Чистый кайф. Я отчаянно пыталась сбежать из этого мира, но выбрала жизнь

Тиффани Дженкинс, 2019

«Мне некого было винить, кроме себя самой. Я воровала, лгала, нарушала закон, гналась за кайфом, употребляла наркотики и гробила свою жизнь. Это я была виновата в том, что все мосты сожжены и мне не к кому обратиться. Я ненавидела себя и то, чем стала, – но не могла остановиться. Не знала, как». Можно ли избавиться от наркотической зависимости? Тиффани Дженкинс утверждает, что да! Десять лет ее жизнь шла под откос, и все, о чем она могла думать, – это то, где достать очередную дозу таблеток. Ради этого она обманывала своего парня-полицейского и заключала аморальные сделки с наркоторговцами. Но, оказавшись на дне, она приняла решение измениться. Эта удивительная книга поможет понять психологию зависимого человека и осознать, как сиюминутные решения могут кардинально изменить жизнь. Как в лучшую, так и в худшую сторону. Содержит нецензурную брань! В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

5

Я бросила взгляд на своих соседок по камере, которые явно были в шоке и ужасе. Мне хотелось крикнуть им, что нечего разыгрывать здесь драму. Я хотела узнать, кто из них, черт возьми, обломал мои планы, уничтожил всякую надежду освободиться от этой говенной планеты. Но не успела сказать и слова, как охранница завела мне руки за спину и сковала наручниками. И сказала:

— Вставайте, мы отведем вас в медицинский блок.

Я поднялась с пола, и она потащила меня в сторону общего холла. Мне хотелось бежать; хотелось врезаться головой с разбегу в эту гребаную стену и закончить начатое. Но вместо этого я двигалась покорно, молча, потому что стоило выйти из камеры, как до меня дошло, что все светильники в блоке горят, и все до единой заключенные Западной женской тюрьмы стоят у дверей своих камер, глазея, как меня волокут прочь из блока с простыней, болтающейся на шее.

— Мне нужно еще снять с вас очки, мэм, — сказала охранница, протягивая руку к моему лицу.

— Но я ничего не вижу без очков, они мне нужны, — запротестовала я.

— Наша работа — позаботиться о том, чтобы вы были в безопасности под нашей охраной. Очки слишком легко превратить в оружие, и мы не станем полагаться на удачу.

Я поморщилась, когда она сдернула очки с моего лица, и мир вокруг мигом превратился в размытое пятно. У меня ужасно плохое зрение, и без очков я не смогла бы сказать, сколько пальцев мне показывают, даже если бы они были в дюйме от моего лица.

Я услышала, как за охранницей захлопнулась дверь камеры, и только поэтому догадалась, что она ушла, потому что совершенно точно не видела ее ухода. Меня поместили в камеру полного наблюдения. Эти камеры специально обустроены для заключенных с суицидальными наклонностями. Их делают особо защищенными. Люди, желающие свести счеты с жизнью, бывают весьма изобретательны, поэтому охрана принимает специальные меры предосторожности, чтобы любому заключенному было практически невозможно достичь своей цели.

В этой камере не было никаких выступающих деталей. Ни душевых головок, ни ограждения койки, ни окон. Мою тюремную форму заменили хламидой, которую можно описать как широченный, бесформенный мешок для картошки на липучках. Ни кусочка свободно болтавшейся ткани, так что даже если бы я захотела превратить еще какую-нибудь тряпку в смертельное оружие, мои усилия оказались бы тщетны.

Я была боса и слепа. Как будто этого мало, вся камера представляла собой сплошь стеклянные стены, так что любой проходящий мимо мог посмотреть на меня и удостовериться, что я все еще дышу. Охрана могла наблюдать за всем, что я делала в камере, включая пользование туалетом, с любой точки на 360 градусов вокруг.

Я чувствовала себя животным в зоопарке. Я видела нечеткие силуэты проходивших мимо охранников, которые периодически останавливались у стекла и отпускали глумливые комментарии. Большинство сотрудников коррекционной службы знали, почему я оказалась в тюрьме; у них был доступ к моему делу, где подробно излагалось, что и как я сделала с их собратом по оружию и синей полицейской форме. Нет нужды говорить, что каждый из них желал удостовериться, что я полностью осознаю, каким куском дерьма являюсь. Я слышала их реплики: «Знаешь, я не виню ее за попытку самоубийства, сама бы ее придушила. Ей грозит большой срок. Она слепа, как летучая мышь, так ей и надо».

Я была пристыжена, опозорена, и мне было негде спрятаться.

Хватило примерно семи часов в этом аквариуме, чтобы я начала терять свой гребаный рассудок. Я и до того чувствовала себя психически нестабильной, а нынешние условия явно не помогали. Чем дольше я сидела там — ослепленная и почти раздетая, — тем более нереальной казалась мне реальность. Я вошла в тюрьму как Тиффани, но в этот момент, в этой камере я стала чем-то иным. Животным в клетке, маньячкой-самоубийцей, лживой воровкой, заключенной. Старая «я» исчезла, и можно было с уверенностью сказать, что больше она не вернется.

Меня неоднократно рвало, поскольку наркотики выводились из организма. Бо́льшую часть времени я провела, скорчившись над унитазом, тяжело дыша и отчаянно пытаясь изгнать отраву из своего тела. Я опустила голову на холодный металл туалетного сиденья, и внезапно у меня появилась идея. Они тут приняли вроде бы все меры для предотвращения самоубийств, но я-то была умнее и собиралась завершить начатое.

Я натянула свой картофельный мешок на голову, чтобы скрыть от взглядов верхнюю половину тела. Спрятавшись от всех, скрестила руки, положив оба больших пальца на выступающую твердую область перед гортанью, и начала давить и жать изо всех сил. Я хотела сломать хрящи в горле — в надежде, что это заставит меня задохнуться. Я хотела смерти так, как никогда ничего прежде не желала. Она была мне необходима. Я знала, что если добьюсь успеха, то буду свободна. Мое земное тело функционировало плохо, и я не хотела продолжать жить внутри него.

Хрящи в горле оказались намного пластичнее, чем я ожидала. Вместо того чтобы сломаться в мощной хватке моих пальцев, они сдвинулись назад, вызвав у меня громкий сдавленный кашель. Я впилась пальцами в плоть и стала выкручивать хрящи и мышцы, но у меня ни хрена не получалось.

Я услышала, как в отдалении кто-то спокойно проговорил:

— Ну вот, опять, открывай номер четыре.

Через считаные секунды щелкнула, открываясь, дверь. Я почувствовала на плечах тяжелые ладони охранника, оттаскивавшего меня от унитаза. Я опрокинулась на спину, и он придавил меня к полу, упершись локтем мне в грудь.

— Прекратить немедленно! — прорычал он.

Я хотела смерти так, как никогда ничего прежде не желала. Она была мне необходима. Я знала, что если добьюсь успеха, то буду свободна.

— Да отпустите вы меня уже, мать вашу! — пронзительно вскрикнула я. — Какого дьявола вы просто не оставите меня в покое?! Это моя гребаная жизнь! — выкрикивая эти слова, я крутилась и вертелась на полу, а охранник пытался удержать меня. Я ничего не видела, из-за чего мне было трудно давать отпор. — Это не ваше дело, просто прекратите! Дайте мне закончить, пожалуйста! — выла я. — Пожалуйста, просто шарахните меня по голове дубинкой. Пожалуйста, пожалуйста, пожа-а-алуйста, просто убейте меня! Я вас умоляю! Долбаните меня тазером, пожалуйста! Пожалуйста, — молила я. — Я хочу умереть.

— Я не стану тебя убивать, Джонсон, — сказал он. — Это целая куча гребаной бумажной работы, а у меня сегодня намечен романтический ужин с женой. Я сейчас встану и выйду из камеры. У тебя есть еще один шанс. Если ты снова выкинешь дерьмо вроде этого, мы незамедлительно закуем тебя по рукам и ногам. Жить станет совсем неудобно, если мы это сделаем, так что давай завязывай.

Отсутствие сострадания в его голосе было поразительным. Худший день в моей жизни для него был просто очередным рабочим днем.

В этот момент я примирилась с реальностью своей текущей ситуации. Этим людям на меня наплевать. Они просто дожидаются конца своей смены, надеясь, что во время нее все будет тихо и спокойно. Им наплевать, что я когда-то была капитаном команды болельщиц или избранным клоуном для своих одноклассников. Им не важно, что я была сестрой и дочерью или что однажды выиграла роллер-дерби. Им было все равно, что в старших классах меня как-то раз избрали королевой бала в Валентинов день или что я три года руководила рестораном. Ничто из этого не имело значения, я больше не была прежним человеком. Я была заключенной номер 4012342 — и ничем бо́льшим.

После того как в изоляции миновала целая вечность, раздался тихий стук в дверь моей камеры.

— Можно войти? — услышала я мягкий голос с другой стороны двери.

— Да мне похрен, — буркнула я, скорчившись в углу камеры и поджав колени к груди. Я услышала, как щелкнула дверь, но не увидела стоявшего рядом с ней человека. Однако по силуэту догадалась, что это не охранница.

— Я хотела бы подойти ближе, но мне нужно знать, что вы не навредите мне… Могу я быть в этом уверена? — спокойно проговорила женщина.

— Навредить вам? С чего бы мне вам вредить? Я не стану этого делать. Я, черт побери, даже не знаю, кто вы, потому что ни черта не вижу, — сказала я.

— Ну, меня зовут доктор Лашанс, и я хотела бы поговорить с вами.

Я вдохнула поглубже и уставилась в пол:

— Не обижайтесь, но мне в данный момент совершенно не хочется ни с кем разговаривать.

— Что ж, конечно же, я вас не виню; вы сидите в стеклянном ящике, почти обнаженная, лишенная зрения… Вот что я вам скажу. Если мне удастся убедить охрану вернуть вам очки, могли бы вы пообещать мне, что не попытаетесь навредить себе с их помощью? — спросила моя собеседница.

Мое сердце замерло. Способность видеть, что происходит вокруг, определенно помогла бы мне понять свое окружение, и я была бы лучше готова справляться с текущей ситуацией.

— О боже мой, да! Пожалуйста! Я клянусь жизнью своей матери, что буду использовать очки только по их прямому назначению. Пожалуйста, вы можете это сделать? Вы сможете их добыть? — с жаром забросала я ее вопросами.

По голосу собеседницы я догадалась, что она улыбается.

— О, вы явно воспрянули духом, правда? Подождите меня всего минуточку.

Она вышла из камеры, и где-то глубоко внутри меня вспыхнула искорка надежды.

Я воспринимала возможность четко видеть как нечто само собой разумеющееся, и, когда у меня ее отобрали, до меня дошло, насколько она была важна. Я с нетерпением ждала возвращения этой таинственной спасительницы — казалось, ожидание длится долгие часы, — и расхаживала по камере взад-вперед. Потом в мою душу закрались сомнения. Я вдруг поняла, что она не вернется. Мне стало ясно, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой. С тех пор как я попала сюда, мне еще не встретился ни один сотрудник тюрьмы, который разговаривал бы со мной как с человеком. Зачем бы милой незнакомке вмешиваться и ни за что ни про что вознаграждать меня очками? Не-е, я просто окончательно спятила, и теперь у меня галлюцинации.

Сломленная этим осознанием, я уселась обратно в угол и прижалась подбородком к коленям. Неожиданно щелкнула дверь. Я подняла голову.

— Привет, Тиффани, это я. Можно войти? — спросила доктор Лашанс.

— Да, конечно! — Я слышала, как ее туфли цокали по бетонному полу, когда женщина вошла в камеру, но потом она остановилась. Все замерло в молчании.

Она хихикнула:

— Ой, я забыла! Вы же, наверное, меня не видите. Я протягиваю вам очки, — с этими словами она сунула их мне в правую руку. Слезы благодарности и облегчения покатились по моим щекам, когда я снова водрузила их на переносицу. У меня отпала челюсть, когда образ моего ангела-хранителя сфокусировался и стал четким. Я была с ней знакома! Как же это я не узнала ее голос? И мое лицо, верно, стало пунцовым от стыда, когда стало окончательно ясно, что это Кейти. Когда-то я была ее тренером в команде болельщиц.