняют святой закон и не причастны греху как лицемеры!

От сильного смущения Джафар не нашелся даже, что ответить. Халиф посмотрел на него и спросил:

— Кто мог привести этих людей сюда и впустить их во дворец? Но только таких красивых, статных и привлекательных людей, как этот молодой человек и эта девушка, мне в жизни не приводилось видеть.

Джафар, надеясь, что халиф, может быть, смилуется, поспешно отвечал:

— Ты совершенно прав, о царь правоверных!

— О Джафар, — сказал халиф, — полезай с нами на тот сук насупротив окна, и мы позабавимся, глядя на них.

Они взлезли на дерево и, сидя там, слышали, как шейх сказал:

— О госпожа моя, я преступил приличия, приняв участие в вашей попойке. Но удовольствие получил не полное, так как не слышу веселых песен и бряцающих струн.

— О шейх Ибрагим, — отвечала Энис-Эль-Джелис, — клянусь Аллахом, если бы у нас был какой-нибудь музыкальный инструмент, то мы могли бы быть совсем довольны.

Шейх Ибрагим, услыхав ее слова, встал.

— Куда это он идет? — сказал халиф Джафару.

— Не знаю, — отвечал Джафар.

Шейх вышел, но вскоре вернулся с лютней в руках, и халиф, пристально посмотрев, увидал, что это лютня Ис-Гака, его собутыльника.

— Клянусь Аллахом, — сказал он, — если эта девица поет дурно, то я распну всех вас.

— О Аллах! — проговорил Джафар, — не допусти ей петь хорошо.

— Почему? — спросил халиф.

— Для того чтобы ты распял нас всех, — отвечал Джафар, — и мы могли бы забавлять друг друга разговорами.

Халиф засмеялся, а девушка, взяв лютню и рукой пробежав по струнам, заиграла так, что игрой своей могла заставить расплавиться даже железо и придать ума дураку; вслед за тем она запела таким голосом, что халиф вскричали:

Знаешь, Джафар, я никогда в жизни не слыхал такого чудного голоса!

— Может быть, — сказал Джафар, — гнев халифа прекратился?

— Да, — сказал он, — его не стало.

Он спустился с Джафаром с дерева и, посмотрев на него, сказал:

— Мне очень хочется пойти к ним, посидеть с ними и послушать пение этой девушки.

— О царь правоверных, — отвечал Джафар, — если ты пойдешь к ним, то они, вероятно, сильно смутятся твоим присутствием, а шейх Ибрагим может даже умереть от страха.

— О Джафар, — возразил на это халиф, — ты должен выдумать мне какой-нибудь способ, для того чтобы я мог узнать всю правду, не показав им, что я знаю все.

Халиф и Джафар пошли к Тигру, рассуждая об этом предмете, и под окнами дворца увидали рыбака, закидывавшего сеть в надежде поймать что-нибудь себе на насущный хлеб.

Однажды когда-то халиф спросил у шейха Ибрагима:

— Что это за шум я слышал под окнами дворца?

— Это говорят рыбаки, — отвечал шейх, — которые ловят рыбу.

— Ну, так поди и запрети им ходить сюда.

После этого рыбакам не позволялось ходить туда; но в эту ночь пришел рыбак, по имени Керим, и, видя, что калитка в сад открыта, он подумал: «Воспользуюсь такой оплошностью, и, может быть, мне посчастливится поймать что-нибудь».

Он взял сети и, забросив их в воду, продекламировал стихотворение, делая сравнение между положением рыбака, работающего всю ночь, и владетеля замка, который сладко засыпает, а, проснувшись, видит только низкопоклонство. Только успел он кончить стихотворение, как вдруг халиф нечаянно очутился около него. Халиф знал его и вскричал:

— Это ты, Керим?

Рыбак, услыхав свое имя, обернулся и увидал халифа.

От страха у него затряслось под жилками.

— Клянусь Аллахом, — вскричал он, — я это сделал, царь правоверных, не в насмешку твоего приказа, но бедность и семья заставили меня поступить противозаконно!

— Ну, закинь сети на мое счастье, — отвечал халиф.

Обрадованный рыбак тотчас же пошел и бросил сеть; подождав, пока она опустилась и вода успокоилась, он вытянул ее и выловил бесчисленное множество всевозможной рыбы.

Халиф был очень доволен и сказал:

— О Керим, сними с себя одежду.

Рыбак исполнил приказание. На нем был надет джуббех^[158] с сотней заплат из грубой шерстяной ткани и полный отвратительных насекомых; между прочими, в нем было столько блох, что они могли бы перенести его по поверхности всей земли. Халиф снял с головы его чалму, которую Керим не перевивал уже в продолжение трех лет, а найдя какой-нибудь лоскуток, навивал его сверху. Взяв джуббех и чалму, халиф снял с себя две рубахи из александрийской и баалабекской шелковой материи, и мелватах^[159], и фараджеех и сказал рыбаку:

— Возьми все это и надень на себя.

Халиф надел на себя джуббех и чалму рыбака и, надвинув на лицо литчам^[160], сказал рыбаку:

— Иди по своим делам.

Рыбак, поцеловав ноги халифа и поблагодарив его, продекламировал следующие стихи:

Ты одарил меня превыше меры,

В знак милости твоей высокой мне

Тебе ответить тем же не по силам.

Поэтому я благодарен буду тебе

Все время жизни нашей здесь.

Когда же смерть сведет меня в могилу,

То прах моих костей из гроба будет

По-прежнему благодарить тебя.

Но не успел он кончить этих стихов, как по особе халифа поползли и поскакали насекомые, и он начал ловить их у себя на шее то правой, то левой рукой и бросать их, при этом восклицал:

— О горе тебе, рыбак! Сколько насекомых в твоем джуббехе!

— О государь — отвечал он, — это они беспокоят тебя только с первого раза, а через неделю ты так к ним привыкнешь, что не почувствуешь, как они будут бегать по тебе.

Халиф засмеялся и сказал ему:

— Неужели же я стану ходить в этом джуббехе?

— Мне хотелось бы сказать тебе кое-что, — отвечал рыбак, — но мне стыдно, несмотря на мой страх перед тобой.

— Ну, говори, что хотел ты сказать миф! — вскричал халиф.

— Мне пришло в голову, — продолжал рыбак, — что ты хочешь поучиться ловить рыбу, о царь правоверных, для того чтобы стать во главе торговли, которая может принести тебе выгоду; и если это так, то этот джуббех пригодится тебе.

Рыбак засмеялся, а халиф взял корзину с рыбой и, нарвав в нее немного травы, направился с ней к Джафару и остановился перед ним. Джафар же, думая, что перед ним стоит рыбак Керим и боясь за него, сказал:

— О Керим, зачем ты пришел сюда? Уходи скорее, ведь сегодня здесь халиф.

Халиф же, услыхав эти слова Джафара, так захохотал, что упал от хохота навзничь.

— Да ты не наш ли царь правоверных? — сказал ему Джафар.

— Да, Джафар, — отвечал халиф, — а ты мой визирь, и мы пришли сюда с тобою вместе, но ты меня не узнал. Так как же узнает меня шейх Ибрагим, который вдобавок еще пьян? Оставайся тут до тех пор, пока я не вернусь.

— Слушаю и повинуюсь, — отвечал Джафар, а халиф подошел к двери дворца и постучался.

Шейх Ибрагим встал и спросил:

— Кто там за дверью?

— Это я, шейх Ибрагим, — отвечал он.

— Кто ты? — спросил шейх.

— Я Керим, рыбак, — отвечал халиф. — Я слышал, что у тебя гости, и потому принес рыбы, так как она превосходна.

Нур-Эд-Дин и рабыня его очень любили рыбу, и, услыхав о том, что рыбак принес рыбу, они очень обрадовались и сказали:

— О господин наш, открой ему, и пусть он принесет свою рыбу.

Шейх Ибрагим отворил дверь, и халиф, переодетый рыбаком, вошел и начал кланяться, а шейк Ибрагим сказал ему:

— Ну, что же, добро пожаловать, разбойник, вор, грабитель! Войди и покажи нам рыбу, которую принес.

Он показал им рыбу, которая еще трепетала и билась, а рабыня вскричала:

— Клянусь Аллахом, о господин мой, что за чудная рыба, да, если бы она была жареная!

— Клянусь Аллахом, — вскричал шейх Ибрагим, — ты совершенно права! Рыбак, — прибавил, обращаясь к халифу, — хорошо бы, если бы ты принес нам жареной рыбы. Иди изжарь ее и принеси нам.

— Слушаю твоего приказания, — отвечал халиф, — я сегодня же изжарю ее и принесу.

— Ну, так скорее! — сказал он.

Халиф встал и пошел к Джафару.

— Джафар, — сказал он, — они хотят, чтобы рыба была изжарена.

— Дай мне ее, царь правоверных, — отвечал тот, — и я изжарю ее.

— Клянусь могилою моих предков, — возразил халиф, — я сам изжарю ее, своими собственными руками я изжарю ее.

Он направился в хижину смотрителя и, поискав в ней, нашел все, что ему было нужно, как то: сковороду, соль и даже дикий машран и все другое. Он подошел к очагу, поставил на него сковороду и изжарил рыбу отлично. Когда рыба была совсем готова, он сложил ее на банановый лист и, сорвав в саду нисколько лимонов, отправился с рыбой во дворец и поставил ее перед пирующими. Молодой человек, и рабыня, и шейх Ибрагим пододвинулись к рыбе и стали есть. Поев, они вымыли себе руки, а Нур-Эд-Дин сказал:

— Клянусь Аллахом, рыбак, ты оказал нам сегодня большое одолжение!

Затем, засунув руку в карман, он вынул три червонца из тех, что Сенджар дал ему на дорогу, и сказал:

— О рыбак, извини меня. Клянусь Аллахом, что если бы я знал тебя перед несчастьем, обрушившимся на меня, я избавил бы тебя от гнетущей бедности. Теперь же прими от меня то, что я по своим обстоятельствам могу уделить тебе.

Говоря таким образом, он бросил червонцы халифу, который, взяв их, поцеловал и положил к себе в карман. Все это халиф делал для того, чтобы послушать пение.

— Ты ласково обошелся со мною, — сказал он, — и щедро наградил меня, но я все-таки попрошу у тебя еще одной милости: мне хотелось бы послушать пение этой девицы.

— Энис-Эль-Джелис! — сказал на это Нур-Эд-Дин.

— Что прикажешь? — спросила она.

— Ради моей жизни, спой что-нибудь в награду этому рыбаку, так как ему хочется послушать тебя.

Услышав приказание своего господина, она взяла лютню и, пробежав рукою по струнам и завернув некоторые колки, пропела следующие стихи:

Когда на лютне дева молодая

И стройная, как молодая лань,

Играет, то чарует все сердца

Своей игрою дивною. А голос

Ее заставить мог бы и глухого

Услышать пенье чудное ее.

Немой бы тоже получил дар слова

И перед ней воскликнул бы в восторге:

«Ты превосходишь всех других певиц

Божественной игрой своей и пеньем!»

Затем снова заиграла так, что могла очаровать кого угодно, и потом запела:

Нам лестно, что наш дом ты посетила,

Сиянием своим развеивая

Глубокий мрак безлунной этой ночи.

Поэтому мой долг распорядиться,

Чтобы повсюду в доме у меня

И мускусом, и камфарой пахучей,

И розовой водою надушили.

Это пение произвело глубокое впечатление на халифа, и он пришел в такой восторг, что не мог удержаться, чтобы не выразить его:

— Аллах над тобою! Аллах над тобою! Аллах над тобою!

Нур-Эд-Дин сказал:

— Так тебе, рыбак, понравились игра и пение этой девицы?

— Понравились, клянусь Аллахом! — вскричал рыбак.

Нур-Эд-Дин тотчас же прибавил:

— Получи ее в подарок от меня, в подарок от щедрого человека, который не потребует дара своего обратно.

Он встал и, взяв мелватах, набросил его на халифа, переодетого рыбаком, приказав ему увести с собою девицу. Рабыня же посмотрела на Нур-Эд-Дина и сказала:

— О господин мой, неужели ты расстанешься со мною, даже не простившись? Если нам суждено разлучиться, то подожди, чтоб я простилась с тобою.

И она сказала следующую строфу:

Когда ты от меня уйдешь прочь,

Всегда жить будет дом твой в сердце

Моем и в тайнике моей груди.

Молю я Милосердного, чтоб Он

На наш союз с тобою согласился,

Так как блаженством этим одаряет

Он только тех, кого Он пожелает,

На это Нур-Эд-Дин ответил ей:

Она со мной простилась в день разлуки

И заливалась горькими слезами

От причиненного разлукой горя,

И молвила: «Что будешь делать ты,

Когда уйду я?» — «Спроси того,

Кто может пережить твою утрату!» —

Ответил я на сделанный вопрос.

Халиф, услыхав это, смутился при мысли, что он может быть причиною их разлуки и, взглянув на молодого человека, сказал ему:

— О господин мой, боишься ли ты за себя, потому что совершил какое-нибудь преступление, или ты должен кому-нибудь?

— Клянусь Аллахом, о рыбак, — отвечал Нур-Эд — Дин, — со мною и с этой девицей случилось удивительное и странное событие, и если б его передали потомству, то оно могло бы служить поучением тем, кто пожелает.

— Не расскажешь ли нам, — сказал халиф, — своей истории, и не познакомишь ли нас с этим событием? Может быть, рассказ твой послужит тебе на пользу и утешение, так как утешение находится в руках Аллаха.

На это Нур-Эд-Дин отвечал таким вопросом:

— Хочешь выслушать историю мою прозой или стихами?

— Проза, — отвечали халиф, — для нас яснее, а стихи можно сравнить со словами, нанизанными как жемчуг.

Нур-Эд-Дин, поникнув до земли головою, передал, однако же, свою историю стихами, но когда он кончил, халиф просил его объясниться поподробнее, вследствие чего он рассказал ему всю свою историю с начала до конца, и халиф, сообразив все обстоятельства его дела, спросил его:

— Куда же ты пойдешь теперь?

— Божий мир широк, — отвечал ему Нур-Эд-Дин.

— Я напишу тебе письмо, — сказал тогда халиф, — которое ты можешь снести к султану Магомету, сыну Сулеймана Эс-Зейни, и когда он прочтет его, то ничего дурного тебе не сделает.

— Да разве существует на свете такой рыбак! — вскричал Нур-Эд-Дин, — который состоял бы в переписке с царями? Ведь этого быть не может!

— Ты совершенно прав, — возразил халиф, — но причину этого я могу сообщить тебе. Знай, что я учился с ним в одной школе, у одного и того же учителя, и был его наставником. После этого счастье ему повезло, и он сделался султаном, а меня Господь сделал рыбаком. Но я ничего еще не просил от него, хотя он тотчас же исполнил бы любое повеление, даже если б я просил у него ежедневно тысячи вещей.

Нур-Эд-Дин, услыхав эти слова, сказал ему:

— Напиши, чтоб я видел.

Он взял рожок с чернилами и перо и написал после обычной фразы: «Во имя Господа Милостивого и Милосердного» — следующее: «Письмо это от Гарун-Аль-Рашида, сына Эль-Магдия, его величеству Магомету, сыну Сулеймана Эс-Зейни, осчастливленного моей милостью и назначенного мною наместником над частью моих владений. Уведомляю тебя, что податель этого письма, Нур-Эд-Дин, сын Эль-Фадла, сына Какана, визиря, которого ты должен водворить в его настоящее положение на свое место, так как я назначаю его».

Он передал это письмо Нур-Эд-Дину, который взял его, поцеловал и приложил к своей чалме, и тотчас же отправился в путь.

Шейх же Ибрагим, посмотрев на халифа, переодетого рыбаком, сказал ему:

— Ах ты, презреннейшший рыбак, ты принес нам рыбы не больше, как на двадцать полудиргемов, а получил три червонца, да еще хочешь взять с собою рабыню.

Халиф, услыхав эти слова, крикнул на него и сделал знак Мосруру, который, тотчас же, открыв свое лицо, вбежал в комнату. Джафар между тем послал одного из садовников к дворцовому привратнику с приказанием, чтобы для царя правоверных с сановником прислали одежду. Сановник сбегал во дворец и, вернувшись с одеждой, поцеловал прах перед халифом, который снял все, что было на него надето, и надел свое платье. Шейх Ибрагим сел на стул, а халиф встал перед ним, чтобы посмотреть, что с ним будет. Шейх пришел в страшное смущение и, кусая себе пальцы, говорил:

— Сплю я или бодрствую?

— О шейх Ибрагим, — сказал тогда халиф, посмотрев на него. — В каком состоянии ты находишься?

При этих словах весь хмель его прошел, и, бросившись на колени, он стал просить прощенья. Халиф простил его, после чего отдал приказание отвести девицу к себе во дворец, где отвел ей отдельное помещение и назначил женщин, чтобы служить ей.

— Знай, — сказал он ей, — что господина твоего я отправил султаном Эль-Башраха, и если Богу будет угодно, то я пошлю к нему почетную одежду и тебя вместе с нею.

Что же касается до Нур-Эд-Дина, то он шел до самого Эль-Башраха и, войдя в город, прямо направился ко дворцу султана, где так громко закричал, что султан пожелал его видеть. Представ перед царем, он поцеловал прах у ног его и, достав письмо, подал ему. Султан, увидав подпись халифа, тотчас же встал и, поцеловав письмо трижды, сказал:

— Я слышу и повинуюсь Господу, да святится имя Его, и царю правоверных.

Он призвал четырех кади и эмиров и хотел уже сложить с себя царское достоинство, но к нему явился визирь Эль-Маин, сын Савия, и султан подал ему письмо царя правоверных. Увидав письмо, визирь разорвал его в мелкие клочья и, положив себе в рот, разжевал и выплюнул. Султан в гневе закричал:

— Горе тебе! С какой стати ты поступил так?

— Этот человек, — отвечал визирь, — вовсе не видал ни халифа, ни визиря его; он — негодяй, дьявольский плут, который, случайно увидав письмо халифа, подделался под его руку и написал, что захотел. С какой стати ты сложил с себя царское достоинство, раз что халиф не послал тебе посла со своей царской грамотой? Ведь если б это дело было правое, то халиф послал бы с ним какого-нибудь царедворца или визиря, но он пришел один.

— Что же нам делать? — спросил султан.

— Отошли этого молодого человека со мною, — отвечал визирь, — и я отправлю его с нарочными в город Багдад, и если все это верно, то он привезет нам царский приказ и грамоту о его назначении, а если неправда, то халиф пришлет нами его обратно с царедворцем, и тогда я отомщу моему обидчику!

Султану понравилось то, что сказал ему визирь, и он взял Нурн-Эд-Дина и крикнул пажей, которые, опрокинув его на пол, били до тех пор, пока он не лишился чувств. После этого он приказал надеть колодки ему на ноги и позвал тюремщика. Тюремщик, придя к нему, поцеловал прах у ног его. Тюремщика звали Кутейтом^[161], и визирь сказал ему:

— О Кутейт! Я желаю, чтобы ты взял этого человека и, посадив его в самую темную келью твоей темницы, пытал бы его и день, и ночь.

— Слушаю и повинуюсь, — отвечал тюремщик.

Он посадил Нур-Эд-Дина в темницу и запер за ним дверь; но после этого отдал приказ снести туда скамейку, циновку и подушку. Он посадил Нур-Эд-Дина на скамейку, снял с него оковы и ласково обращался с ним. Визирь ежедневно присылал к нему приказ бить Нур-Эд-Дина, и тюремщик посылал сказать, что приказ исполняет, тогда как, напротив, он обращался с ним очень хорошо.

Таким образом он поступал сорок дней, а на сорок первый от халифа был прислан подарок, и султану подарок этот очень понравился, и он стал советоваться об этом с визирем.

— Может быть, этот подарок предназначался для нового султана, — сказал кто-то.

В ответ на это замечание визирь Эль-Моин, сын Савия, сказал:

— Было бы гораздо лучше, если бы мы убили его, лишь только он приехал.

— Ты напомнил мне о нем! — вскричал султан. — Сходи за ним, приведи его сюда, я отрублю ему голову.

— Слушаю и повинуюсь, — отвечал визирь и, встав, прибавил: — Мне хотелось бы сделать по всему городу такое заявление: «Кто хочет посмотреть на казнь Нур-Эд-Дина Али, сына Эль-Фадла, сына Какана, тот может прийти ко дворцу. Пусть все придут посмотреть, и сердце мое успокоится, и я рассержу своих завистников.

— Поступай, как знаешь, — отвечал султан.

Визирь, довольный и счастливый, отправился к вали и приказал сделать объявление по всему городу. Когда народ услыхал глашатая, он огорчился и плакал. Плакали даже мальчишки в школах и купцы в лавках. Множество народа пошло занять места, с которых было бы видно зрелище, а другие направились в тюрьму, чтобы проводить Али. Визирь в сопровождении десяти мамелюков пошел в тюрьму, и Кутейт, тюремщик, сказал ему:

— Что тебе угодно, господин наш, визирь?

— Сейчас же приведи ко мне, — сказал визирь, — молодого негодяя.

— Он в страшном положении, — отвечал тюремщик от дурного обращенья и от побоев.

Тюремщик вошел и застал его декламирующим следующие стихи:

Кто может мне помочь в моей тоске?

Мои невыносимы стали муки,

А средство исцеления от них

Лишь крайне редко можно доставать.

Тюремщик снял с него чистую одежду и, надев на него все грязное, повел к визирю. Нур-Эд-Дин взглянул на него и увидал, что он стоит перед врагом, постоянно желавшим погубить его. Узнав его, он заплакал и сказал ему:

— Разве ты обеспечен от несчастья? Разве не помнишь слова поэта:

Они здесь, злоупотребляя властью,

С жестокостью нещадной управляли,

И сделалась та власть такою скоро,

Как будто никогда и не бывала.

— О визирь! знай, что Господь, да прославится имя Его, может сделать с тобою все, что Ему будет угодно.

— Не думаешь ли ты, Али, — возразил визирь, — испугать меня этими словами? Вот я сейчас, несмотря на всех жителей Эль-Башраха, отрублю тебе голову и не посмотрю на твой совет; я скорее поступлю, как говорит вот этот поэт:

Судьба, ты предоставь свободу действий

И с радостным умом переноси

Державной судьбы определения.

Но как тоже хороши слова другого поэта:

Тот, кто по смерти недруга живет

Хотя бы день единый, достигает

Предела всех души своей желаний.

Визирь приказал пажам посадить Нур-Эд-Дина на мула, но они с горя, что им приходится повиноваться, сказали несчастному:

— Позволь нам побить его каменьями и разорвать на куски, хотя за это нам придется поплатиться жизнью.

— Не делайте этого, — отвечал Али, — разве вы не знаете, что говорит поэт:

Назначенный мне срок есть неизбежный

Мой жребий, и как только дни его

Окончатся, я должен умереть.

И если б львы меня стащили в лес,

То не могли б они покончить с ним,

Затем, что от назначенного срока

Теперь не остается ничего.

Они пошли перед несчастным Нур-Эд-Дином, выкрикивая:

— Вот награда тому, кто подделывает письмо халифа к султану!

Они торжественно провели его по улицам Эль-Башраха и поставили под окнами дворца на кровавом месте^[162], где подошел к нему палач и сказал:

— Я раб и должен повиноваться, и если ты имеешь какое-нибудь желание, то скажи мне, я исполню его, так как тебе остается жить до тех пор, пока султан не выглянет в окно.

После этого Нур-Эд-Дин посмотрел направо и налево и продекламировал следующее:

О, есть ли между вами друг, который,

Исполнен состраданья, мне поможет?

Я заклинаю вас Аллахом всех

На мой вопрос ответить! Жизнь уходит,

А смерть близка!

Здесь есть ли кто-нибудь,

Кто пожалеет бедного меня,

Чтоб получить награду от меня,

Упадок духа моего понять

И облегчить мой страх глотком воды,

Который уменьшит мои страданья.

Народ плакал, а палач принес ему воды и подал, но визирь встал со своего места и, выбив из его рук куллех^[163] с водой, который и разбился, крикнул палачу, чтоб он отрубил голову Нур-Эд-Дину, после чего тому завязали глаза. Народ же продолжал кричать против визиря, сильно возвышая голос, и между ними началась настоящая перебранка. Вдруг в это самое время по большой дороге к небу поднялось целое облако пыли, и султан, увидав его из своего дворца, сказал своим приближенным:

— Посмотрите, что это за известие везут?

— Узнаем после того, как отрубят этому человеку голову, — сказал визирь.

— Нет, подожди, — отвечал султан, — пока мы не узнаем, что это такое.

Облако пыли поднимал Джафар, визирь халифа, и свита его; и прибыли они вот почему: прошло уже тридцать дней, и халиф не вспомнил о деле Али, сына Эль-Фадла, сына Какана, и никто с ним не говорил о нем, пока однажды он не зашел в помещение Энис-Эль-Джелис и не услыхал ее стенаний и ее чудного голоса, декламирующего изречение поэта:

Твой образ все стоит передо мною,

Далек ли ты иль близок от меня,

И мой язык всегда упоминает

Тебя и никогда не перестанет.

Стенания ее усилились, и вдруг дверь отворилась, и в комнату ее вошел халиф и увидал Энис-Эль-Джелис в слезах. Увидав халифа, она упала на колени и, трижды поцеловав его ноги, сказала следующие стихи:

Ты, чистый кровью и своим рожденьем,

От зрелой и от плодовитой ветви

Такой семьи, в которой нет пятна,

Дозволь же мне напомнить обещанье,

Мне данное тобою, благодетель,

Чтоб не было оно тобой забыто.

— Ты кто такая? — спросил ее халиф.

— Я подарена тебе Али, сыном Эль-Фадла, сына Какана, — отвечала она, — и требую исполнения обещания, данного мне тобою, что ты пошлешь меня к нему вместе с почетным подарком, так как я прожила здесь тридцать дней и глаз не смыкала.

Халиф вследствие этого позвал к себе Джафара и сказал ему:

— Тридцать дней не получал я известий об Али, сыне Эль-Фадла, сына Какана, и мне остается только предположить, что султан убил его. Но клянусь головой своей, могилой своих предков, что если такое несчастье случилось с молодым человеком, то я уничтожу человека, убившего его, хотя бы он был близок моему сердцу! Вследствие этого я желаю, чтобы ты тотчас же отправился в Эль-Башрах и принес мне известие о том, что царь Магомет, сын Сулеймана Эс-Зейни, сделал с Али, сыном Эль-Фадла, сына Какана.

Таким образом, Джафар, повинуясь его приказанию, тотчас же отправился в путь и, подъехав к городу и увидав толпы народа на улице, спросил:

— По какой причине так толпится народ?

Ему тотчас же сообщили, в каком положении находился Нур-Эд Дин, и, услыхав это, он поспешил к султану и, поклонившись ему, сообщил, зачем приехал, и прибавил, что если с Али Нур-Эд-Дином что-нибудь случилось, то халиф казнит его, султана, как причину несчастья. Он взял султана под стражу, как взял и визиря Эль-Моина, сына Савия, а Али Нур-Эд-Дина велел освободить и посадил его на престол султана вместо Магомета, сына Сулеймана Эс-Зейни. После этого он пробыл в Эль-Башрахе трое суток, обычное время угощенья, а утром, на четвертый день, Али Нур-Эд-Дин сказал Джафару:

— Как мне хотелось бы повидать царя правоверных.

Джафар сказал царю Магомету, сыну Сулеймана:

— Приготовься в путь, потому что после утренней молитвы мы поедем в Багдад.

— Слушаю и повинуюсь, — отвечал он.

Они прочли утренние молитвы и сели на коней вместе с визирем Эль-Моином, сыном Савия, который раскаивался теперь в том, что он сделал. Что же касается до Нур-Эд-Дина, то он ехал рядом с Джафаром, и они продолжали таким образом путь, пока не прибыли в Багдад, приют мира.

Там они явились к халифу и рассказали ему, что случилось с Нур-Эд-Дином.

— Возьми этот меч, — сказал ему халиф, — и отруби им голову твоему врагу.

Нур-Эд-Дин взял меч и подошел к Эль-Моину, сыну Савия, но тот посмотрел на него и сказал ему:

— Я поступал по своему характеру, а ты поступай по своему.

Нур-Эд-Дин отбросил от себя меч и, взглянув на халифа, сказал:

— Он обезоружил меня, о царь правоверных!

— Ну, так оставь его, — отвечал халиф и, обратившись к Месруру, прибавил: — о Месрур, подойди ты и отруби ему голову.

Месрур исполнил приказание; после этого халиф обратился к Али, сыну Эль-Фадла, сына Какана, с такими словами:

— Требуй от меня, чего желаешь!

— О государь мой, — отвечал Али, — я вовсе не желаю быть султаном Эль-Башраха, а хотел бы служить тебе.

— С удовольствием согласен, — сказал халиф и велел привести рабыню.

Халиф осыпал милостями Нур-Эд-Дина и рабыню его, подарил им дворец в Багдаде, назначил содержание и сделал Нур-Эд-Дина своим застольным товарищем, и так они прожили до самой смерти.

Примечания

148

Слово «Каттейех» означает «написанное».

149

Эль-Моин означает «помощник»

150

Выражение «человек благоприятного вида» употребляется и теперь новейшими арабами и турками и означает; человек добродетельный и благодетельный.

151

Этот ответ нельзя понимать в буквальном смысле слова. Нынешние арабы говорят точно так же, когда желают получить более запрашиваемой цены.

152

Умирающий мусульманин должен сказать два символа веры: 1) «Нет Бora, кроме Аллаха и 2) «А Магомет пророк Его».

153

Под этим выражением надо подразумевать место, где мяли глину для построек, тем более, что арабские постройки делаются из мятой глины с четвертой частью извести и затем из золы и щебня.

154

Этого рода циновки делаются из пальмовых листьев, и на подобных циновках сидят бедняки

155

Эта трава, вроде нашей осоки, покрывает все поемные места в Египте, и ее употребляют для плетенья грубых циновок. Визирь, взяв циновку и сухой травы, хотел показать этим, что он унижен до положения рогожника.

156

Арабские лодки и суда зачастую тянутся бичевою, приделанной к мачте.

157

Гхадой называется весьма горючее дерево, дающее очень яркое пламя. Оно растет на песчаных местах.

158

Джуббехом, который носят на Востоке, называется длинный халат, который носили обыкновенно купцы. Такие халаты делаются из сукна.

159

Мелватахом называется одежда тоже вроде халата.

160

Бедуины прикрывают нижнюю часть лица куском материи, и зовут ее «литчамом». Такое прикрывание лишает арабов возможности узнавать друг друга, и особенно употребительно между арабами пустыни.

161

«Кутейт» обозначает кота или котика

162

«Кровавым» местом называлось лобное место, на котором совершалась казнь, так как кровь оставалась тут же и впитывалась в землю.

163

Куллехом называется небольшой глиняный кувшин с узким горлом.