Дженга

Татьяна Федорова, 2020

В повести «Дженга. Книга первая о любви, которая впервые», задуманной как трилогия о трех ключевых периодах жизни женщины, описан сложный и противоречивый мир подростка, вступающего во взрослую жизнь. Жанна, как бабочка, вылупляется из кокона самоизоляции под влиянием первых чувств к своему однокласснику Максу. Одновременно зарождается нежная дружба с Ромкой, другом Макса, и поневоле складываются сложные отношения с его девушкой Кристи. Внутреннюю дженгу Жанны поддерживает лишь искренняя, многолетняя, сердечная связь с лучшей подругой Амитой. Сохранит ли устойчивое равновесие дженга или будет сметена штормом чувств и событий, предлагается узнать самому читателю.

Глава 2

Суббота. Расписание по СанПиН не было отягощено математикой, русским языком, физикой и химией, остальные предметы казались малообязательными, поэтому ровно половина класса решила вопрос по-еврейски, назначив шестой учебный день выходным. А я люблю субботу, это такой плавный переход от сумасшествия учебной недели к воскресенью, размытая граница «надо» и «хочу». Лариски в этот день нет, и в школу можно особо не спешить, за пять минут до звонка вполне достаточно. Я вообще не приверженец резких движений с утра, люблю еще полчаса поваляться, вызывая из зыбкой памяти фрагменты сна. Особенно приятно вспоминать полет, ладонь Макса на животе, чувство невесомости, его дыхание на волосах.

В утренний ритуал входило построение прогнозов на день. Макс, конечно, в субботу еврей, он никогда не ходит. В классе будет двенадцать человек. Павлик опять придет на урок с похмелья. С физры, как обычно, отпустят.

Зеркало не было моим товарищем, и то, что я видела в нем, мне не особо нравилось. Лоб низковат, нос великоват, хорошо, хоть глаза не расставлены к ушам. Ну, может, губы красивые, да, папины, с красным ободком. Волосы обыкновенные, цвет ни то ни се, серый какой-то, немодная длина — по плечи — я все равно их убираю в хвост. Затянутые вверх, как я себя убедила, немного увеличивают лоб. Парикмахерша как-то сказала, когда я попросила отрезать челку:

— Тебе челку нельзя, лоб низкий.

Мне кажется, работники этой сферы посланы на землю, чтобы говорить людям правду, может, они сами от этого страдают, но не могут иначе, такова их миссия.

Плечи у меня угловатые, вроде от шеи идет плавная линия, а потом, как трамплин, взмывает, дальше — сплошные кочки, такие же и коленки. Про все остальное трудно сказать, его, по сути, почти нет, — так, анатомия.

Девчонки уже давно красят ногти, ресницы, носят, хоть и запрещено, длинные серьги, пожалуй, и ноги бреют, а я отношусь ко всему такому, как к мусорному ведру: трамбую, накапливаю и, когда наступает предел, вяло действую.

Но сегодня было все как-то иначе. Теперь в мое тело вселилось и пока еще не обустроилось ощущение прекрасности. Я даже замерла с щеткой во рту и наклонилась к зеркалу ближе: глаза и вправду стали красивее — в чистом белке плавала темно-серая блестящая галька с черным рисунком зрачка. Даже ресницы показались длиннее обычного.

В субботу все ходили на уроки в чем попало, не совсем, конечно, беспредел, все-таки привычка бояться не пропадает мгновенно. Можно было встретить идущие по коридору худи или пару толстовок, сидящих на подоконнике. Я тоже сегодня надела джинсы цвета асфальта и рубашку с вышивкой на кармане. Черно-белое восприятие мира отражается и в цветовой гамме гардероба, как правило, у каждого подростка преобладают черные и белые вещи, но в таких же цветах школьную форму все презирают.

Жаннет, что сегодня задавали по географии? — Макс надвигался в мою сторону, как воронка торнадо, а я замерла с открытым ртом. Не заметить мой столбняк было трудно.

— Э-э-э, отомри. Жа-ан-нэ-э-эт… — он растянул каждую гласную, «худи», сидящее на подоконнике, заржало.

— Тебя можно так называть?

— Тебе можно, — сказала даже не я, а моя вышивка на рубашке.

Наступила его очередь опешить. Он даже смешно потер двумя пальцами между бровями, но, видно, натирание сосуда джина не вызвало.

— Тема «Животноводство», страница 148, — как всегда, отозвалась Чурсина; она всегда отвечала на все вопросы, поступающие извне.

— Про козлов, что ли? — заржал Макс и снова потер переносицу.

Негрубо, но настойчиво он выдернул у меня из рук учебник и погрузился в чтение, как будто достал его из своего портфеля. Хотя портфель Макс не носил с седьмого класса. Он вообще ходил по школе с толстой тетрадкой, свернутой в рулон, иногда дружественно тыкал ею кого-нибудь в живот, а тех, кто по иерархии пониже, щелкал по голове. Из универсальной тетради в тетрадь по математике она превращалась, если ее перевернуть. Ручку ему всегда давала Кристи. Учился он так себе, но говорил хорошо, складно. Вообще-то у доски устно мы вообще ни на одном уроке не отвечали: либо короткие ответы с места, либо тесты на пол-урока по новой теме. С некоторых пор я мечтала о возврате устного ответа перед всем классом, как в началке, и чтобы почаще вызывали Макса.

Прочитав параграф, он молча сунул учебник мне в руки:

— Неинтересно, ничего про козлов нет, — и вставил в ухо наушник.

— Абсурд, — прошептала я себе под нос.

Осмысливать происшествие было бессмысленно. Ни на одном уроке нам не объясняли, что такое сон. Но что бы это ни было, прикольно посмотреть, что будет дальше.

На географии прогноз оправдался наполовину. Класс был полон, человек двадцать, видно, у всех выходила неаттестация по предмету, и географа решили брать штурмом. Павлик был с похмелья, после пятницы в отсутствии Ларисванны — святое дело. В субботу его всегда тянуло на разговор, и мы были не против часть урока превратить в перемену.

— Друзья мои… — начал он протяжно, не вставая из-за стола, скрестив узловатые пальцы рук.

На вид ему было лет тридцать пять, может, больше. Волосы густые и растущие немного вбок, я впервые такое видела, он их все время пятерней зачесывал назад, а они все равно, как стрелки компаса, наклонялись вправо. И, когда на уроке он просил кого-нибудь показать, где север, весь класс ржал. Лицо у Павлика загорелое, как у ковбоя, руки — жилистые с узловатыми пальцами. Длинные губы при улыбке растягивались на всю ширину лица, образуя по обе стороны выраженные складки. Глаза черные, пронзительные, с чертовщинкой. В целом, он, можно сказать, даже харизматичен. Профессия, конечно, накладывала печать неудачника на его высокий и правильный лоб, да и пьянство делало его образ неряшливым и разобранным.

— Понимаете, нельзя жизнь изучить по учебнику, нет такого. Вот вы, наверное, думаете, что времени для вас нет, или что оно всегда на вашей стороне, или что можно нажать клавиши CTRL+Z и неправильное действие отменить. Это тупик, скажу я вам, — начал Павлик, комментируя наше безобразное отношение к домашней подготовке.

— А если за нас уже кто-то решил, что с нами будет, то, может, зачем и рыпаться, сиди себе ровно, — рыкнул с места Влад. — Нам физичка говорила — энергию надо экономить.

Класс заржал. Вообще, любой разговор в классе выглядел, как сюжет из «Теории большого взрыва», когда в кадре в нужных местах вставляется запись смеха.

— Я не верю в судьбу: все, что происходит с нами, — набор случайностей, — втягиваясь в спор, уже более оживленно продолжал Павлик.

— Мы потеряли при эволюции способность считывать сигналы, поступающие извне, помогающие нам делать правильный выбор, что ли. Вот, к примеру, кожа крокодила чувствительна к колебаниям плотности воды, и они за сотню метров, в полной темноте, могут определить, что добыча вошла в воду, а мы выключены из мира звуков и запахов, всунули себе во все дыры гаджеты, закупорили все каналы. Поэтому не можем сориентироваться правильно в сложной ситуации. Отсюда так много среди нас неудачников, — так предательски вырвался из груди Павлика вздох.

— Я вот знаю, что со мной будет лет на двадцать вперед. Сначала меня насильно напичкают казенными знаниями и запихнут в престижный вуз, лет в двадцать легко выпрошу квартиру и машину, заведу романы, женюсь к тридцати, не раньше. Ничего особого в жизни не достигну, никаких фильмов не сниму, книг не напишу. Буду заниматься спортом, чтобы не спиться. И в целом ничего интересного, — неожиданно выступил Макс, и прозвучало это как-то с отчаянием, пессимистично, несмотря на вполне разумную жизненную схему.

— Горько признать, Максим, но, пожалуй, так и будет. И дело не в том, что это плохо, просто в наше время так мало разнообразия судеб. Если раньше человек мог стать пиратом, награбить добра и быть оставленным разбойниками на необитаемом острове, и это было не сюжетом фильма, а реальной чьей-то судьбой, то сейчас наша жизнь похожа на золотую клетку. Вроде сквозь прорези все видно, но поучаствовать в этом сами мы не можем, ходим четыре метра по периметру или вообще сидим, связанные смартфоном по рукам и ногам, — на минуту Павлик закрыл руками глаза и растер ими лицо, как если бы снимал невидимую паутину.

— А я все сделаю, чтобы жить было весело, — Кристина повернулась к Максу и толкнула легонько его плечом.

— Я не собираюсь, как вы, тут плакаться, если станет скучно, постригусь налысо или сбегу из дома, уеду на электричке до конечной. Макс, поедешь со мной, — здесь в кадре забыли включить смех, и в классе повисла пауза.

— Ладно, друзья, откройте страницу 150, прочитайте параграф. Напишите, какой транспорт ваш самый любимый и почему. В конце урока сдаем работы. Да, я вам тут забыл выставить оценки в электронный журнал, расслабьтесь, знаю, что привело вас в такой день в школу, — Павлик ухмыльнулся и зачесал волосы назад.

Вечером мы смотрели мамин сериал, лежа на диване, я — с чипсами, незаслуженно купленными в магазинчике у дома, а мама — с бокалом красного вина и сырной тарелкой. Я рассказала ей о крокодилах и нашей чувствительности к сигналам извне, она зевнула и сказала коротко: «Не люблю крокодилов». Мы всегда по субботам устраивали семейный просмотр, и, как правило, одной из нас было скучно и неинтересно, вкусы наши кардинально расходились. Впервые я ждала, когда уже можно, зевая, пойти спать. Завтра я гуляю с Амитой, нужно законтачиться с ней, в силе наша встреча или нет.

Сон второй

Деревянный пол из досок, через щели в полу видна зеленая вода. Просвет размыт, как на портретном фото, не видно никаких деталей. Я лежу на низком топчане и сквозь нечистый цветной тканый половик спиной чувствую неровности досок. Рядом с топчаном темная миска с рисом, белым, ничем не приправленным; если приглядеться, то жучок прилип лапками к рисинке и пытается оторваться от белой кашицы. Я вижу свои руки; они тонкие, темные, жилистые, ногти — широкие и короткие, под ногтями нечисто. Встала в поисках какой-нибудь отражающей поверхности. Тщетно. Иду на свет. Чувствую унылое спокойствие. Доски скрипят под ногами как-то песенно. Выхожу из жилища — небольшая веранда, а за ней зеленая водная гладь. Вода непрозрачная, как жидкая грязь. Наклонилась над ней — в отражении круглое лицо с характерными узкими глазами. Волосы грязные, черные, заплетены в косы. Совсем не я и я одновременно. Как будто меня кто-то вывернул наизнанку, получилась такая двусторонняя Жанна. Огляделась вокруг — по колени в воде вокруг вьетнамские женщины, лиц не видно, быстро берут в руки пучок травы и незаметным движением втыкают его куда то-то под воду. «Сажают рис», — догадалась я на каком-то неизвестном мне языке. Я осторожно опустила ноги и слезла с веранды. На меня никто не обращал внимания. Голые стопы сразу погрузились в илистую жижу. Я, как при разучивании танца, стала повторять движение женщин: брала и втыкала; со временем движения полностью синхронизировались, и это стало похоже на незамысловатый флэш-моб. Дышать было тяжело, как в бане с паром: воздух плотный и влажный. Мы шли вперед, формируя невидимые грядки. Вскоре я уткнулась в высокий твердый уступ и выбралась на твердую поверхность; кто-то подал мне руку — я узнала ее по теплу, вообще я, наверное, узнала бы ее из миллиарда рук. Без промежуточных состояний я сразу оказалась в положении глаза в глаза. Теперь глаза Макса были черные, тонкая льняная рубаха с глубоким вырезом открывала грудь, открытый участок так сильно обгорел, что видны были мелкие пузырьки, готовые лопнуть.

— Ну что, Жо, ты заработала меня, — сказал он и поправил мою косичку, зацепившуюся за треугольную шапку, появившуюся на голове незаметно для меня.

— В смысле, за рис? — я чувствовала поступление закодированных сигналов извне, хаос из слов в голове выстраивался в мысль: неужели можно вернуться к прежней жизни, выполняя какие-то задания? Видно, Макс в списке был первым пунктом, важнее внешности.

— Ладно, цепляйся, — сказал он и, взяв меня за руку, потащил вперед через вьетнамские джунгли.

Я не чувствовала опоры, мои ноги только иногда касались мокрой травы, по ним хлыстали ветки. Макс же шел уверенно, его шаг был тяжелый, как у взрослого мужчины, из лица я видела только его ухо, и по краю оно тоже было обгорелым, как грудь. Может, я задумалась и не заметила, как мы оказались на оживленной трассе. Бесконечный поток автомобилей незнакомых марок, сложная дорожная развязка, и мы в центре потока; машины объезжают нас со всех сторон, идем босиком, в нелепых соломенных треугольных шапочках; кстати, у Макса она тоже появилась на голове. Прямо по курсу стоят полицейские и, заглядывая в открытые окна машин, всем говорят одно и то же по-вьетнамски. И вдруг я начинаю понимать смысл слов: «Выезжайте из города на север, здесь небезопасно». Три метра до них мы шли непостижимо долго, как на беговой дорожке, и чем быстрее мы шли, тем медленнее к ним приближались. Наконец добрались, я даже схватила одного за рукав и подтащила себя к ним.

— Что случилось? — спросил Макс, но они даже не посмотрели на нас: как женщины на рисовом поле, синхронно продолжали наклоняться к подъезжавшим машинам и советовать двигаться на север.

Мы свернули вбок к обочине, пробираться через машины было легче, чем идти прямо. Когда дошли до обочины, то увидели ужасающую картину: со всех сторон к дороге наползало полчище крокодилов. Как на картине с перспективой, близкие к нам были видны крупно и отчетливо, а те, что дальше, — мельче, еще дальше — уже сливались в бесконечную массу цвета хаки. Страх и безнадежность — самый сильный коктейль. Мы посмотрели в глаза друг другу затяжно, прощаясь, как в кино, когда вот-вот рука героя соскользнет с борта надувной лодки, и он медленно погрузится в голубую бездну.

— Ты красивая, — прошептал Макс в беззвучной тишине.

— И вкусная, — прошептала я одними губами.

Он улыбнулся не по-голливудски, а мягко, глазами, по-русски, и поднес мою руку к губам. Я почувствовала каждую неровность его губ, как будто просканировала их эхолотом, почувствовала, насколько они совершенны. Крокодилы застыли неподвижно, как в стоп-кадре. Когда мы снова на них посмотрели, они открыли пасти и поползли еще живее. В двадцати метрах от нас повис вертолет со спущенной до земли веревкой, крокодилы поднимали головы, пытаясь ухватить ее зубами. Веселый вертолетчик махал нам рукой: мол, давайте, забирайтесь скорее, а то мы улетим отсюда.

Макс схватил меня за руку, и, не глядя под ноги, мы пошли по спинам крокодилов вдоль хребта, дойдя до хвоста, перепрыгивали на соседнюю спину, чтобы не угодить в пасть. Босые ноги иногда скользили по неровной, холодной, отвратительной спине, но Макс вовремя подхватывал меня под руку, и мы двигались дальше. Обхватив конец веревки и обернув ее вокруг руки, другой держа меня за талию, он, как Рембо, подтянулся на одной руке. Я поджала ноги, и зубы огромных крокодилов царапали пятки. Нас быстро подняли на борт. Сердце колотилось о грудную клетку птицей. Я посмотрела в зеркало заднего вида и увидела себя: как же дорого мне стало мое лицо…

Мама на кухне взбивала воскресный омлет, и я навсегда потеряла нить сна…