5
К двенадцати часам мы с Суреном взобрались по подъему и вкатили на площадь нагруженную тачку. Преодолеть такой подъем было делом нелегким, и мы остановились передохнуть, тут со стороны сада показался зеленый «Москвич», за рулем сидел русский парень Толик, рядом с Толиком — Трокадэро. «Москвич» проехал мимо аптеки и остановился перед нами, Трокадэро высунулся из окна.
— Подойди-ка, — позвал он.
Я подошел и поздоровался.
— Где Хаим? — спросил Трокадэро.
Что было делать? Попросил человек: «Никому не говори, где я». Я пожал плечами:
— Не знаю.
Он так взглянул на меня, что я понял — не поверил, но не обиделся, улыбнулся, ему нравилось такое поведение.
— Увидишь — передай, пусть позвонит мне домой.
Пришлось кивнуть.
— А про его дядей знаете? — спросил я.
— Знаем. — Затем повернулся к Толику: — Трогай. — И они уехали. Я вернулся к тачке.
— Однажды пустят его в расход, — процедил сквозь зубы Сурен, ему казалось, что мои с Трокадэро отношения гораздо лучше и ближе, чем это было на самом деле.
Купив в гастрономе сигареты, мы наконец докатили тачку до парикмахерской.
Гарик внимательно осмотрел содержимое тачки и остался доволен. Затем, повернувшись ко мне, спросил:
— Поможешь?
— Конечно.
— Доски и фанера во дворе, — показал он.
Я снял сорочку, и мы с Суреном поднялись на крышу.
Сбили потрескавшийся цемент на крыше со стороны двора, разломали молотками на куски и сложили в ведра. Показались сгнившие доски, убрали их и счистили всю гниль. Положили новые доски, а поверх — фанерные листы. У Гарика полно было клиентов, но как только выдавалась минутка, он выходил на улицу и снизу давал нам указания. Пришла Манушак, значит, было уже два. От обеда я отказался, сказав, что меня ждут, нужно повидаться кое с кем.
Услышав это, Гарик нахмурился:
— Ты что, больше не станешь помогать?
— Я вернусь через два часа.
— Через два часа Сурен сам управится.
— Тогда не вернусь, — ответил я, но только Сурен за два часа никак не управился бы один, дел еще было невпроворот.
— Ладно, дал слово — держи. Через два часа жду. Не опаздывай.
Я помылся и в спешке бросился по улице. С утра меня не оставляла мысль, я никак не мог понять: ну ладно, он боится и прячется — это ясно, но зачем же он выбрал для этого чердак дома Манушак? На самом деле он должен был бы избегать этого места.
Сейчас я вам коротко расскажу, в чем было дело. Год назад весной Гарик проиграл Хаиму в споре 250 визитов в его парикмахерскую на стрижку и бритье — все в округе почти месяц задаром брились и стриглись. Взаиморасчет производился совсем просто: на листке бумаги стоял номер и всего два слова — или «постричь», или «побрить», и внизу крупными буквами подпись — «Хаим». Эта история свела с ума бедную тетю Сусанну, она грозилась: «Вот отправлюсь в Эчмиадзин, специально чтобы проклясть Хаима». В семействе был объявлен траур.
Но это еще не все. Гарик был стукачом КГБ, об этом Хаим знал от меня. Однажды я застал Манушак дома одну. Заслышав звук открывающейся двери, она позвала из туалета: «Кто там?» Я отозвался: «Скоро выйду». Мне хотелось пить, и я зашел на кухню. На столе лежали аккуратно исписанные листки бумаги. Я узнал почерк Манушак, попил воды, сел и стал читать, волосы у меня встали дыбом. Я заорал на вошедшую Манушак:
— Что это? И кто ты после этого?
— Это отец пишет. Я тут ни при чем. Я просто переписываю начисто.
И тут она положила передо мной оригинал:
— Глянь, какие каракули, иной раз и буквы задом наперед выводит.
— У него что, другого дела нет?
— Вызвали его и сказали: если кто из твоих клиентов в парикмахерской скажет что-нибудь плохое о правительстве, запомнишь, напишешь и пришлешь, а не то мы тебе такое устроим, не то что чужую, свою рожу побрить — будешь мечтать.
Наверное, и вправду от страха сотрудничал он с суками из КГБ, но то, что Хаима он сдаст с удовольствием, не вызывало у меня сомнений.
На чердаке было темно. Хаим, усталый, невыспавшийся, сидел у стены на деревянном ящике. Вид у него был встревоженный.
— В чем дело? Почему ты прячешься?
— На всякий случай, дело одно уладить надо. Не хочу, чтоб помешало что-нибудь.
— Как ты узнал про это дело?
— У родственников ночевал. Дядя успел позвонить, когда чекисты нагрянули.
— А почему на этом чердаке прячешься?
— Так нужно для дела. Главное, чтоб эти дебилы меня не обнаружили.
Я немного растерялся:
— Для какого дела?
Хаим повернулся и слегка отодвинул доску в стене.
— Подойди-ка, выгляни.
— Зачем?
— Подойди, увидишь.
Я подошел и выглянул.
— Видишь нашу голубятню?
Отсюда, через пять десятков крыш, наша голубятня походила на спичечный коробок.
— Ну, вижу. Дальше что? — Я отошел от стенки и выпрямился во весь рост.
— Вот там находится то, что разыскивает КГБ.
В животе похолодело. Мне вовсе не нужно было знать такие тайны, да что поделаешь — уже узнал.
— И что же это? — спросил я.
— Сумка. Если менты найдут ее, моим дядям — хана.
— А внутри?
— Восьмимиллиметровые кассеты с кинопленкой, — сказал он и как-то странно улыбнулся.
— Кассеты? — удивился я. — И что же на них снято?
— Представления не имею. Вместе с моими дядями по этому делу еще пятнадцать человек евреев арестовали.
— Да, но голубятню-то и с других мест видно?!
— До других мест тебе дела нет. А здесь ты точно появился бы, вот я тебя и поджидал.
Мне показалось, я догадался, зачем я был ему нужен:
— Ладно, заберу эту сумку и выброшу в Куру.
— Ты что?! Эту сумку мне надо послезавтра увезти в Ленинград. Это и есть то важное дело, о котором я только что тебе сказал.
— И кому ты ее повезешь?
— Не знаю, кто эти люди, да, по правде сказать, и знать не хочу.
— Трокадэро тебя искал, хочет, чтоб ты ему позвонил. Да как же ты отсюда позвонишь-то?
— Лучше, чтоб Трокадэро ничего не знал об этом деле. Только ты да я, и на этом кончено. Само дело того требует, понял?
Почему вдруг дело требовало, чтоб я знал о нем, а Трокадэро — нет? Но я не стал докапываться:
— Ладно, дружище, как скажешь. От меня-то что требуется? Что я должен сделать?
— Принеси сумку и отдай Манушак на хранение.
— А Манушак-то при чем? — и впрямь удивился я.
— В том-то и дело, что ни при чем. Пусть спрячет под кроватью и помалкивает, остальное — потом.
— А что я ей скажу?
— Скажи, что нашел или украл, без разницы. Пусть сохранит, пока не продашь.
Я заколебался, не хотелось впутывать Манушак в это дело, но как же я мог отказать в простой просьбе: перенести и сохранить сумку.
— Ладно. На, возьми себе сигареты.
— Нет, здесь курить не стоит. Единственное, что у этих дебилов годится, — нюх. Не хочется, чтоб Сурен сюда сунулся, это ни к чему.
— Приду ночью, попозже, еды принесу.
— Неплохо бы, если удастся, — ответил он.
Я ушел.
У самого основания голубятни был спрятан мешок из дерюги, прикрытый загаженным голубями листом фанеры. Я взвалил мешок на спину и поднял руку — знал, что Хаим за мной следит. Уже у себя на чердаке я достал сумку из мешка и открыл. Сумка была заполнена кассетами. Спускаясь по лестнице, я почувствовал страх: если меня вдруг сейчас арестуют, что мне говорить. Но никто на меня и не взглянул, пока я шел до дома Манушак. Вошел во двор, тихо приоткрыл дверь в дом. В коридоре никого не было, я на цыпочках прокрался в комнату Манушак и задвинул мешок под кровать.
Манушак на кухне мыла посуду.
— Где мать? — спросил я.
— Спит. Разбудить?
— Да нет, я так спросил.
Рассказал, как украл мешок из машины, припаркованной возле станции фуникулера.
— Внутри сумка и кассеты, завтра-послезавтра отнесу в еврейский квартал и продам.
Сумка ей понравилась, на кассеты не обратила внимания, только сказала:
— Да сколько же их!
Потом спросила:
— А почему к себе не отнес?
— Сама знаешь, дверь-то у меня не закрывается.
Она кивнула.
— Матери не показывай, вдруг ей понравится, она попросит подарить, что тогда делать? А мне деньги нужны.
— Ладно, не скажу.
Мы опять спрятали сумку в мешок и затолкали под кровать.
— Накормлю тебя, если хочешь, у нас харчо.
— Дай хлеба с сыром, по дороге поем.
— Ты куда?
— Пойду Сурену помогу, а то он сегодня не закончит.
По глазам было видно, что ей приятно это слышать.
— Не забыл, завтра у тебя экзамен?
— Помню.
— Утром спущусь в армянскую церковь, свечку поставлю, чтоб все прошло хорошо.
— И в грузинскую сходи, — сказал я.
Она приняла это всерьез:
— Хорошо, и там поставлю.
Сначала Сурен обрадовался, завидев меня, но вскоре у него изменилось настроение, и он стал придираться ко мне из-за каждой мелочи. Я не обращал внимания, работал себе молча. Когда же я развел огонь и поставил кастрюлю с гудроном, он разорался на меня:
— Где ты шатался, спрашивается?! Сейчас у нас уже все было бы готово. Чтоб тебе провалиться!
Под конец, когда работа была закончена, он совсем разошелся.
— Да вот же, готово! Чего тебе еще надо-то? — сказал я.
От накопившейся злости он не знал, куда себя деть, спустился с крыши вниз, присел возле стены и начал подвывать, как собачонка. Не перестал, пока Гарик не окатил его водой из ведра. Весь мокрый, он встал, протянул руку в мою сторону и заявил:
— Я против, чтоб моя сестра выходила за него замуж!
— Почему? — спросил Гарик.
Сурен как будто собрался что-то сказать, но, так ничего и не промолвив, понурив голову, поплелся вниз по улице.
— Отправляйся домой! — крикнул ему вдогонку Гарик, затем повернулся ко мне: — Не обращай внимания, ты же знаешь, находит на него иногда.
— Пусть говорит что хочет, мне наплевать.
— Очень хорошо, если так.
Гарик вернулся в парикмахерскую.
Я вошел во двор, открыл кран и долго мылся. Появилась Манушак и подала мне полотенце. Я вытерся, почистил брюки и обувь, надел сорочку и присел на деревянную лавку перед входом в парикмахерскую.
Вскоре и Гарик отправился домой. Манушак подмела пол, сделала постирушку, закрыла дверь парикмахерской и подсела ко мне на лавочку. На ней был подаренный мной жакет с вышитой сиренью. Щеки ее разрумянились, от нее исходил приятный запах легкого пота и одеколона «Кармен». Она была такая милая, что у меня на глаза навернулись слезы.
Эх, Манушак, Манушак, хорошая моя девочка.
— Устал? — спросила она.
— Да ничего.
Она наклонилась ко мне и поцеловала.
Около сада нам повстречался Сурен.
— Мать отправила меня за хлебом, а я забыл, сколько надо купить, — пожаловался он Манушак.
— А денег-то сколько дала? — спросил я.
Тот показал.
— Этого хватит на три хлеба. Вот три и купи.
Он кивнул и ушел.
— Боже, какой же ты умный, — просияла Манушак.
Когда мы вошли во двор, Манушак ушла: «Выкупаюсь и вернусь». Она вошла в маленькую баньку, которая была пристроена прямо к дому, и закрыла за собой дверь. Манушак была помешана на купании, купалась по меньшей мере дважды в день.
Тетя Сусанна хлопотала на кухне.
— Слышала, хорошо поработали, — довольная, сказала она мне.
— Теперь крыша не будет протекать даже в ливень, — подтвердил я.
— Вот и я приготовила вам вкусный обед, ты же любишь долму?
— Да.
— Скоро будет готова.
Я подошел и сел за стол.
— Говорят, дядьки Хаима пятьдесят кило золота перепрятали?
Я кивнул.
— Пятьдесят кило золота — огромное богатство. И чего только эти евреи не придумают.
— У вас, у армян, есть свои евреи? — спросил я.
— Нет.
— Почему?
— Да не нужно нам.
Я растерялся, она заметила и спросила:
— Где, по-твоему, весь ум, который существует в мире?
Я пожал плечами:
— Откуда мне знать.
— В голове армянина.
Потом вновь спросила меня:
— А что у грузина в голове?
— Что?
— Вино и водка. Так что эти евреи вам нужны, а нам и своего ума хватает.
Во время этой беседы вошел Гарик.
— Ах, как моя жена умеет растолковать! Она не моей женой должна быть, а того академика, который бомбу придумал, как же эта бомба называется?
— Атомная бомба, — напомнила тетя Сусанна.
Все сели за стол есть долму. Гарик попросил водки. Манушак принесла водки в маленьком графинчике и поставила перед ним.
— Будешь? — спросил Гарик.
Манушак вмешалась:
— Нет, он не будет пить, у него завтра экзамен.
— Не будет, и очень хорошо. Сэкономим.
Гарик налил себе водки и выпил залпом, добавив:
— Хороша.
«Интересно, что бы с Гариком сталось, знай он сейчас, что наверху, на чердаке, отсиживается Хаим, а то, что ищет КГБ, спрятано под кроватью Манушак?» — подумалось мне.
Часов в десять я поблагодарил тетю Сусанну, попросил у Манушак будильник на всякий случай и ушел. По дороге купил хлеб, сыр и колбасу для Хаима. Когда я поднялся на чердак, начался дождь. Закрыл окно и поставил будильник на три часа ночи. Зазвонит будильник, проснусь и отправлюсь проведать Хаима. Но будильник не зазвонил, и я проспал до восьми часов утра.
В девять начинался экзамен, я съел купленную для Хаима еду, умылся во дворе и побежал в школу.
