О, тайные природы письмена… Светопоэма

Татьяна Славская

Себе сказав – не суетись, до вечного сейчас нет дела, я вдруг сумела обойтись тем, что здесь рядом – зеленело, цвело, от ветра шелестело, тянулось ввысь, летало, пело, творя своё святое дело – творя обычной жизни вязь, всего со всем живую связь…

«Ты, Дерево, живое существо…»

Ты, Дерево, — живое существо

по-своему изогнут каждый ствол,

причёска — крона, рубище — кора…

А осенью, когда придёт пора, меня обнимет жёлтый листопад — кудрей твоих пленительных каскад. Восьмое чудо, чудо из чудес, о, Дерево, ты и одно мне — лес!

«Слов не ищи — молчаньем отзовись…»

Слов не ищи — молчаньем отзовись

на эту красоту, на эту высь,

на сочетанье нежности и силы,

на единенье Неба и Земли,

на Дерево, что их соединило…

И этой нераздельности внемли.

Врастая корнями в Землю,

а кроной держась за Небо,

ты, Дерево, подтверждаешь

жизнью своей и статью,

что нет ничего надёжнее

и нет ничего дороже

той «золотой середины»,

что жизни даёт устойчивость.

Но Человек — исключение

из этих природных правил —

мечется между крайностями…

Но этим живёт и — творит.

Как в природе этакое строится?

Как в Природе этакое строится?

Трое — вместе… А точнее — Троица.

…И вьюги-метели мели,

и ветры холодные дули,

но вместе деревья росли

и к небу листву дотянули.

Стволы и корни

Стволы и корни. Их не разделить:

из них, по ним Природа тянет нить

к зеленым листьям, их живому буйству…

Не отходи. Дыши. Учись. Любуйся.

Стволы и листья

От земли совсем недалеко

из ствола пробились к свету листья…

И на сердце сразу так легко,

и светлей, спокойней, мягче мысли.

Кроны

Кроны — как высокие короны.

А над ними — выше, выше, выше! —

звуки сфер, небес святые звоны…

Только я не вижу и не слышу,

даже взгляда вверх не поднимаю, —

только кронам я сейчас внимаю.

«Душа наполненно-светла…»

Душа наполненно-светла:

я праздную — о нет, не дату,

а золотые купола

берёз в сиянии заката.

«О, если с балкона, хотя бы с балкона…»

О, если с балкона, хотя бы с балкона

смотреть на осенние пышные кроны,

на это природное животворение —

решишь, что ты птица в высоком парении…

«Зима. И кронам оголённым…»

Зима. И кронам оголённым,

в себе самих почти уединённым,

не тягостно, не страшно и в ночи.

Всмотрись в их очертанья. Помолчи…

Их высь зовёт. Уже почти отживших.

Отзеленевших в юности своей.

Но светел дух. Дух не бывает «бывшим».

И высь зовёт. Чем дальше — тем сильней.

Ветви

Ветвей чернеющих узор,

тревожно-трепетный, печальный

и, словно в горький миг прощальный, —

судьбе неведомой укор.

«Обычные ветви…»

Обычные ветви,

обычные ветки

немыслимо разной —

весенней! — расцветки.

А в их сердцевине —

весенние соки,

что поят цветы

и соцветья, и листья…

И тают, и тают

тревожные мысли,

в том животворении —

светлом, высоком.

Ветви и листья

Там, в вышине, вы, листья, как на троне, —

на гордой, в небо устремлённой кроне.

Но холодом сменяется прохлада

и наступает время листопада,

и кроне вас приходится терять…

А ветви, что внизу вас поддержали,

вас бережно и нежно покачали,

не торопясь на землю отпускать.

Листья

Наши краски сравнимы лишь с солнцем —

и свежи, и чисты, и легки.

Почему ж увяданьем зовётся

это с чьей-то «нелёгкой» руки?!

«Сошёл листопад на поверхность пруда…»

Сошёл листопад на поверхность пруда,

у берега чуть зеленеет вода,

а жёлтые листья поодаль, на кронах

(на их очертаньях, в воде отражённых), —

как будто на легком и прочном плоту…

Те листья — живые: они — на плаву.

«Неужели, неужели, — шепчут листья, — …»

Неужели, неужели, — шепчут листья, —

мы когда-то жили там, в небесной выси

и так ярко, так азартно зеленели,

и меж нас звучали птичьи трели?

Неужели? Неужели? Неужели…

«Там, в небесной чистой выси…»

Там, в небесной чистой выси

вижу листья. Просто листья,

что на веточках повисли.

Отжелтели. Потемнели.

На невидимых качелях

откачались на ветру.

Я такими, да, такими,

листья, в память вас беру.

«Когда последний лист на твердь ложится — …»

Когда последний лист на твердь ложится —

предзимнюю, холодную и серую —

во мне земное тленности боится,

ну а душа — в своё бессмертье верует.

Как лист, уже коснувшийся земли,

как мысль, что забывается невольно,

как легкий звук, растаявший вдали,

уходит Время — тихо и не больно,

расставив меты на своём пути…

И я хочу однажды так уйти.

Последний лист

Что видим мы — то знаем мы?

Нет — если только взгляд коснулся,

а строй душевный не проснулся…

Не до земли, а до зимы

тот лист последний дотянулся

А этот лист упал на снег

и там — один — не прозябает,

и снится, снится ночью мне…

И одиночество снимает.

Стволы

Как две свечи — берёзы два ствола:

одна свеча — гореть не захотела,

другая — светоносною была

до гибельного часа, до предела.

«Я знала дерево, что сбросило кору…»

Я знала дерево, что сбросило кору.

Зачем оно свой облик изменило?

Какая, мне неведомая, сила

его так обнажила на юру?

А это Дерево? Оно — не на юру,

но тоже, тоже сбросило кору,

и та же, мне неведомая, сила

его так беспощадно обнажила.

«Причудливо изогнуты стволы…»

Причудливо изогнуты стволы.

Судьбой? Стихией? Что одно и то же.

Из них когда-то сделают столы,

но их сегодня это не тревожит.

Кора

День летний, а душа, как в октябре.

Опять спешу, но в грустно-вечном беге

вдруг различу не будущие снеги,

а юные, зелёные побеги

на старой и морщинистой коре.

«У коры берёзовой невольно я…»

У коры берёзовой невольно я

задержала взгляд свой и шаги:

ромбы, пирамиды, треугольники,

контур волн, зигзаги и круги…

Что же нам пыталась рассказать

этих иероглифов печать?

«Здесь на коре берёзовой, осенней…»

Здесь на коре берёзовой, осенней

вдруг пламени я вижу языки —

отчётливы они и высоки,

как память о берёзовых поленьях,

что падали в очаг тепла домашнего

или в костёр, где жгли еретиков,

ну а вчера, к закату дня вчерашнего,

вдруг стали темой для моих стихов.

«А здесь, а здесь — всю ночь и на заре — …»

А здесь, а здесь — всю ночь и на заре —

любовник спал в объятьях девы милой

и обнимал её с сердечным пылом…

Ну а берёза на своей коре

его кардиограмму отразила.

«Вот птица многокрылая. Она…»

Вот птица многокрылая. Она

так жадно к Небу, ввысь, устремлена.

«И абрис древних, вечных пирамид…»

И абрис древних, вечных пирамид

кора берёзы на себе таит

«А это — чем не колокол, чей звон…»

А это — чем не колокол, чей звон

ветрами до берёзы донесён?

«У коры берёзовой невольно я…»

У коры берёзовой невольно я

задержала взгляд свой и шаги: ромбы, пирамиды, треугольники, контур волн, зигзаги и круги…

Что же нам пыталась рассказать

этих иероглифов печать?

Здесь, на коре берёзовой, осенней

вдруг пламени я вижу языки —

отчётливы они и высоки,

как память о берёзовых поленьях,

что падали в очаг тепла домашнего

или в костёр, где жгли еретиков,

ну а вчера, к закату дня вчерашнего,

вдруг стали темой для моих стихов.

А здесь, а здесь — всю ночь и на заре —

любовник спал в объятьях девы милой

и обнимал её с сердечным пылом…

Ну а берёза на своей коре

его кардиограмму отразила…

Вот птица многокрылая. Она

так жадно к Небу, ввысь устремлена.

И абрис древних вечных пирамид

кора берёзы на себе таит.

А это — чем не колокол, чей звон

ветрами до берёзы донесён?

…О, тайные Природы письмена, в вас Мирозданья летопись видна

«Бросаю взгляд неспешный свой окрест…»

Бросаю взгляд неспешный свой окрест

и на коре берёзы вижу… крест.

Мне издали казалось — тот надрез

безжалостною выполнен рукою.

Но подхожу… да нет же, этот крест

был сотворён Природою самою!

И бросив взгляд на Дерева вокруг,

своей любви к ним сохраняя верность,

я поняла почти внезапно, вдруг,

что этот знак — судьбы закономерность,

что Дерева (да, каждое из них!)

ненужными сомненьями не мучась,

сквозь годы прорастая, каждый миг

несут свой крест — свою земную участь, не тяготясь ни вьюгами, ни зноем

вершат предназначение земное:

жару смягчая долгожданной тенью,

нас укрывают под своею сенью

и крон высоких тихим шелестеньем

дают надежный радостный приют

для птичьих гнезд и птичьих песнопений —

пускай себе летают и поют,

и в твердь земную уходя корнями,

Конец ознакомительного фрагмента.