Неверная

Татьяна Ковтун

По просьбе основного участника событий в романе описана жизнь семьи Некрасовых. Иван и Нася любят друг друга, мечтают растить детей в собственном доме, на своей земле. Но у государства свои планы – коллективизация. Из-за строптивого характера и стремления к самостоятельности Иван оказывается в оппозиции к властям, за что осуждён на 10 лет лагерей. В трагический момент жизни Нася неожиданно предаёт мужа. Как сложится дальше их судьба? И чья ноша будет горше – преданного или предавшей?

Глава 8. Иван да Нася

Уговорились свадьбу через неделю справить, а людям пока не говорить, что Нася просватана. Что языком зря мести? Через неделю приехал Ваня с матерью да со старшим братом, посидели чуток за столом с роднёй, погрузили сундук с приданым на сани, сзади к саням телушку годовалую привязали — тоже приданое — и прощай, родимый дом.

По деревенскому обычаю должен бы жених невесту от крыльца до саней на руках нести, да тут незадача: Нася — девка крепкая, полнотелая. Ваня рядом с ней несолидно выглядит: шибко худой, одежонка вокруг него на ветру как об жердиночку бьётся. Возьмёт на руки — ещё, поди, и не удержит невесту. Вот сраму-то будет! А народ уж со всей деревни собрался, ребятишки все заборы облепили, ждут — что будет? Насе тоже не с руки жениха перед людьми позорить, но — ему решать. А он не растерялся, видно, заранее этот момент обдумал. Посмотрел невесте в глаза:

— Обещалась идти за мной, так иди! — и руку подаёт. Так и прошли по двору рядом, за руки держась.

Василиса Дмитриевна всё боялась, что невестушка и за стол-то с ними не сядет, и пищей их побрезгует. Да и что там есть: утром — квас с хреном, вечером — редька с квасом, а в обед — толчёный лук. Иван тоже побаивался, как-то семейная жизнь его сложится. Первый раз женился, опыта-то нет никакого. А Нася как вошла в дом — будто век здесь жила. Ну и пусть домок маленький да бедный, половичок на полу латаный-перелатаный, занавесок на окнах и вовсе нет. Это всё дело наживное. Главное — Иван рядом. К любой работе она приучена, приучена и мужа с матерью слушаться, маменькой свекровь с первого дня назвала. Василиса не смела помыкать новой снохой, как прежними, боялась спугнуть удачу. Старалась быть ласковой. Однако о кроснах своих Василисе пришлось забыть: Нася ушла работать в колхоз вместе с мужем. Советская власть бабью домашнюю работу считала теперь пережитком прошлого. А если кто из баб по этому поводу пробовал роптать, начальство грозилось забрать в колхоз всю скотину до последней курицы и весь огород до последней морковной грядки. Мол, в колхозе будет вся ваша работа, а дома тогда уж только щи варите да печь боками давите.

Узнавали друг друга постепенно, не спешили. Она его слушалась, а он — виданное ли дело? — стеснялся её. Ночью на печи лежал рядом и не смел прикоснуться. Куда вся его удаль девалась? Днём на работе мужики подтрунивали над ним:

— Вань, а Вань, ты хоть спишь с женой-то?

— Сплю! — отвечал, а сам заливался краской.

— А как ты с ней спишь? — не унимался шутник.

— Да пошёл ты!

Ну, не сестра ведь она ему. Пришла ночь, когда опять лежали они оба рядом на печи, глядели в тёмный потолок, молчали. Тихо в избе, только ходики на стене тикают. Наконец мать в своём углу запохрапывала — уснула, значит. Ваня несмело взял жену за руку, она замерла, потом повернулась к нему, подалась всем телом, а дальше — голова кругом, и всё случилось.

Утром Василиса глядит на своих молодожёнов — они сияют оба, как первый снег на солнце. «Ну, слава богу!»

Ваню Нася с первого дня Иваном величать стала, так, как колокол на церкви ей тогда прозвонил. Он удивлялся: обычно девки его Ванечкой да Ванюшей прозывали, а жена и Ваней ни разу не назвала — Иван, и всё тут. С другой стороны, солидно звучит, по-взрослому, уважительно. Всю жизнь он был младшим в семье — Ванька да Ванюшка. Всю жизнь приходилось доказывать, что и он тоже что-то в жизни смыслит, отстаивать своё мнение, доказывать, добиваться своего. Братья относились к нему снисходительно: мол, ну-ну, посмотрим, что из этого выйдет, — а вот с маменькой всё время приходилось спорить. И вот появился в доме человек, для которого каждое его слово — закон. Не просто человек, а жена.

Полуденное солнце прожигает плечи сквозь намокшую от пота рубашку. Скоро рубашка высохнет, и ломота в теле сменится приятной усталостью. Иван любил эти ощущения своего тела, гудящего после напряжённой работы. В воздухе стоял звон кузнечиков, литовка шагавшей перед ним Наси сверкала отточенным стальным лезвием и вспыхивала огнём на солнце, мерно покачиваясь на плече жены.

«Жена, — снова удивился про себя Иван. — Вот ведь, жена! А говорили, не моего поля ягода. Оказалось, ещё как моего. Вот не побоялся, рискнул, и пожалуйста тебе — жена». За почти уж полгода своей семейной жизни Иван всё никак не мог привыкнуть, что он полноправный хозяин и повелитель этой статной молодки, легко шагающей по тропинке с литовкой на крепком плече. «Ведь почти от зари наравне со мной косила, нисколько не отстала, а смотри ж ты, идёт легко, едва земли касается. Ну и повезло же мне с женой».

Тропинка вела их с колхозного покоса вдоль конзаводского угора. Справа угор плавно спускался к Большому логу, а слева невдалеке тянулся весёлый лесок. Иван отвлёкся от созерцания фигуры жены, чутко уловив какое-то едва заметное изменение слева. Так и есть, сквозь непроницаемую зелень деревьев местами пробивается солнечный свет. Он окликнул жену:

— Нася, поди-ко сюда.

Нася послушно остановилась, оглянулась, а Иван уже шагает по невысокой траве в сторону леска. Она пошла за ним.

Тропинки не было, и она шла через лесок по его следам. Он придерживал ветки молодых липок и осин, чтоб она прошла, не задетая ими. Вскоре лес расступился, и перед ними оказалась довольно обширная поляна.

«Пожалуй, стожок можно будет накосить», — подумал Иван, окинув нечаянную находку хозяйским взглядом.

— Глянь-ка, что делается! Ступить некуда! — Нася деловито воткнула свою литовку рукоятью в мягкую землю, сорвала большой лист мать-и-мачехи и скрутила его кулёчком прохладной гладкой стороной внутрь.

По всей поляне, будто кто густо набрызгал кровью, всюду краснели крупные ягоды земляники. Действительно, ступить, не раздавив добрую горсть ягод, было некуда. Нася быстро бросала в свой кулёчек ягоды, не забывая, однако, и себя. Иван опять залюбовался женой: белый платочек её немного сбился на сторону, и сквозь свесившуюся тонкую прядь русых волос виднелись разрумянившаяся щека и задорный веснушчатый носик. Круглый подбородок, как всегда, упрямо торчал вперёд, а алый роток то и дело открывался, ловя спелую ягоду. Гайтан с простым крестиком выпал из ворота и свободно болтался на загорелой полноватой шее.

Иван опять подивился её одновременной проворности и покорности. Вот как она сейчас увлечена сбором земляники, кулёчек из листа мать-и-мачехи скоро будет полон до краёв — надо маменьку угостить, — а позови он её сейчас, забудет обо всём и пойдёт за ним тотчас. Иван ещё раз по-хозяйски оглядел поляну, заполненную, словно гигантское лукошко, земляникой. «Как щедра всё же наша земля! Неужто не прокормит нас безо всяких колхозов?» Этот вопрос приходил Ивану на ум всё чаще и чаще.

А небо над поляной ясное, чистое, безупречно ровное, из самых глубин его жарит щедрое солнце. Иван воткнул свою литовку рядом с литовкой жены, лёг на траву и губами стал срывать ягоды, поворачивая голову направо и налево. Потом тихо позвал:

— Нася!

Она тотчас выпрямилась, будто ждала. Он, улыбаясь, похлопал ладонью по траве рядом с собой.

— Иди ко мне.

И вот он уже срывает с её губ жаркие поцелуи. Обоих охватила дрожь. Чтоб как-то скрыть своё волнение, он проговорил хрипло:

— Давай я буду небом, а ты — землёй. Что у нас получится? — И столько нежности было в его словах.

— Ты земля — я небо, ты земля — я небо, ты земля — я небо…

— Ты небо — я земля, ты небо — я земля, ты небо — я земля…

Потом они, обессиленные, счастливые, юные, лежали, раскинув руки по траве, глядя сквозь полуприкрытые ресницы в небо. Земля была тёплой и ласковой, трава мягкой, разгорячённые лица холодил лёгкий ветерок, пахло клевером, кашкой, земляникой, ещё бог знает какой зеленью, гудели пчёлы в траве, шелестел листвой лесок, отделяя их от прочего мира. Хорошо. Хо-ро-шо! И пусть так будет всегда.

Дома их ждал Фомка. Колхозники уехали с покоса на двух телегах и давно уже все были дома.

— Ваня! Где ты бродишь?

Фомка всё ещё не был женат и не понимал, почему его дружок ходит с работы пешком, когда можно доехать.

— Ваня, я сейчас в контору зашёл узнать насчёт завтрева, а там никого. А на столе, под бумагами, газета. Гляди!

Фомка сунул Ване под нос слегка уже пожелтевшую газету. Иван недовольно отвёл руку друга. Не любил он этих газет. Ничего хорошего от них не ждал. Но Фомка настаивал.

— Нет, ты погляди, погляди! В марте ещё вышла, а наши оглоеды молчат, как рыба об лёд!

— Да что случилось-то? Нася! Кваску налей, пить охота — мочи нет.

— А ты сам почитай!

Фомка расстелил перед Ваней на столе газету, разгладил рукой. На первой странице, прямо под названием «ПРАВДА», выделялся заголовок статьи.

— «Го-ло-во-кру-же-ни-е от ус-пе-хов», — прочёл по слогам Иван. — От успехов ты, Фомка, так всполошился что ли? Где ты, интересно, успехи обнаружил?

Нася поставила перед парнями по кружке квасу, сама присела рядом, помахала ладошкой над кружками, отгоняя мух. Ваня медленно пил квас, соображая, как заставить Фомку самого прочесть эту дурацкую газетку. За свою единственную школьную зиму он только по слогам и научился читать. Дома из книг были только молитвенники, но там всё по-старинному писано. Той, старинной грамоте его мать да братья долгими зимами научили.

— А ты что, газетку-то у Кузьмы стянул, что ли? Вот он узнает, так задаст тебе свою мать! — хохотнул Ваня.

Председателя колхоза Кузьму Игнатьева ребятишки дразнили, когда он с важным видом вышагивал по деревне: «Кузька, покажи свою мать!» Но Кузькину мать никто никогда не видел, потому что прислали в осиновский колхоз «Верный путь» председателя из чужих краёв. Решили, видать, что чужого больше уважать будут. Но вот ведь как ошиблись: раз Кузькиной матери никто не видал, то и самого Кузьку не больно-то уважали.

Фомка не унимался:

— Имею право знать, как равноправный колхозник, что товарищ Сталин про колхозы пишет! А Кузька наш — враг трудового народа, раз слова Сталина от нас скрывает! — Эх, любил Фомка газетными словечками блеснуть. Разошёлся не на шутку.

И вот они с Фомкой сидят рядом за столом, по очереди водят пальцем по газетному листу:

— «Не-ль-зя на-саж-дать кол-хо-зы». Нельзя насаждать колхозы! «Си-лой». Силой! Нельзя насаждать колхозы силой. Ого! А наш-то?! Ну, давай, читай дальше.

— «Э-то глу-по и ре-ак-ци-он-но». Глупо и реакционно. Вот оно как! Айда забирать своих коров, пока в колхозе их вовсе не уморили! — У Ивана аж в голове зашумело от таких новостей. — А Кузьма-то хорош! И помалкивает. У, вражина!

Парни дочитали статью до конца и пошли по хуторским дворам с благой вестью от товарища Сталина. Оказывается, Сталин им вовсе не враг, а настоящие враги — свои же начальники.

Утром хуторские явились в Осиновик раньше обычного, разобрали свою скотину, тыча обалдевшему сторожу в нос газеткой. На полпути до Садка их догнал председатель на коне.

— Эх, дураки вы, дураки! Всё вы неправильно поняли. Ей-богу, как дети малые! Не для ваших слабых мозгов статья товарища Сталина писана, он вовсе не приказывал колхозы распускать! Попомните мои слова, когда кровавыми слезами умоетесь.

Желваки на костистой роже председателя ходили ходуном, кулаки так и чесались от желания отметелить этого вредного плюгавого мальчишку Некрасова, который наскакивал на него, как молодой петушок. Председателю сразу понятно стало, кто тут главный зачинщик беспорядков. Но его самого чуть не побили за то, что не распустил колхоз ещё в марте, как в газетке прописано. Мужики, вчерашние колхозники, требовали вернуть и земельные наделы.

«Вот ведь незадача. И что я в районе скажу? Как оправдаюсь? Да так и оправдаюсь, что Сталин велел не перегибать и народ не обижать», — воспрянул духом Кузьма.

— Ладно, мужики, не шумите. Забирайте скотину, а насчёт земли я в районе узнаю, там всё и решим.

— И коня нашего тоже отдавай! — Иван метал глазами синие молнии, ухватившись за уздечку Маркиза.

— Конь не твой, а брата твоего, Ивана, пай. — Председатель занёс-таки кулак над головой Вани, но вовремя разжал и брезгливо отбросил Иванову руку от уздечки. — Вот пусть он сам за ним и приходит, а то вишь умник какой выискался: его колхоз на работу отправил, а он убёг! С чем убёг, с тем и остался. Так ему и передай. И сам, смотри, не пожалей потом, да не возвращайся — не приму! — Председатель перевёл взгляд на Насю, скромно стоявшую в сторонке. — Жену твою приму, а тебя, разбойника, и не подумаю! И какой дурак за тебя такую добрую девку отдал?!

Председатель презрительно сплюнул. Нася вспыхнула, отвернулась.

— Пусть подавится нашим Маркизом, — грозился Иван, уплетая утрешние щи из общего чугунка. — Я себе ещё на двух коней без него заработаю. Иван говорил, плотники в Федоровском конезаводе нужны. Туда пойдём.

— А может, к Николаю, в Сарану? Люди сказывали, там на заводе рабочие требуются.

Василиса скучала по добродушному Николаю и втайне мечтала помирить сыновей. От людей слыхала, что Николай в заводе работает, но сам он вестей о себе родным не посылал.

— Не, к Кольке не поеду. Без сопливых обойдёмся.

Иван поскрёб ложкой по дну опустевшего чугунка, вылизал ложку и аккуратно положил на стол. Нася убрала чугунок со стола, налила всем по кружке молока. Села напротив мужа. Ей было всё равно, куда идти, лишь бы с Иваном, лишь бы ему было хорошо. Садок не был ей родным, Ивана-старшого она единожды видела. Он бы Ване и за отца сгодился. Пожалуй, лучше к нему. Про Николая свекровь рассказывала, что сильно добрый он, уступчивый; но какой же уступчивый, если рассорился с Иваном? В любом вопросе Нася безоговорочно была на стороне мужа. Значит, пойдём в Федоровский. Хотя её согласия никто и не подумал спросить.

— Пчёл Фомке продадим. Он давно нашим пчёлам завидовал, всё секреты у меня выпытывал, тогда, до колхоза ещё. А дом… — Иван обвёл глазами давно почерневшие брёвна стен, икону Симеона Богоприимца в красном углу (Насино родительское благословение), так и не достроенный сруб отцовского дома за окном. Последний закатный луч, словно огнём, чиркнул по его стене и погас. — Дом пускай стоит. Бог даст, может, и пригодится ещё когда.

Фомка предложению обрадовался и торговаться даже не стал, взял за первую цену и перевёз все семь колод к себе этим же вечером.

Ночью Иван долго шептался с женой.

— Ничего, Нася, не боись. Вот разгонят окончательно эти колхозы — вернёмся, я дом отцовский у Кольки выкуплю. Оконные блоки сам выстругаю, поставлю. Плах на пол с Фомкой напилим. Я видал, как это делают, сумеем, справимся. Я всё выстругаю, отшлифую, будешь по полу, как по мягкой траве, ходить. И заживём мы с тобой не хуже твоего отца, вот увидишь. Я, сама знаешь, какой ловкий.

Утром, едва засветлело небо над рощей, быстро собрали манатки в узлы, что можно, погрузили на тележку, остальное перекинули через плечо, по два узла каждому. Нася взяла в руки большую корзину с курами, Иван покатил тележку, Василиса погнала перед собой корову да трёх овечек, и побрели они этим табором искать счастья прочь из Садка, прочь из колхоза «Верный путь».

И всё же Ване было жаль покидать Садок. Ведь как хорошо здесь всё начиналось. Какие были планы, мечты. Посулила советская власть хорошую жизнь трудовому крестьянину, да уж одним-то глазком и показала. Да скоро всё и отняла. Неверная, ох, неверная эта власть. Иван остановил свою тележку, дождался жену, снял с её плеч узлы и уложил их поверх своей поклажи. За недолгое время пути мешки с добром вроде как утряслись. Василисины два мешка теперь перевязали на четыре поменьше и повесили на свои плечи. Посидели, попили кваску из бутылки и пошли дальше.

Только в ложок спустились — Фомка, которому вчера пчёл продали, догоняет их на своей подводе.

— Здорово, Иван! Я в Старую Куеду, садитесь, коли по пути.

— Вот Бог-то тебя послал! — обрадовались путники. Побросали свои узлы в телегу, корову тоже к телеге привязали, Василису отправили с Фомкой, а Иван с тележкой да Нася с овцами побрели пёхом.

К обеду успели-таки к тётке Зинаиде. Там же, в Старой Куеде, продали овец и вечером были уже в Кармале.

Семён Васильевич гостям обрадовался, но, узнав, что зять со скандалом ушёл из колхоза, посуровел.

— Ох, с огнём, Иван, играешь. К ним ведь спиной не поворачивайся, быстро пулю затылком поймаешь. — Помнил Семён судьбу своего отца.

Василиса вступилась за сына:

— Да небось недолгая эта власть. Ещё пошатаются, помозгуют да и отпустят людей на вольную жизнь, обратно НЭП заведут или ещё что.

— Ну, жди, жди. Они теперь распробовали, как из мужика жилы тянуть, ни за что не отступятся.

Иван не сдавался:

— Так ведь сам товарищ Сталин…

Удар увесистого кулака тестя по столу заставил его замолчать.

— Товарищ? Ты что, пил-гулял с ним, девок за амбаром щупал? Фомка Белкин тебе товарищ, а Сталин… — Семён Васильевич опасливо глянул за окно — не стоит ли кто, не слушает — и продолжил громко, внятно, со всем уважением, какое только смог вложить в голос: — Сталин нам всем — отец родной. Отца слушать надо, а не рассуждать. Сказал — в колхоз, значит, в колхоз.

Семён Васильевич не спеша встал из-за стола, выглянул в окошко, аккуратно затворил его, задёрнул ситцевую занавеску, сел обратно на лавку и продолжил разговор теперь уже совсем тихо, горестно качая головой.

— А про головокружение в газетке — это, Ваня, для дураков. Чтоб обнаружить их всех, дураков этих несогласных, сосчитать — и к ногтю. Помяни моё слово. Хотя ваши, осиновские, перегнули, конечно, палку-то. Гли-ка, и последнюю корову в колхоз, и всё. Нам хоть одну корову на семью оставили. В деревне жить — и молока не видать?! Жди, когда они трудодни-то оплатят. Трудоднями ихими сыт не будешь, надо крутиться, как уж сумеешь. Ну да ведь ты, Ванюша, теперь сам с усам, тебе видней, как жить, а мне ещё сыновей поднимать, их в жизнь выводить.

Конец ознакомительного фрагмента.