Дом с семью головами

Тони Бранто, 2022

Когда ты стоишь на утесе и под тобой весь мир, есть только два желания – свести счеты с жизнью или… поселиться в клинике для умалишенных… Военный инженер Джеффри Томпсон решил свести счеты с жизнью на живописном утесе в заброшенном уголке Шотландии. Но случается непредвиденное: в последний момент его буквально силой спасают обитатели единственного уцелевшего в безлюдной заснеженной округе дома. Очаг, горячий ужин и… очень странное общество: старый дезертир с пулей в голове, вечно меняющая образы отставная актриса, художница, рисующая кровавые картины. Джеффри не сразу понимает, что оказался в клинике для душевнобольных. Подозрителен и главный врач, испытывающий на пациентах свои не совсем обычные методики. Но настоящий ужас охватил Томпсона, когда в первую же ночь один из постояльцев выпал из окна. За первой странной смертью последовала вторая, потом третья… Озлобленная компания единодушно решает – в этих преступлениях виноват новенький… Увлекательный роман в стиле старого доброго детектива от восходящей звезды отечественной остросюжетной литературы Тони Бранто. Глубокий психологизм, неожиданное сочетание трагедии и юмора, непредсказуемая развязка. «Как же я истосковался по хорошему детективу. Степенному, утонченному, пропитанному нуарной романтикой тайн. Этот роман – глубокий книксен классикам жанра. В нем "английское" все, начиная от самого названия. Не забудьте налить себе кружку чая перед тем, как приступите к чтению». – Генри Сирил, автор бестселлеров «Сценарий». «80 сигарет» и др. «Невероятно атмосферный роман. Каждая новая глава как перевернутая страница в истории болезни обитателей жуткого дома. До конца не знаешь, что они выкинут в следующую минуту и кто в итоге виноват во всех этих злодеяниях. Не покидает ощущение, что в этот момент ты один на один с черной пустотой, а вокруг метет нескончаемая пурга и слышатся чьи-то осторожные шаги…» – Николай Прокофьев, редактор книги

Глава 4

1

Голос был спокойный, тихий.

Томпсон встал пожать руку. Майкл Джейкобс двинулся навстречу. У него было красивое гладко выбритое лицо с высокими скулами, впалыми щеками и квадратной челюстью, русые волосы вились и обрамляли лицо, смягчая его строгие черты.

— Доктор Джейкобс, это большая честь для меня. Я благодарен вам и миссис Холлис за возможность погреться и насытиться…

Доктор молча пожал руку. Кинув на Томпсона внимательный взгляд голубых глаз, словно достаточный ответ, он подошёл к Бульденежу, извлёк из кармана продолговатый футляр и положил на табурет. Затем достал пузырёк с каким-то раствором.

Следующие несколько минут Джеффри Томпсон ощущал неловкость. То ли из-за странного приёма, то ли из-за того, что оранжерея превратилась в процедурную, в которой Томпсон чувствовал себя лишним.

Доктор Джейкобс орудовал над лицом Бульденежа с помощью небольшого прибора. Томпсон с ужасом наблюдал, как доктор давил вначале на одно глазное яблоко Бульденежа, затем на другое, что-то вымерял и бубнил под нос.

Убрав прибор обратно в футляр, доктор Джейкобс озабоченно сказал:

— Сегодня никаких препаратов. Похоже, пуля усиливает давление на зрительный нерв.

— Как скажете, док! — Бульденеж отдал честь дрожащей рукой.

Найдя вдруг Джеффри Томпсона, стоящего рядом, доктор просветлел лицом:

— Пройдёмте ко мне в кабинет.

Томпсон направился следом. Его поразило, что доктор ничего не сказал про картину у стены. Не заметить такое яркое полотно было сложно, думал Томпсон. Проходя мимо, он ещё раз взглянул на холст. За обеденным столом сидела Дева Мария с вилкой и ножом в руках. Перед ней стояла тарелка, в тарелке — младенец без головы.

2

— Присаживайтесь.

Джеффри Томпсон опустился в удобное кресло против массивного стола. Доктор занял своё место за столом. Перед ним громоздилась мешанина из бумаг, двух стетоскопов и каких-то приборов, названия которых Томпсон не знал.

— Сапёр. Тридцать пять лет. Судя по акценту, приехали с юга.

Томпсон слегка улыбнулся. Никому, кроме Бульденежа, он не называл свой возраст.

— Всё так.

Какое-то время доктор молча разглядывал Томпсона.

— Вы были нелюбимым ребёнком? — спросил он.

— Почему вы так решили?

— Вас шокировала работа Ольги.

Джеффри Томпсон поёрзал в кресле.

— Не пугайтесь, у меня нет глаз на затылке. Я следил за вами с момента, как вы вошли в дом.

— О… — Томпсон кивнул. — Вот в чём дело.

— Мне нужно было понаблюдать за вами. Возможно, вы заметили: в доме много дверей. Здесь всегда гуляет ветер, и иногда гуляю я.

Доктор подтолкнул пальцем очки на переносице и вновь глянул на собеседника.

— Итак, вам недостаёт любви.

— Потому что меня шокировала картина? На мой взгляд, любого нормального человека передёрнет от подобной сцены.

— Нормального — да, но вы-то не совсем в норме.

Джеффри Томпсон смолчал.

— Самоубийца всегда верит, что знает о мире всё. Самоубийцу, такого как вы, почти исполнившего свой план, не ужаснёт мать, пожирающая своего ребёнка. Только если причина самоубийства не заключена в вашей собственной матери. Скажите, — доктор снова ткнул пальцем в очки, — кто вас не любил больше — отец или мать?

Томпсон не ответил.

— Попробуем иначе. Проявлял ли кто-то из ваших родителей хоть чуточку любви? Возможно, однажды.

На этот раз Томпсон задумался.

— Вспомните какой-нибудь эпизод. Что-то всегда откладывается в нашей памяти.

— Даже и не знаю… — Томпсон замолчал.

— Говорите, говорите! — настаивал Майкл Джейкобс.

Томпсон провёл рукой по носу.

— Мне было шесть или семь. Мама отвела меня в заброшенный дом. Его собирались сносить, но тогда он ещё стоял. Мы зашли внутрь, я с порога учуял запах керосина…

— Это показалось вам странным?

— Да, но у нас в семье было не принято задавать вопросы.

Доктор Джейкобс покивал.

— Что произошло в доме?

— Там было пусто. Я знал, что те люди давно съехали. Мама провела меня в одну из комнат без окон. Затем ушла, а перед этим велела сосчитать до двадцати, прежде чем следовать за ней.

— Вы послушались.

— Конечно, сразу начал считать.

Голос Томпсона дрогнул.

— Вы досчитали до двадцати?

— Нет.

Майкл Джейкобс вновь понимающе кивнул.

— На десяти я почувствовал запах гари. Открыл дверь, а в коридоре уже полыхало. Мама подожгла дом.

Томпсон сглотнул.

— И что вы сделали?

— Я забыл, куда бежать. Полыхало со всех сторон. Мне казалось, я теряю сознание.

— Но вы не упали.

— Нет.

Томпсон вздохнул, стараясь проделать это как можно тише. Его пульс участился, стало стучать в ушах. Казалось, что и доктор мог слышать этот стук.

— Откуда-то сквозь толщу огня донёсся мамин голос.

— Вы помните, что она говорила?

— Всегда буду помнить. Она крикнула: «Ищи выход!» В тот момент я понял, что упаду и умру тут, если только поддамся страху.

Щёки Томпсона блестели от пота.

Доктор достал и передал ему платок.

— По-вашему, действия матери были обусловлены любовью?

— Чем же ещё? — бросил Томпсон резко, так вышло случайно. — Я же нашёл выход. И остался жив.

Он замолчал, минуты две в комнате сохранялась тишина. Доктор выжидательно следил за движениями и мимикой Томпсона.

Наконец Томпсон сказал:

— Я думаю, она не умела показывать любовь обычным способом. Больше она не пыталась меня убить.

— Иными словами, больше не проявляла к вам своей любви?

Томпсон покачал головой.

— За всю жизнь она ни разу меня не обняла.

— Как вам кажется, почему?

— Я знаю почему! — вновь резко ответил Томпсон. — Она хотела вырастить меня сильным, даже чёрствым, чтобы меня невозможно было ранить.

— Вам известно, что её так ранило в жизни, от чего впоследствии она пыталась оградить и вас?

— Думаю, да. Мне кажется, отец её не любил.

— А вас?

Томпсон вздохнул, побарабанил пальцами по коленям.

— Думаю, не будет преувеличением сказать, что он меня не замечал.

Чуть погодя он добавил:

— Лет в десять я понял, что был для него нежеланным ребёнком. Я не входил в его планы.

Майкл Джейкобс, достав из ящика тетрадь, принялся делать записи.

— Когда вы осознали, что мама, пускай и таким странным образом, заботилась о вас?

— Три дня назад. На её похоронах.

— Три дня назад, — повторил доктор задумчиво. — Довольно поздно.

— Я всю жизнь злился на неё. Она была источником агрессии для меня, иногда ненависти.

— Опишите мне её.

— Описать?

— Какой она была — высокой, маленькой, черты лица, волосы…

— Ах, это…

— Не бойтесь вспоминать. Закройте глаза и представьте, что она перед вами.

Томпсон с нежеланием представил.

После паузы сказал:

— Футов пять с небольшим. Сухие тёмные волосы, подстриженные каре. Глаза… карие, непроницаемые, всегда тревожные.

— А голос? Жёсткий?

— Голос… Пожалуй, не жёсткий. Не низкий и не высокий… Просто холодный.

— Равнодушный?

— Скорее колющий.

— Как… снег? — доктор прожестикулировал в воздухе.

— Нет, мягче. Снег колет резко, — Томпсон вздохнул. — Даже не знаю…

Доктор Джейкобс улыбнулся и сказал:

— Как Лабрадорское течение в тёплой воде?

— Это, пожалуй, подойдёт.

Томпсон расправил и сложил платок.

— Сперва, когда она умерла, я почувствовал облегчение. А после погребения жизнь как с ног на голову перевернулась. Я внезапно всё переосмыслил. Но было уже поздно.

— Вы считаете, что смогли бы построить иные отношения с матерью, знай вы лет двадцать назад о её истинных помыслах?

Томпсон покачал головой.

— Не могу утверждать. Во-первых, она бы не позволила иметь другие отношения. Во-вторых, я понятия не имею, что побудило меня на похоронах над этим задуматься.

Майкл Джейкобс отложил вечное перо.

— Это называется «чувство вины», мистер Томпсон.

Доктор снял очки, встал и прошёл к окну. С неба сошёл бурый оттенок. Сочившийся свет стал мягче. Он падал на нетронутое одеяло снега и отражался, освещая дом, гараж и амбар в стороне.

— Когда мы считаем, что нас не любят, мы часто ищем причину в себе. Мы спрашиваем себя: что мы сделали не так? Когда это произошло? А может, мы делаем недостаточно, чтобы заслужить любовь?

— Именно так я считал всю жизнь, — сказал Томпсон. — Я ведь старался, всегда слушался…

— Когда ваша мама ушла, вы почувствовали облегчение, потому что на какое-то время перестали испытывать угрызения совести. Человека больше нет, значит, ушли и сложности в отношениях. Простая арифметика человеческой жизни. И вот, когда нас больше не мучает наше состояние, мы вдруг осознаём, что всё могло быть иначе. Угрызения совести нападают с новой силой. Законы человеческой физики. Теперь мы чувствуем вину за то, что не успели исправить.

Джеффри Томпсон прилёг на спинку кресла, закрыл глаза, потёр влажными пальцами лоб.

Доктор Джейкобс надел очки.

— Вы вспоминаете горящий дом?

— Каждый день. Каждую ночь, если быть точнее. Я просыпаюсь в одно и то же время от мысли, что в доме начался пожар и что я не смогу выбраться.

— И сапёром вы стали тоже не случайно.

Томпсон достал сигареты.

— После горящего дома меня стала манить опасность. Вы не против?

Доктор подал пепельницу.

Джеффри Томпсон закурил.

— Я не был в отчем доме с тех пор, как в первый раз покинул его. Понял, что, если вернусь, может вернуться и страх.

— Страх быть нелюбимым?

Томпсон затянулся, обдумывая.

— Страх, что смогу вдруг… сломаться. Извините, мне сложно выражать мысли. Никто меня в жизни ни о чём таком не спрашивал.

— Вы решили подвергнуть себя опасности. Но не раз и не два. Вы сделали опасность своим образом жизни.

— У меня не осталось чувств, кроме того страха, что я пытался забыть.

Томпсон затянулся и поперхнулся. Откашлялся, стряхнул пепел с пиджака.

— Пожалуй, мама справилась со своей задачей. Я стал чёрств. Всё, что мне оставалось, — положиться на случай, довериться рефлексам.

Майкл Джейкобс склонил голову набок.

— Вы лжёте.

Джеффри Томпсон с удивлением посмотрел на доктора.

— Не мне — меня обмануть не получится. Вы лжёте себе.

— Всё, что я сказал, — правда.

— А может, вы, покидая отчий дом, как раз и нуждались — больше чем когда бы то ни было — в любви? Но боялись, что нигде во внешнем мире её не получите, потому как считали, что не заслуживаете её? И поэтому нашли себе профессию, где чувства забываются, где, ошибившись только раз, можно наконец-то расстаться со страхами навсегда?

Томпсон продолжал курить, его пальцы дрожали, выдавая нервозность.

Майкл Джейкобс поправил очки.

— Ваша профессия — это ваша защитная реакция. Поразительно, но вы — одновременно и трус, и тот, кем хотела видеть вас ваша мама.

3

Томпсон докурил и потушил окурок. Ему хотелось во что бы то ни стало возразить.

Доктор опередил:

— Любовь, мистер Томпсон, гораздо ближе, чем вы думаете.

Он подошёл и ткнул Томпсона пальцем в лоб.

— Она — здесь.

Томпсон поднял взгляд.

— А мне всегда казалось, что здесь, — он похлопал по нагрудному карману слева. — Во всяком случае, должна быть здесь.

— В сказках — да. Но не в реальной жизни.

Доктор подошёл к камину и позвонил в колокольчик. Через минуту в кабинет явилась Барбара.

— Да, мистер Джейкобс.

— Барбара, будьте добры, покажите мистеру Томпсону, где у человека спрятана любовь.

Глаза Барбары, непроницаемые, точно из стали, скользнули на обеспокоенное лицо мужчины в кресле.

Майкл Джейкобс достал из ящика сигареты.

— Хорошо, мистер Джейкобс.

Барбара прошагала тяжёлой поступью через комнату и остановилась перед самым носом Томпсона. От неё пахло кухней. Томпсон проглотил слюну, его пальцы безотчётно впивались в колени. Барбара закинула руки за спину и расстегнула платье. Глаза Джеффри Томпсона округлились. Доктор зажёг сигарету, задымил. Барбара скинула с себя платье, затем сняла некрасивое застиранное нижнее бельё. Теперь она стояла абсолютно голая.

4

Томпсон почувствовал жар, капля пота защекотала его лоб. Загорелись уши. Так бывало, лишь когда он держал тринадцатифутовый крючок, пытаясь подцепить немецкую мину.

Понемногу Томпсон опустил глаза с лица Барбары. Множество свисающей плоти, представшей перед ним, вдруг напомнило ему сгущённое молоко, стекавшее по рыхлым коржам торта. Томпсон отвёл взгляд.

— Смотрите на меня! — командным тоном крикнула Барбара.

Томпсон взглядом поискал поддержки у доктора.

Майкл Джейкобс курил и молчал.

— Посмотрите на меня!

Джеффри Томпсон посмотрел.

— Что вы видите? — спросила Барбара.

— Я… вижу… вас.

— Я вам нравлюсь?

Томпсон сглотнул, попытался не смотреть.

— Вы… такая… голая…

Лицо Барбары — это суровое изваяние из камня — расслабилось.

— Вы ничего не видите, — её голос безуспешно попытался смягчиться. — Перед вами стоит красивая пышущая здоровьем женщина. И я люблю эту женщину, — сказала Барбара.

Её тяжёлые крепкие руки, лишённые какой-либо чувственности, вдруг коснулись шеи, затем стали трогать плечи, грудь, опускались всё ниже.

Томпсон глядел, не мигая, не меняя застывшей позы.

— Видите — я прекрасна. Моё тело — совершенно, в моих артериях течёт любовь. Здесь любовь, и здесь любовь, и тут…

Барбара продолжала касаться частей своего тела. Когда её руки поглаживали складки живота, Джеффри Томпсон обнаружил, что сидит с отвисшей челюстью. Он закрыл рот и сглотнул.

По пути к бёдрам Барбару охватил кашель. Доктор Джейкобс, подносивший к губам сигарету, замер, его лицо резко потемнело, выражая недовольство.

Барбара, в попытках превозмочь буханье, урывками проговаривала, словно мантру:

— Я счастлива… кхм… у меня всё… кх… кх… хорошо… потому что… я… я… кхм… любима…

Кашель стал неуправляем.

Доктор Джейкобс потушил окурок. Окинув глазами Томпсона, он хлёстко хлопнул в ладони. От громкого звука женщина дёрнулась, как от кнута, словно карфагенская христианка перед казнью на арене цирка. Повинуясь команде, Барбара замолчала и принялась целовать свои руки. Затем взяла обвисшую грудь и поцеловала большие, как головки гербер, соски.

Томпсон — до той самой минуты — уже почти уверовал в красоту этой безобразной женщины. Однако теперь, когда эффект был разрушен, он видел перед собой жалкое существо, унижающееся по команде. Ему стало вдвойне не по себе, и он сказал:

— Вы очень красивы, миссис Холлис… Правда.

Барбара остановила представление, поглядела на доктора. У того во взгляде мешались досада с негодованием.

— Вы свободны, — сказал он тихо.

Барбара взяла вещи и скрылась за дверью.

Томпсон в недоумении произнёс:

— Она вышла голой…

— Одевается она ещё хуже, — сказал доктор. — Вы бы точно бросились в море после такого.

Томпсон вдруг просветлел, на его лице блеснула улыбка.

— Признаться, я не знаю, что думать.

— Не мучайтесь. Мысли придут сами. Теперь отдохните. Примите ванну, почитайте. В библиотеке много хороших книг.

Джеффри Томпсон встал.

Доктор Джейкобс отбросил тетрадь каким-то усталым жестом, который словно говорил, что на сегодня достаточно.