Разговор со своими

Татьяна Правдина, 2016

Воспоминания Татьяны Александровны Правдиной знакомят читателя со средой, когда-то казавшейся неотъемлемой частью культурной жизни в России – а теперь ускользающей. Это мир старой московской интеллигенции. И написана она в духе застольных разговоров, что памятны старшему поколению. Татьяна Правдина происходит из знаменитой семьи промышленников Шустовых (освежите в памяти Бунина и Куприна и поймете, о чем речь). Но, в отличие от многих промышленников после революции, Шустовы Россию не покинули. Судьба родителей мемуаристки, Татьяны Шустовой и Александра Правдина, неразрывно связана с трагическими страницами истории страны. Репрессии, лагеря, тяжелые военные годы – семья Правдиных сумела перенести это не сломившись. Сама Татьяна Правдина, востоковед по образованию, жила и работала среди тех, кто составлял цвет московской интеллигенции. Здесь и те, чьи имена стали легендами: Александр Твардовский и Мстислав Ростропович, Орест Верейский и Эльдар Рязанов, – и просто хорошие люди, друзья и родные. И конечно же, особое место в повествовании отведено Зиновию Ефимовичу Гердту, для зрителей – всенародно признанному артисту, а для Татьяны Правдиной – любимому мужу Зяме. Обо всем этом автор рассказывает тем, кого считает «своими», с надеждой, «что своих много».

Глава 3

Опять мама и папа

Открытки в лагерь. — Шуня и начальник лагерей Мороз. — Папа выходит из лагеря. — Бабушка Мария Зиновьевна и тетя Женя. — Меня крестили…

То, что папа остался жив и не стал неполноценным депрессивным человеком, произошло не только благодаря спортивной закалке, но главным образом благодаря Шуне. Все десять лет, проведенные в заключении, он не был оторван от дома: три с половиной года в Сибири она была рядом, а когда перевели на Воркуту, каждый год ездила на свидание — иногда давали на два часа, иногда даже на сутки. А в тридцать девятом не дали вообще, и она, проехав на поезде, потом на катере, потом на грузовике, стояла на пригорке — их гнали на работу, и он ее видел…

Шуня, Таня. 1937

Тем не менее самым героическим в ее жизни я считаю то, что в течение семи лет, неукоснительно, через день (!) она писала ему письма, в которых была вся жизнь дома. Это были не письма, а открытки — чтобы цензорам не надо было делать лишних движений, опытом было доказано, что открытки лучше доходили. А когда в тридцать седьмом от папы перестали приходить разрешенные ему письма, она, естественно, ужасно волнуясь, разными путями узнала, что в Москву приезжает начальник Воркутинских лагерей Мороз. Подумав, где бы он мог остановиться, она решила, что это гостиница"Москва".

И в воскресное весеннее утро, взяв меня, девятилетнюю, пришла в гостиницу «Москва» (тогда можно было войти). Спокойно спросила: «В каком номере товарищ Мороз?» — ей называют. Помню, как сейчас: поднимаемся на второй этаж, стучим — и на разрешающий ответ входим. Большая комната в ярком утреннем свете, двое мужчин — один за письменным столом, второй бреется около раковины.

— Здравствуйте, кто из вас Мороз?

— Я, — отвечает тот, за письменным столом.

— Я жена заключенного Правдина, он жив?

Очевидно, сраженный полной неожиданностью — центр Москвы, тишь да гладь, яркое солнце, молодая женщина, девочка — отвечает:

— Да.

— А почему от него нет писем?

— Он в строгом изоляторе.

— Спасибо.

И мы уходим. Главное она узнала: жив!

Думаю, сегодня только люди моего поколения могут понять, сколько отваги надо было иметь, чтобы так действовать. Дальше только неустанные усилия: адвокат, письма, заявления — и удалось вытащить его из изолятора. Выяснилось, что в него папу посадили в конце зимы по приказу именно Мороза. Тогда в Коми искали нефть (потом, спустя полтора десятилетия, ее нашли!) и бурили в разных местах. Правдин как грамотный был бригадиром на одной из установок. Для охлаждения буровой машины нужна вода, ее брали из близлежащей реки. Зима в тот год была чрезвычайно морозная, и река промерзла до дна. Бурение остановилось. С инспекцией приехал Мороз — «Саботаж!». Изолятор, натравливание собак… Кстати, чекистская машина катилась, захватывая и своих: через год Мороза расстреляли.

* * *

В начале тридцатых в лагерях была система зачетов: за хорошую работу, бывало, считали день за два. У папы было много «зачетов», и он должен был бы выйти задолго до окончания срока. Но все это отменили, и он вышел ровно через десять лет. Он, понимая нищенское существование семьи — за эти годы было продано все, что оставалось от прежней жизни, а Шуня работала как проклятая, растила ребенка, посылала посылки, ездила на свидания с ним — предложил, что останется вольнонаемным, чтобы получать большие «северные».

Таня — пионерка. 1940

Но мудрая Шуня, слава богу, не позволила это сделать: когда началась война, всех вольнонаемных заключили обратно в лагеря. И 6 июня сорок первого (!) мы встречали его на Ярославском вокзале: Шуня, я, тетя Женя — папина сестра Евгения Викторовна и бабушка Мария Зиновьевна, его мама, с которой он не виделся двадцать лет…

Откуда двадцать? А так: оставленная мужем, несмотря на церковный брак, с двумя детьми, которыми, надо отдать ему справедливость, он занимался до конца своих дней, бабушка, вполне еще молодая, вышла замуж за Петра Михайловича Ярцева. Была с ним счастлива и в двадцать первом году вместе с мужем и другими литераторами-интеллигентами Серебряного века уехала сначала в Киев, а потом они эмигрировали за границу. Когда муж умер (в это время они были в Болгарии), стало ясно, что нужно возвращаться. Благодаря невероятным усилиям тети Жени в 1933 году она приехала в Москву.

Сын уже два года как был в лагере. Познакомилась с новой его женой Шуней и новенькой пятилетней внучкой. Ужасно, но ничего не знаю и никогда не узнаю, ведь мы с ней очень дружили, не только о ее жизни за границей, но и о ее детстве, молодости, ее родителях — они же мне прабабушка и прадедушка! — о том, как вышла замуж за папиного отца… Знаю только, что в детстве жила в Киеве. Когда переехали в Москву, не знаю. Только одно и помню, что девичья ее фамилия была Хмельницкая. Она рассказывала, как в гимназии, когда ей делали замечание, говорили: «А это памятник не вашему ли родственнику стоит?» — имелся в виду памятник Богдану Хмельницкому. Но удивительно, недавно мне попалась книга Бориса Зайцева, большого русского писателя, запрещенного в сталинские годы, наконец изданного у нас, о котором мне рассказывала мама, высоко о нем отзываясь. И в этой книге, в рассказе «П. M. Ярцев» — подробный рассказ о Петре Михайловиче и его жене — моей бабушке^[1].

Сегодня трудно себе представить, что даже у себя дома нельзя было разговаривать о чем бы то ни было, связанном с заграницей. И тете Жене, и Шуне стоило больших трудов объяснить бабушке, что переписываться с ее старшим братом, живущим в Америке, категорически нельзя!

Шуня

Бабушка полюбила Шуню, конечно, была ей благодарна за сына и очень нежно относилась ко мне. С разрешения Шуни втихаря крестила меня в церкви на Большой Никитской — напротив консерватории. Мне было шесть лет, я это помню.

Все происходило очень быстро: был священник, ему помогал маленький старичок, бабушка и я. Никого больше, никаких крестных. Полили на макушку водичкой, помазали лоб и прочитали молитву. Бабушка все время крестилась сама и крестила меня. Надели крестик, но дома сняли: могли увидеть чужие, и он остался у бабушки, куда девался потом — не знаю.

Родители — и папа, и мама — не были атеистами, но и верующими тоже не были. Они выросли в начале века в семьях, я бы сказала, «деловых»: папин отец Виктор Михайлович Правдин — сын женившегося на русской, вероятно, выкрестившегося еврея Варгафтика (так что во мне одна восьмая еврейской крови тоже есть!), был видным процветающим юристом; мамин — Сергей Николаевич Шустов, чей дед Леонтий пришел в Москву из Рязанской губернии, — стал крепким купцом, а его отец Николай Леонтьевич основал ликерно-водочно-коньячную, ставшую знаменитой, Шустовскую фирму. Все они были православными, по праздникам ходили и водили детей в церковь, пекли куличи и даже постились в строгие дни постов, но, конечно, истинно верующими не были, поэтому к советскому атеизму отнеслись спокойно.

Во время войны мы с мамой в нашем подвале оказались в лучшем положении, чем люди в хороших домах с центральным отоплением. Топить перестали, а у нас были печка и дрова в сарае во дворе. Но все поставили буржуйки, выведя трубы в форточки, и дрова из сарая стали воровать. Поэтому мы выкинули из подвала кухонный, еще шустовский, длинный-длинный стол, покрытый целиковой настоящего мрамора доской — чтобы на его место положить дрова. Из него вынули формы для куличей, сложенные как матрешки — штук десять, размером от граненого стакана до почти ведерного. Их тоже выкинули, так как было полное ощущение, что они никогда не понадобятся.

Иконы в родных домах были только у бабушки. Мне повезло: я независтлива и очень жалею завидующих людей — совершенно лишняя область для страданий. Но, если откровенно, бесконечно завидую двум категориям людей: истинно верующим (за всю жизнь встретилась только с тремя) и музыкантам… Считаю верхом бестактности вопросы интервьюеров — «Вы верующий?» Все равно, что спросить о способе супружеской близости…

Возвращаясь к началу разговора о порке. При моем рассказе была и мама внука, моя дочка Катя, которая сказала: «Ты никогда мне об этом не рассказывала!» — «Но ты никогда и не спрашивала», — ответила я.

И опять я думаю: а я спрашивала? Даже маму — о рано ушедшей из жизни ее маме ничего толком не знаю… Не расспросила и папу о его бурной юности. Дивный эпизод знаю от тетки Жени: отец послал его, восемнадцатилетнего, в Лондон обучаться бизнесу, снабдив для этого приличной суммой. И первое, что он сделал по приезде в Англию, — заплатил внушительные деньги за участие в теннисном турнире. Ну, что? Золотая молодежь! А мы все недовольны своими молодыми!

Примечания

1

Борис Зайцев. Улица святого Николая. Повести и рассказы. М.: Художественная литература, 1989.