15
На другой день меня допросил следователь. Кроме главного, я рассказал все так, как и произошло, почти ничего не изменил.
— Да, но почему они не привели того парня с собой?
— Стали бы они его показывать, пока денег не получили, — ответил я.
— А когда получили, что потом?
— Потом сказали нам, где его прятали.
— А сами чем были заняты?
— Деньги стали снова пересчитывать.
Следователь потер лоб.
— Они медленно считали, под кайфом были, а мы торопились, нас люди ждали.
Он постучал ручкой по столу, я понял, мой ответ его не удовлетворил.
— А как бы нашли эту суку так быстро? В тех развалинах найти того, кто прячется, не так-то просто. Что тут удивительного.
На секунду он задумался, потом наклонил голову, записывая мои ответы на желтых листах бумаги.
— Я доволен, что все так произошло, при наших я бы не смог выстрелить, они не дали бы мне.
— Когда ты выстрелил?
— Когда они закончили считать деньги.
— Чего ждал-то?
— Хотел, чтобы они убедились в нашей честности.
Это было придумано Тамазом, и я почти слово в слово все повторил.
— А ты бы как поступил, если б оскорбили семью друга? — спросил я.
— А вот это не твоего ума дело.
Он смотрел на меня слегка удивленно и задумчиво. Я пытался угадать, верит он мне или нет, но не смог. Тамаз предупредил меня: знай, как бы они ни меняли вопрос, не теряйся, что сказал вначале, то и повторяй, даже если сто раз придется отвечать. Но тогда следователь больше ничего о том парне не спросил.
Через три дня утром меня отвели к прокурору. Помощник положил перед ним мои показания, и тот начал читать, время от времени поглядывая на меня, закончив чтение, спросил:
— Кто тебе дал пистолеты?
— Два месяца назад я ограбил машину одних азербайджанцев около железнодорожного вокзала, там в бардачке и напоролся.
Прокурор был крепко сбитый человек, чисто выбритый и аккуратно причесанный. Выражение лица его наводило на мысль, будто он только-только наступил на дерьмо и озабочен этим.
— Ну, давай, слушаю, расскажи, как все было.
Я сказал, что там все написано. Но он повторил, нет, говорит, рассказывай. Он ни разу не прервал, внимательно глядя на меня. Когда я закончил и замолчал, он сказал:
— Ты не похож на убийцу, тем более на такого, который с легкостью уложит двух человек.
— Вы правы, я не убийца, я мститель, думаю, это благородное дело, я отомстил за оскорбление семьи моего друга.
— А зачем тебе понадобились два пистолета, почему из одного не выстрелил в обоих?
— У меня два пистолета было, из обоих и выстрелил, не вижу в этом ничего плохого.
— Раньше стрелял в человека или в животное?
— Иногда в ворон стрелял, да и в тот день тоже, когда это случилось, я все оставшиеся пули на ворон пустил.
Я сам себе удивлялся, насколько легко я врал.
— Знали твои друзья, что у тебя были пистолеты?
— Знали, но такого не ожидали.
— Когда ты принял это решение?
— Когда они нам сказали, где прячут эту суку, я понял, что появился шанс, и я его не упустил.
Он показал мне фотографии Чомбэ и Хихоны:
— Может, припомнишь, который из них первый показал, где прячется парень, — этот или тот.
Я был готов к этому вопросу:
— Вот этот, усатый, а потом я уже не слушал, начал о деле думать.
Он со злостью рассмеялся. Он казался намного умнее следователя, который допрашивал меня до него.
— Знаешь, что тебя ждет?
— Знаю, но не боюсь, в конце концов, тюрьмы строят для людей, а не для овец, — эту фразу я слышал от Трокадэро, и теперь ввернул.
— Для глупых людей строят, — сказал он строго, — умным там делать нечего.
— Я очень прошу вас не оскорблять меня. Это правда, что я сын сапожника, но мой дед был князем, известным человеком, имел в собственности тысячу пятьсот гектаров виноградников.
На следующее утро меня отправили во временный изолятор главной ментовки, я знал, что там содержится Хаим, и надеялся увидеть его. В узкой маленькой камере было десять заключенных. Кто лежал на нарах, кто сидел на полу, все они были старше меня. Вокруг воняло. Как только мне указали место на полу, я принялся расспрашивать: «Не знаете, в какой камере сидит такой-то, или научите, как это узнать?»
— Если есть деньги, можешь дать надзирателю, он обойдет камеры и разузнает, дело простое, — сказал мне пожилой мужчина, куривший, лежа на нарах.
— Сколько заплатить? — спросил я.
— Пять рублей.
Я опешил, но потом вспомнил, что у меня было двадцать пять рублей, и успокоился.
— За что задержали? — спросил молодой мужчина.
— Двух сук положил, — ответил я.
На мгновение в камере воцарилось молчание.
— За что? — поинтересовался тот пожилой, что курил на нарах.
— Так нужно было, — ответил я.
После этого уже никто ничего не спрашивал.
Вечером я договорился с надзирателем, и через час он позвал меня через волчок в двери: «Подойди». Когда я подошел, он сказал мне: «Твой друг сидит в двадцать пятой камере, передал тебе это, возьми, — он протянул мне вчетверо сложенный тетрадный листок и карандаш. — Через два часа приду, отнесу ответ».
На листочке было написано два предложения: «В чем тебя обвиняют? Больше ничего меня не интересует». Это означало, не напиши чего-нибудь, о чем потом пожалеешь. Предупреждение было излишним, я понимал, что надзирателю нельзя доверять. Мой ответ почти не отличался от показаний легавым, он был просто короче. Я начал с соболезнований по поводу кончины его дядей, а закончил так: «Честь твоей семьи восстановлена». Писал очень мелким почерком и с грехом пополам уместил все на том листочке.
Ответ получил на другой день вечером, на листочке был нарисован фаллос. Над рисунком написано: «Если все это — правда, то это ты и есть». А внизу: «Если ложь, тогда тем более». И все. Я разозлился, хотя и сомневался, что он и впрямь так думает. Ясно, у него возникли вопросы, и все же он должен был догадаться, что правда где-то в другом месте зарыта. Я перевернул листок и написал: «Наверное, и по-другому могло случиться, но вышло, как вышло. Надеюсь, ты еще помнишь, что рисую я лучше тебя?»
На третье утро меня отвели в морг. Там мы проторчали долго. Был составлен протокол, по которому я подтверждал, что трупы опознал, и признаю, что обоих уложил я. Расписался, и мы вышли наружу. Легавые усадили меня в машину и вернули обратно.
Вечером я написал Хаиму всего два слова: «Как ты?» Когда надзиратель вернулся, сказал: «Твоего друга нет. Его освободили». Мне стало так грустно — пока он был здесь, я, несмотря ни на что, не чувствовал себя таким одиноким.
Через три дня меня перевели в отделение для несовершеннолетних губернской тюрьмы. О событиях на Кукии здесь слышали еще до моего появления и ко мне относились с таким уважением и одновременно опасением, что я чувствовал себя так хорошо, как никогда раньше.
