Циклоп и нимфа

Татьяна Степанова, 2020

Эти преступления произошли в городе Бронницы с разницей в полторы сотни лет… В старые времена острая сабля лишила жизни прекрасных любовников – Меланью и Макара, барыню и ее крепостного актера… Двойное убийство расследуют мировой посредник Александр Пушкин, сын поэта, и его друг – помещик Клавдий Мамонтов. В наше время от яда скончался Савва Псалтырников – крупный чиновник, сумевший нажить огромное состояние, построить имение, приобрести за границей недвижимость и открыть счета. И не успевший перевести все это на сына… По просьбе начальника полиции негласное расследование ведут Екатерина Петровская, криминальный обозреватель пресс-центра ГУВД, и Клавдий Мамонтов – потомок того самого помещика и полного тезки. Что двигало преступниками – корысть, месть, страсть? И есть ли связь между современным отравлением и убийством полуторавековой давности?..

Глава 9

Его последний день

Макар проявил редкий такт и сопроводил их лично до кабинета покойного отца, где экономка и бывший секретарь Лариса Суслова разбирала архив и бумаги. Макар зашел в кабинет первым, чтобы сообщить ей о приезде «детективов из страхового фонда». Катя и Мамонтов ждали всего минуты три, затем он пригласил их в кабинет, объявив, что немедленно переговорит со всеми домашними, чтобы они старались помочь представителям фонда всем чем могут.

Кате такая открытость показалась вещью странной. Обычно в любом расследовании сталкиваешься с препятствиями и нежеланием людей общаться и что-то рассказывать. А здесь вдруг все как по маслу с первых минут. Она подумала — где-то их ждет грандиозный подвох. Но пока нет возможности даже подготовиться к нему. Еще она заметила то, как именно экономка Лариса Суслова смотрит на Макара. Когда он покидал кабинет, она проводила его долгим взглядом. И что там крылось в этом взгляде — бог весть. Катя пока не могла все скрытое расшифровать.

Почти сразу в дверь буквально ввинтился тот сморщенный суетливый человечек — Тутуев, бывший ахтырский губернатор.

— А чего они? Ларис, чего они? Зачем? — спросил он тревожно. — Имущество приехали описывать?

— Эдик, никто ничего описывать не будет, — мягко проговорила Лариса. — Сотрудники фонда просто побеседуют со всеми нами. И с тобой тоже. Ты поди пока, не мешай нам. До тебя очередь дойдет.

— Про памятник станут спрашивать? А, Лар? Они про памятник опять?

— Нет, нет, успокойся. Это про Савву.

— А чего о нем спрашивать, раз он… У нас ведь таких даже на кладбище не хоронят рядом со всеми. Он мне сам это говорил тогда. Пугал меня этим. А сам взял и… Как ты только попа уломала, чтобы его все же в церкви отпели?

Катя глянула на Мамонтова. Он внимательно слушал этот странный и многозначительный диалог. А Лариса Суслова нетерпеливо махнула Тутуеву — уходи, умолкни.

Лариса Суслова выглядела на свои шестьдесят четыре года и не молодилась — сухощавая, с короткой стрижкой седых волос. Это была энергичная женщина, этакий типичный управленец. Ее можно было представить в строгом костюме в залах и кабинетах департамента, который возглавлял Савва Псалтырников, среди помощников, референтов и секретарей. Но в домашней обстановке все выглядело по-иному — кремовые мятые брюки, синий кардиган крупной вязки. Очки, поднятые на темя. Катя отметила, что Суслова разговаривает с пятидесятилетним бывшим губернатором мягко и терпеливо, словно с малым ребенком.

— Что вас интересует? — спросила она, когда Тутуев ушел.

— Полиция обнаружила яд, — Катя решила сразу идти напролом. — У них несколько версий происшедшего. Наш фонд в первую очередь интересует, имеются ли или нет признаки суицида. Фонд и ваш патрон были связаны на этот счет договором. Страховка такой исход событий не покрывает. Мы сейчас разговаривали с сыном покойного Макаром и его женой. Она прямо сказала нам, что Савва Стальевич был убит.

— Это ее право так говорить. Страховая сумма же к Макару переходит.

— А вы что нам скажете, Лариса…

— Ильинична, — Суслова назвала свое отчество. — Я скажу, что я не знаю. Для меня было шоком заявление полиции о том, что обнаружены следы яда. Правда, Савва Стальевич действительно себя скверно чувствовал в тот вечер. Его даже вырвало. Но мы все решили, что это просто кишечное расстройство. Мы все грешили на торт.

— На какой торт?

— Привезли из ресторана Олимпийского комплекса. Большой именинный торт. Это же был день рождения Макара. Савва Стальевич сам торт заказывал.

— Он его ел?

— Конечно. Я сказала полицейским. Они забрали остатки торта — все, что хранилось в холодильнике.

— Значит, ему стало плохо уже вечером? — уточнил Клавдий Мамонтов.

— Да, и я его хотела повезти утром в нашу клинику, к которой он прикреплен. Это правительственная клиника. Я хотела, чтобы он прошел обследование. И Савва Стальевич согласился, но как-то вяло.

— А в каком он был настроении в тот день? — спросила Катя.

— Сначала очень возбужден, обрадован — это же день рождения сына. А они четыре года не виделись. Макар ведь из Лондона не приезжал. И внучки не приезжали. Савва с ними только по скайпу общался… Он в Лондон не мог ехать, ему же запрещен теперь въезд почти во все европейские страны. Санкции эти… Савва Стальевич очень скучал по внучкам и особенно по сыну. Он был на седьмом небе, когда тот приехал. И этот день рождения для Саввы стал настоящим праздником, ну а потом… потом он очень расстроился.

— Из-за чего? — спросила Катя.

— Я не знаю.

— Он вам не сказал?

— Нет.

— Но вы же работали с ним, и вы жили здесь, в доме, помогали и… он же вдовец? — Катя осторожно закинула первую удочку.

— У нас никогда не было интимных отношений. Если вы на это намекаете, — раздраженно ответила Лариса. — Да, мы были друзья. Да, я всегда считала себя его верным соратником и даже в департаменте работала не на департамент, а на него лично. Но мы не спали.

— Извините, я не имела это в виду. Я просто хотела спросить — не поделился ли он с вами, как со старым другом, причиной своего внезапного расстройства?

— Нет, не поделился. Все, что касалось его и Макара, было очень личным.

— А расстроился Савва Стальевич из-за чего-то, что касалось его сына?

— Да. У них был разговор сразу после именинного обеда. После этого Савва стал сам не свой. Я его никогда таким не видела. Он словно рану получил смертельную. Словно разом все рухнуло. Весь мир. Он так не реагировал, даже когда приказ получил об увольнении. Он тогда держался. А тут разом как-то потух, погас.

— Мы невольно слышали, что сказал вам Тутуев, — вмешался Мамонтов. — Такой недвусмысленный намек на его самоубийство.

Лариса молчала, поджав тонкие губы.

— А Меланья сказала нам, что Савва Стальевич не мог покончить с собой, потому что был очень религиозен, — продолжила Катя.

— Он Богу иногда молился. У него жена тридцать лет была сумасшедшей — последствия родовой горячки. Поживите с безумцем, все молитвы наизусть выучите. И потом это было в тренде общегосударственном — религия как скрепа, он это поддерживал, одобрял как госслужащий. Однако…

— Что?

— Если бы ему пришлось выбирать между Богом и Макаром, то Бога он просто бы отодвинул в сторону. Знаете, как иконы поворачивают лицом к стене. Так и он.

— Вы думаете, что Савва Стальевич мог покончить с собой? Сам принять яд, потому что был чем-то сильно расстроен? — прямо спросила Катя.

— Он был раздавлен. Что попусту говорить — вы сами можете убедиться в том, в каком он был тогда состоянии. У меня видео есть. Мы часто снимали раньше, когда он еще работал. Для личного архива. И до сих пор эта привычка сохранилась даже дома.

— Видео того самого именинного обеда? — Катя не верила в такую удачу.

— Нет. Во время обеда все сидели и ели. Провозглашали тосты. Ну а потом, уже позднее… он захотел, чтобы мы сыграли эту пьесу. Взгляните сами, как это было, — она перевела взгляд на массивный, роскошного красного дерева письменный стол Псалтырникова. — Ох, ноутбука нет… Но я сейчас его принесу, я туда закачала. Видно, Макар забрал. Тоже смотрит ту нашу последнюю запись. Подождите меня здесь.

Она медленно пошла к двери и покинула кабинет.

— Эта дама в убийство не очень-то верит, в отличие от красавчика-сына Псалтырникова и его невестки-барыни, — шепнул Мамонтов Кате. — А нехилый кабинет, помпезный, — Клавдий оглядывал дубовые стеллажи, уставленные книгами в золотых корешках. — И, кстати, икон здесь у него нет.

Катя тоже огляделась, потом подошла к большому окну.

Взору ее предстала лужайка, усыпанная палой октябрьской листвой. Пристройка со стеклянными дверями — спортзал. Дверь распахнута настежь. Две старые липы. А между ними самый обычный турник — из тех, что ставят на дачах. И на этом турнике энергично подтягивался какой-то мужчина, полуобнаженный, несмотря на прохладную осеннюю погоду.

Катя смотрела, как он подтягивается — легко, мощно, без усилий. На двух руках, затем то на левой, то на правой. Его спина бугрилась мышцами, они перекатывались под кожей. Брюки цвета хаки сидели низко на бедрах и открывали взору два хирургических шрама в области позвоночника. Словно белые резкие прочерки на спине. Мужчина подтягивался и подтягивался. Во всех его движениях ощущалась такая неспешность, такая сила и ловкость, что Катя невольно загляделась на этого атлета.

Он спрыгнул, повернулся. Это был крупный зрелый мужчина за пятьдесят — широкоплечий, высокий, стройный, весь такой накачанный и подтянутый. На его лице — черная повязка, закрывавшая левый глаз. Такие в фильмах носят пираты. Через минуту он уже отжимался на земле. Сначала на кулаках, затем на пальцах. И это опять выходило у него так, словно давно вошло в привычку. Встал, выпрямился, потянулся всем телом. Он заметил Катю и то, что она смотрит на него через окно. Нагнулся, поднял с травы черную толстовку. Он не торопился одеваться, так и стоял обдуваемый холодным ветром. Видно, размышлял — что это за новая персона в кабинете Псалтырникова? Откуда? Кто такая?

Суслова вошла с ноутбуком. Тоже глянула в окно. Мужчина увидел ее, надел через голову черную толстовку, натянул капюшон и двинулся в сторону спортзала. И тут Катя поняла, что с этим атлетом не так. Он хромал и сильно приволакивал ногу. И было ясно, что дело не только в травме ноги, но и в травме позвоночника.

— Кто это, Лариса Ильинична? — спросила Катя.

— Это Иван Аркадьевич Дроздов.

Кате ответила не экономка, а Мамонтов. А потом он сам спросил Ларису Суслову:

— Это он после той дуэли такой?

Суслова посмотрела на него.

— Знаете про дуэль?

— В школе карате Оямы слухи разносятся со скоростью света. У него ведь четвертый дан. Он мастер.

— Не дуэль это была, а убийство, садизм, — Лариса Суслова нахмурилась. — Они его убить хотели, какая же это дуэль, когда один против целой банды подонков? Три операции потом перенес. Последнюю на позвоночнике ему в Израиле делали. Савва это оплатил. Мы вообще не знали, останется ли он жив после таких травм. А он через полтора года поднялся. Восстановился. Ну, как уж смог.

— Да, я об этом тоже слышал в школе Оямы, — кивнул Клавдий Мамонтов. — При таких травмах работать телохранителем трудно.

— Здесь, в Бронницах, на пенсии от кого было Савву охранять? От самого себя? — Лариса Суслова вздохнула. — А вы осведомленный молодой человек, как я погляжу.

— Ну, в определенных кругах личность Дроздова очень известна.

— Он на Савву работал здесь, как прежде. И мы на него всегда во всем полагались. Циклоп, он…

— Кто? — спросила Катя.

— Домашнее прозвище такое, — Суслова указала на глаз. — Он не обижается. Он мужик железный. И с юмором у него все в порядке, несмотря на то, что он тот свет успел повидать.

Катя из всего этого разговора поняла пока мало. И решила, что потом уточнит все у Мамонтова.

Суслова включила ноутбук.

Видео. За рояль в гостиной усаживается она, Лариса Суслова. Раскрывает ноты. Рядом с роялем на стуле с виолончелью в руках сидит грузный мужчина, седой, одутловатый. Катя поняла, что это Савва Псалтырников. Она пыталась вспомнить его по телерепортажам. Но нет… Видимо, придется довольствоваться этой последней записью. Мужчина настраивал виолончель, водя смычком по струнам.

— Он играл? — удивилась Катя.

— Очень хорошо. Научился этому еще студентом. Вы думаете, наверное, что все чиновники — болваны, — Суслова усмехнулась, — необразованные, закостенелые тупицы — федералы, так ведь? А он музыку любил. Всегда, когда на душе у него было радостно или плохо, брал виолончель, и я ему аккомпанировала. Ну, вот смотрите, как он играет в этот свой последний день. Какой он.

Они заиграли сарабанду Генделя. Величественная и мрачная мелодия заполнила кабинет. Катя смотрела на экран. Суслова играла по нотам, а Савва Псалтырников — наизусть. Его тусклый взгляд был устремлен в пустоту. А на лице застыла странная гримаса — какое-то мрачное недоумение. Растерянность… опустошенность… боль…

Внезапно к Ларисе там, на записи, подошел Макар. Он не сел за рояль, но подстроился, начал играть с Сусловой в четыре руки, аккомпанируя отцу и одновременно импровизируя — как это делают в джазе. И в звуки торжественной мрачной сарабанды вплетались новые вариации — быстрые, причудливые, искусные и одновременно такие чужеродные для этой простой трагической музыки.

— Макар — пианист? — спросил Мамонтов.

— Когда в Харроу в Англии учился, играл в оркестре. Англичане много внимания уделяют музыкальному образованию, не только крикету и регби. И в Кембридже тоже играл в оркестре и соло, — ответила Суслова. — Он играет джаз в основном, любит модные приколы, как сейчас молодые говорят. Но с отцом они так впервые музицировали.

Видео закончилось.

— Красноречивее любых слов, — Суслова смотрела в ноутбук. — Теперь знаете, в каком он был состоянии перед смертью.

И в этот миг началось новое видео. Замелькали фигуры — вечеринка, смех, говор…

— Вот же они… то есть вы все, домашний банкет, — быстро среагировал Мамонтов.

— Это было три недели назад. Как раз Макар с Меланьей только прилетели из Лондона.

— Можно нам взглянуть?

— Это частная запись, домашняя, — заволновалась Лариса, но под взглядом Клавдия осеклась, — хотя… ладно, смотрите. Макар распорядился показать вам все, что попросите.