Горгиппия

Татьяна Половинкина

Книга для тех, кто любит красивую и сложную поэзию. Чей ум и душу будоражат символисты Серебряного века и романтика шестидесятников. Философия момента, душа иллюстрируемая через пейзажи и состояния.«В поэзию Татьяны я падаю, как в только что собранную душистую скирду сена, не обмятую, не осевшую под действием гравитации, ещё только-только из космоса. Пьянящее сочетание – космоса и самой Земли – существует на стыке волшебства и подлинности».Петра Калугина

Мавро

Каждый день вылетать в трубу,

Видеть чёрное даже в белом!

…Словно тот, кто писал судьбу,

карандаш перепутал с мелом.

И. Зеленцов

«Гибельный сад облачён в арлекинову робу.…»

Гибельный сад облачён в арлекинову робу.

Ромбы и розы; под кровлей летучая мышь.

Длинным пером ты берёшь из чернильницы пробу

Жидкого шёлка и им тишину ворожишь.

Сад безголосый — ночная вселенская клякса.

В розах и робах загробная зиждется связь.

Ты поклялась или сад тебе розой поклялся,

Что в тишину и шелка кто-то ляжет из вас.

Вот он стоит, как большой эбонитовый слиток —

Ромбы на крышке кондовой — нетронутый гроб.

Город почил, но ты чуешь черниц¹ и улиток,

Робы и розы, и смутного дара озноб.

«Клеймены молчаньем клёны…»

Клеймены молчаньем клёны,

Звёзды щурятся востро,

Но поёт чердак смолёный

Про Тавриду и тавро.

Кипятком гремит дворовым

Лай аттический; как встарь,

На щеке мазками крови

Горькой глины киноварь².

Ломче лавра — сердце храбро,

Нити теплятся впотьмах,

Где овец абракадабра

Тонет в чёрных бурунах.

Где под честным взором ночи

Лодки менянной причал,

И большие мыши точат

Ифигении печаль.

«Осовелые веки овеяны…»

Осовелые веки овеяны

Безответным кюветным теплом,

И в глазницах лежат можжевелины —

Два живых огонька в нежилом.

Под тоскливую сказку казацкую

Ты набряк сентябрём в казино,

Где блестят листопады и лацканы,

Где берёзовых дупел зеро.

За Россию, зарёй разорённую,

Ты рулетку ранета вертел,

Чтоб, захлещен грозою-матроною,

Отстоять достоевский удел

И, во сне осознав, что не в плюсе ты,

Для того просыпаться весной,

Чтоб лежать под землёю, приплюснутый

Высоты бирюзовой плюсной³.

«Чернозём и бронза — нежный гнев…»

Чернозём и бронза — нежный гнев,

Медных пчёл блуждающие трубы,

День истлел и ленным трутнем убыл.

Слива — спичка серная в огне.

От дикорождённого плода

До цветочных зорь, девиц стыдливей,

Непорочно опылённой сливе —

В мнишеской⁴ холстине голодать.

Неделимы зори и позор,

Осенью пыльца и прах едины.

Пчёлы в чёрной ульевой грудине

Памяти земной меднят лазорь.

Словно хоры — полные битком

Восковые выспренние соты.

Осень, в улей сердца отчего ты

Православным целишься крюком⁵?

Витражи невыстраданных сот,

Сколько высоты и сколько воска…

Не буди святое улье войско,

Что всесветный караул несёт.

«Где чёртово молоко, проросшее возле тына…»

Где чёртово молоко, проросшее возле тына,

Закрой мне глаза рукой и лоб поцелуй пустынный.

Молчание губ сорвав, ветрами умчится в поле

Сочувственный шелест трав дохнуть на фитиль тополий.

В муку изведут кору древесных жуков буравы.

Не горько, что я умру, к дождю б урожай убрали —

Безмолвно взошла любовь, последняя, яровая.

Не майся, не суесловь: накоплено мук до рая.

Отталкиваясь багром от берега, как от бреда,

Ты зреешь в багровый гром, в терпение короеда.

В истлевшего неба ткань — просоленную холстину —

Лети, дротик-дрозд, не кань за сердцем в слепую тину.

«Лёгкий месяц над водою…»

Роману Рудушу

Лёгкий месяц над водою

Раскачался, как гамак,

И осанкой молодою

Истончился полумрак.

Сок течёт по подбородку —

Свет невысказанных строк.

Лба заоблачная корка

Посреди тугих осок.

Где ты будешь, чем ты станешь,

Я тебя не повторю —

Капля каменная капищ,

Пригвождённая к огню.

«Надломилась тоска певуче…»

Надломилась тоска певуче,

Изогнулась в скрипичный ключ.

Грудь к груди громоздятся тучи

И единственный душат луч.

На сужающемся закате,

Как погром — тополиный пух.

Ты сказал: «Поиграли — хватит»,

Я руками замкнула слух.

Лакированным клапом⁶ хлопнул

Гром жестокой моей беды.

И упал в тополиный хлопок

Первый такт дождевой воды.

«Прощания воздушный жест…»

Прощания воздушный жест

Посолонил ресниц солому,

И на священном — цвель и крест,

И существуешь по-иному.

Входя тайком в оглохший парк,

Где по ногам взбегают травы,

Глотаешь серебристый мрак

И дятла заговор картавый.

Во тьме угадываешь цель —

Летучий силуэт качели,

А на священном — крест и цвель,

Качели стон виолончельный.

Беседка клятв насквозь пуста,

Как будто клетка горностая,

И ломкой статуи уста

Целуют крест, не уставая.

Гибели царской семьи

Над кроткой обителью абрис вознёсся прощальной звезды.

О, сколько ещё возожжётся? Затерпнет, Господи, сколько?

Язычникам алой звезды отдана чистота бересты,

Июль — это низменность, белая известь на стёклах.

А город явил неминуемо облик разнузданный свой:

В цветении срубы стояли, спеленаты и дощаты,

Во тьме взъерепенился ветер — не выспавшийся часовой,

И башням площадным, от плача не знавшим пощады,

Ощупывал зло деревянные рёбра, тянул за язык

Литого из царственной меди соборного краснобая,

И белые кости известий бросал для столичных борзых,

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Черни́цы — то же, что монахини.

2

Ки́новарь — оттенок красного цвета и краска этого оттенка, получаемая из ртутного минерала киновари.

3

Плюсна́ — часть ступни между пяткой и основанием пальцев.

4

Мни́шеский — монашеский (устар.).

5

Крюк — в данном случае знак в старообрядческом песнопении, в честь которого его называют крюковым. В то же время часто медовые соты достают из дупел с помощью крюка.

6

Клап — откидная крышка на клавиатуре у пианино.