Неверная

Татьяна Ковтун

По просьбе основного участника событий в романе описана жизнь семьи Некрасовых. Иван и Нася любят друг друга, мечтают растить детей в собственном доме, на своей земле. Но у государства свои планы – коллективизация. Из-за строптивого характера и стремления к самостоятельности Иван оказывается в оппозиции к властям, за что осуждён на 10 лет лагерей. В трагический момент жизни Нася неожиданно предаёт мужа. Как сложится дальше их судьба? И чья ноша будет горше – преданного или предавшей?

Глава 2. Детство Вани

Лет до пяти детство Ванюшки было совершенно безоблачным. Младший ребёнок в семье, он был любим и обласкан всеми. Степанида, взрослая старшая сестра, заботилась о нём как о собственном ребёнке. Братья защищали от злых соседских гусей, помогали вовремя улепетнуть от грозы всей округи — страшного быка Грома, а задиристым мальчишкам и в голову не приходило обидеть Ванюшку — все разбегались прочь с дороги, когда на деревенскую улицу выходили лихие братья Некрасовы.

Лицо отца Ванюшка не запомнил. Помнил ощущение защиты и покоя, исходящее от отца, который всегда был где-то рядом. Отец тесал брёвна для нового дома — Ванюшка рядом играл в куче душистой еловой коры. Отец вырубал в брёвнах выемки — Ванюшка строил из щепы игрушечные избы, конюшни, заплоты. Наигравшись, вместе с братьями собирал щепу в корзины.

Вечерами семья собиралась за столом вечерять. Во время еды разговаривать не разрешалось. Каждый из детей, кто осмеливался нарушить запрет, немедленно получал в лоб отцовской деревянной некрашеной ложкой. Мать ставила на стол большое блюдо с тушенной в печи картошкой или капустой, а то и с ритатуйским супом, и все хлебали по очереди, держа под ложкой ломоть хлеба, чтоб капли не падали на стол. Отец рассказывал, что его дед воевал когда-то в самой Франции, там и научился стряпать густой ритатуйский супчик из всех овощей, какие только в доме найдутся. Ничего особенного, а тоже — французский.

Отцу, кормильцу семьи, мать ставила еду в отдельной посуде. После еды ребятня забиралась на полати, а старшие обсуждали семейные дела: когда и что сеять, когда жать, когда собрать помочь, чтоб сложить уже подготовленные брёвна в сруб. Мать во время этих разговоров ткала что-нибудь на кроснах: скатерть ли, полотенце ли. Ткать она была большая мастерица. Бывало, соседи, кому надо, например, приданое для дочери понаряднее собрать, все к матери шли. А ей что? Приносите нитки — натку, чего пожелаете. Белые принесёте — белое вытку, цветные — узорчатое. Любила мать это дело — ткать. Ванюшка всё удивлялся: ресницы у матери росли не как у всех людей — вверх, а как-то книзу, занавешивая глаза. Как она с такими занавесками на глазах умудряется такие красивые вещи на своих кроснах создавать? Отец во время вечерних бесед подшивал валенки или плёл лапти. Мечтали, как будут жить в новом доме; этот, мол, уже и староват, и маловат для их большой семьи. Для Ванюшки же и этот дом был хорош. Ему хватало места и на полатях, и на печи, и на широкой лавке, что протянулась под окнами от стены до стены. Да и просто под столом ему тогда было вполне уютно. После вечери мать стелила на стол домотканую клетчатую скатерть с кистями. Ванюшка забирался под стол, ложился на спину и под умиротворяющие голоса взрослых рассматривал внутреннее устройство стола. Мечтал, что вот подрастёт ещё немного — и сам смастерит большой стол в новую избу. Вот все удивятся.

На шестом Ванюшкином году жизнь начала меняться. Во-первых, в конце зимы деревенские мужики, до того спокойные и рассудительные, принялись безо всякого дела сбиваться в кучи то у одной избы, то у другой и шуметь, словно пчёлы в улье. Ваня вместе с Колькой и деревенской пацанвой крутились возле отцов, пытаясь понять, что происходит. Отцы толковали про какую-то революцию, про отречение царя. Через время мужики успокоились: кто-то растолковал им, что царь сам, добровольно передал свою власть новому правительству, стало быть, всё в порядке. И мужики разошлись по своим делам и избам.

Весной за Степанидой приехал незнакомый молодой мужик со своей роднёй, и увезли любимую сестрицу замуж, в Софино, откуда родом была сама маменька. Без Степаниды Ванюшка сильно скучал и злился на её мужа.

Евлуп Артемьевич Некрасов, Ванин отец, спешил к зиме поставить крышу на новый пятистенный дом. После уборочной созвали помочь и поставили стропила, тёс для крыши заготовлен был загодя, и каждую свободную минуту отец с Иваном-старшим проводили на крыше.

В ноябре, ещё до снега, в деревню на двух телегах приехали чужие мужики, перепоясанные кожаными ремнями, собрали народ на деревенской площади и объявили, что они теперь власть над всеми ними. Советская власть. Много толковали про войну, про голодающих рабочих в городе, а в конце объявили, что на всё про всё для их новой советской власти нужна чёртова куча всякой еды и прочего добра, поэтому военную продразвёрстку они отменять не будут, а, наоборот, увеличивают её. Временно. Мужики эти были с оружием. После собрания они поехали по дворам, показывали хозяевам бумагу, повторяли сильно смахивающее на срамное слово «мандат» и стали забирать всё, что хотели. Деньги, мол, позднее завезём.

Зашли и в некрасовский хлев, забрали овцу, только что освежёванную. Евлуп Артемьевич глазами сосверкал из-под надвинутого на лоб картуза так, что присутствующим при этом сыновьям страшно стало, а этим — ничего: закинули овцу на свою подводу и дальше поехали по дворам шарить. Вот дураки! Не знали они Евлупа Артемьевича, не знали его друзей и братьев, не то вели бы себя поаккуратнее.

У Евлупа тоже ружьишко нашлось — кто ж в деревне по осени на зайца не хаживал! Почти в каждом дворе ружьецо имелось. Едва подводы с награбленным скрылись за околицей, Евлуп Некрасов с Фокой Мурзиным и другими мужиками тоже ускакали на верховых, но не вдогон уехавшей «власти», а в другую сторону. Договорились встретить грабителей в березнике, на маркидоновской дороге.

Утром Ванюшка проснулся от волшебного запаха тушёной баранины с картошкой и луком. Рот сразу наполнился сладкой слюнкой. «Какой вкусный сон, — подумал Ванюшка, — даже просыпаться неохота». Перевернулся на живот, с трудом разлепил глаза, глянул с полатей вниз и увидел, что это не сон: мать ставит на стол чугунок с дымящейся едой, отец нарезает на ломти каравай хлеба, братья с деревянными ложками в руках уже сидят за столом.

Ванюшка мигом слетел с полатей на тёплую печь, по ступенькам приставной лесенки пропрыгал на пол и шмыгнул на своё место за столом.

— А рожу кто будет мыть? — Отец поднял зажатую в кулаке ложку, чтоб треснуть сына по неумытому лбу, но тот уже метнулся в угол, за печку, к рукомойнику.

Наконец вся семья собралась за столом. Отец вполголоса произнёс слова молитвы, перекрестился на икону, и утренняя трапеза началась.

Ванюшка уплетал вкуснющее варево и размышлял, в честь чего вдруг сегодня с утра такой пир. Обычно даже по большим праздникам, когда съезжалась вся родня, не бывало по утрам такого изобилия. Спрашивать было нельзя, а взрослые молчали. Видать, не к добру этот праздник в будний день.

Обед был таким же обильным, и даже за ужином остатки не смогли доесть. Отец с мужиками весь день толковали о чём-то на заднем дворе. Ванюшку от неожиданно наступившей постоянной сытости клонило в сон, и он даже поспал после обеда на печке, чего раньше с ним не случалось.

Следующим утром Ванюшка проснулся затемно. На столе горела керосиновая лампа, родители уже хлопотали по хозяйству во дворе. Ванюшка скинул с себя руку Ивана-старшого, перелез через спящего Кольку, с удовольствием потянулся и не спеша спустился вниз. Печь уже топилась, но в избе было ещё холодно, и он быстро всунул свои тощие ножонки в старые валенки, стоящие у печи. Снег ещё не выпал, но было уже морозно, и мать приготовила валенки, чтоб выходить в них в сени. Мальчуган взял со стола керосиновую лампу, толкнул всем своим тельцем скрипучую дверь, перешагнул через высокий порог и вышел в сени. Никого. Слышно только, как мать в хлеву разговаривает с коровами да отец стучит чем-то в леднике за стеной. Ванюшка поставил лампу на пол, в сторонку, и направился в нужник, дверь которого была открыта.

В приуральских деревнях нужники обычно пристраивают к сеням, в противоположном от входной двери конце. Яму не роют, просто ставят на столбах дощатую будку, в полу убирают одну доску, в образовавшуюся широкую щель и справляют нужду. Полусонный мальчишка, неслышно скользя в своих валенках по тесовому полу, уже перешагивал порог нужника, когда его чуткое ухо уловило какой-то посторонний звук: то ли шорох, то ли тихий разговор. Ванюшка точно знал, что в этот час здесь никого не должно быть. Он быстро проскочил в угол и прильнул глазом к щели между досками. С этой стороны дома отец недавно обновил изгородь из тонких длинных жердей, чтоб скотина в огород не забредала. Сейчас в огороде было совсем темно, но как только глаз Ванюшки привык к темноте, стало заметно какое-то движение по улице, и даже послышались фырканье лошади и осторожный стук копыт по мёрзлой земле. Затем он увидел в тусклом свете луны, как два человека перемахнули через их изгородь и, прижимаясь к стене, крадутся вдоль избы.

Ванюшка опрометью бросился назад, в сени, затем во двор. Отец возник откуда-то сбоку, прижал большой палец к губам:

— Тс-с-с.

Он схватил сына в охапку, внёс в сени, аккуратно поставил на пол и оставил там одного, а сам, плотно притворив за собой дверь, выскочил назад, во двор.

Ванюшка забежал в избу и прижался лбом к оконному стеклу. Отец выводил из конюшни уже засёдланного Ангела. Следом вышла мать с полным подойником. И тут из огорода во двор вбежали двое. Отец, огромный на фоне светлеющего неба, с силой оттолкнул одного и вскочил на коня. Ангел заржал, взвился на задних ногах, в два прыжка проскакал по двору, перемахнул через заплот и скрылся из глаз. Другой незнакомец вскинул ружьё на бегу, а маленькая, худая, как девочка, мать с подойником в руке бросилась ему под ноги. Миг — и оба они уже возятся на земле в молочной луже.

— Ах ты, ирод окаянный! Черти тебя принесли на мой двор! Всё молоко пролил! — Мать, ругаясь во весь голос, старалась ткнуть своим кулачком в рыло незнакомцу. Другой незнакомец уже выбежал из двора.

В деревне поднялся шум: ревела скотина, кудахтали куры, ржали кони, по улице бегали какие-то люди, скакали всадники. Братья проснулись и метались от окна к окну, силясь рассмотреть, что происходит.

Мать вошла в дом бледная, вся в молоке, с пустым подойником в руках, села на лавку у двери, хотела перекреститься, подняла руку ко лбу, но бессильно бросила её на колени и без конца повторяла:

— Господи боже мой, господи боже мой!..

В деревне уже слышалась стрельба. В избу ввалились сразу несколько чужих мужиков с ружьями:

— Где хозяин?

Не добившись ответа, обшарили все углы, заглянули и в подпол, и на чердак. Уходя, приказали всем через полчаса собраться на площади. Василиса Дмитриевна поняла, что с этими людьми шутки плохи, велела сыновьям собираться.

Площадью называлась большая поляна посреди деревни, перед домом Семёна Ильича, самого богатого в Осиновике мужика. Дом был знатный, с высоким парадным крыльцом, выходящим прямо на улицу, с гульбищем со стороны просторного двора, с маленьким оконцем под коньком, крепким заплотом и высокими тесовыми воротами. На противоположной стороне улицы, в широком промежутке между домами, росло несколько высоких черёмух и стоял общественный колодец-журавель. За колодцем широкий луг полого поднимался на кудрявую Осиновую гору. В тени черёмух заботливые жители поставили пару скамеек.

Как бы само собой образовалось удобное и красивое место в самом центре деревни. Здесь бабы у колодца собирали все деревенские сплетни, мужики, присев в тенёчке после трудового дня, обсуждали свои крестьянские дела. Летними вечерами молодёжь устраивала игры на лугу. Черёмуха здесь была самая крупная и сладкая во всей деревне, и ребятишки ловко лазали с ветки на ветку, лакомясь ягодами, а наевшись досыта, собирали их кто в туески, кто в корзинки. До чего же вкусны зимой пироги с толчёной черёмухой и мёдом!

А какой красивый вид открывался от колодца. На улицу глянешь — глаз радуется: всё здесь родное, дома стоят хоть и разного достатка, но все опрятные, перед каждым двором аккуратный лужок и обязательно палисадничек с кустиком калины или рябинки, с марьиным корнем и саранками.

Глянешь на луг, на Осиновую гору — сердцу отрада: васильки и цикорий, ромашки и геранки, и земляничка в июне, а ближе к июлю клубничка краснеет своими сладкими ягодками-пуговками. А дух какой стоит над лугом — не надышаться.

Зимой снег белый-белый, будто драгоценными бриллиантами усыпан, искрится, сияет на солнце. На самодельных лыжах с горы едешь долго-долго, всё набирая скорость по пути, а солнце слепит глаза, и деревня стоит вся в сиянии.

И вот на эту благословенную площадь ранним ноябрьским утром собрались встревоженные жители Осиновика. Ничего хорошего не ожидали они от этого собрания, но то, что случилось после, повергло всех в ужас.

На высоком крыльце дома Семёна Ильича стоял, широко расставив ноги, среднего роста мужчина со стальным блеском пронзительных глаз, в кожаной тужурке, перепоясанной потёртыми ремнями. Он держался по-хозяйски, на всякий случай засунув руки в оттопыренные карманы. Придирчиво оглядывал собравшихся, особенно вглядываясь в лица людей мужского пола от мала до велика. Однако взрослых мужиков на площади почти не было. Сам Семён Ильич, невысокий, но ещё крепкий старик, смиренно стоял в первом ряду толпы. Он внимательно рассматривал мёрзлую землю у себя под ногами, иногда осторожно посматривал под крыльцо, где толпилось несколько человек деревенских мужиков со связанными руками и битыми рожами. Среди них, он знал, должен быть один из его сыновей, но он его не видел.

Пленённых мужиков охраняли вооружённые люди. Поднять глаза выше, на стоящих на крыльце людей, Семён Ильич запретил себе, чтоб никто не имел возможности по глазам прочесть его мысли. За его спиной стояли жена, две невестки и пятеро внуков-подростков. Толпу собравшихся на площади жителей Осиновика по периметру охраняли конники, так же перепоясанные ремнями и с оружием в руках. Получалось, что все жители Осиновика оказались в плену, но только у некоторых из них были связаны руки.

На крыльце стоял бывший балтийский матрос Павел Бедкин вместе с двумя товарищами. На самом деле Пашка был уроженцем соседней волости и все окрестные деревни знал как свои пять пальцев. Уродился Пашка мечтательным, романтичным пареньком в обычной крестьянской семье, но к тяжёлому крестьянскому труду был совсем не расположен. Проучился в сельской школе, как положено, одну зиму, научился читать, писать и считать. Этих знаний было достаточно для жизни. Отец, не дождавшись от старшего сына помощи в хозяйстве, отдал его в поводыри слепому Николе. Глядишь, как-нибудь на подаяниях прокормится, всё одним ртом в семье меньше. Так и бродил парнишка со слепцом по окрестным и дальним деревням, а как подрос, ушёл в Красноуфимск, на завод. Заводские пыль и грохот после вольных скитаний по приуральским угорам и перелескам показались Пашке сущим адом. Его манили новые дороги. Эти дороги и довели его аж до самого Балтийского моря. Брюки клёш, бескозырка с лентами, широкий ремень с пряжкой и чёрный бушлат с блестящими пуговицами — всё это досталось Пашке после его деревенских лохмотьев. Да это ж красота неописуемая! А город? Это вам не Челяба, не Златоуст захудалый, сам Санкт-Петербург! Царский город. Самого царя, однако, Пашке увидеть не довелось, хоть и хотелось. Вот бы братуха Анисим удивился и позавидовал бы.

Зато Пашке удалось поступить в электротехническую школу при учебном отряде Балтфлота, и к двадцати четырём годам он из полуграмотного попрошайки превратился в унтер-офицера, умеющего к тому же мастерить морские мины. Это вам не хухры-мухры — головокружительная карьера! Пашка спал и видел, как раскроет рты деревенское мужичьё, увидев его теперешнего. Мечтал он покрасоваться перед односельчанами в новом своём солидном обличье, но отпуска ему так и не дали. К тому же началась мировая война, и тут уж точно стало не до отпусков, а вот новая профессия пришлась даже очень кстати. Всю войну Пашка трудился в минных мастерских Финского порта. Дело это требует внимательности и сноровки, но зато от участия в военных действиях Бог его до времени уберёг. Здесь, в минных мастерских, Бедкин близко сошёлся с важными людьми. Книжечки интересные стал читать: про справедливость, про братство народов и священную борьбу за освобождение от власти господ. Вспомнил, как вместе с горемычным слепцом Николой стучался в ворота зажиточных мужиков, как вкусно пахло в избах свежим хлебом и мясными щами, а им с Николой совали в суму сухари да репу. Бывало, конечно, и за стол посадят или молочком напоят, но это далеко не каждый день. В родной его семье особо не голодали, но и досыта ели нечасто, так ведь мужиков-то было — батя да малолеток Аниська, а девок полна изба. Приходилось и батрачить порой на всяких там Селяниновых да Суетиных. Не сказать чтоб сами хозяева работали меньше батраков, и ели все из одного чугунка, но всё равно обидно.

«Погодите у меня, живоглоты, вот кончится война, разберусь я с вами, всё вам попомню, — так думал Пашка, всё больше распаляясь, и посылал брату в родную деревню посылку за посылкой с заветными книжицами.

Но царская охранка была начеку: посылочки его своевременно конфисковала, а брату строго наказала выкинуть всю дурь из головы, что он и сделал с облегчением. Больно уж мудрёные книжки Пашка присылал, никак Аниська не умел соотнести их со своей бесхитростной жизнью.

Тут грянула февральская революция. Пашка поставил на партию большевиков и не прогадал — уже в октябре большевики захватили власть в Петрограде. У Пашки началась его настоящая большая жизнь. А летом восемнадцатого года, с мандатом за подписью самой Елены Стасовой, Пашка заявился в родную Дубовую Гору.

Анисим, конечно же, слышал, что где-то там, далеко, в Петрограде, власть опять переменилась, но у них в Дубовой Горе всё пока шло своим чередом. Анисим обновлял изгородь вокруг своей усадьбы и обдумывал, как бы к будущему году заготовить лесу для строительства новой избы. Солнышко припекало, ветерок приятно освежал взопревшие подмышки, под размеренное тюканье топорика мысли текли спокойно, обстоятельно. Война закончилась, мужики, кто остался жив, возвращаются помаленьку. Ну а что власти? Жили при царе, пожили и без царя, небось и к новой власти как-нибудь приноровимся. Анисим всадил топорик в стоящую рядом колоду и повернулся за приготовленной заранее жердиной. Вроде чужой кто-то свернул с дороги на тропку к дому? Одет чудно, сам с чемоданчиком, улыбается, машет рукой. Да кто же это?

— Здорово, братушка! Что, родного брата не признал?

— Вот те на! Да неужто Пашка?

— Он самый. Павел Иванович Бедкин, специальный уполномоченный из самого Петрограда. Признайся, не ожидал, что брат твой большим человеком станет? Я и тебя в люди выведу. Кончай старые огороды городить, будем новую жизнь строить!

И вот Пашка стоит на высоком крыльце, в каждом кармане по нагану, рядом верные товарищи, да и вся деревенская площадь окружена ими. С лета Пашка командир особого «летучего» отряда, борется с кулачьём да прочими врагами советской власти. Сейчас перед ним старики, бабы и мелюзга. Пашка объявил собравшимся о вероломном нападении на «красный» обоз, вёзший харчи для голодающих рабочих. Предложил добровольно выдать напавших на обоз бандитов. Толпа молчала. Никто не считал своих близких бандитами. Скорее наоборот, бандитами считали незваных гостей. И так по продразвёрстке всю войну почти задарма отдавали большую часть собранного урожая, а теперь — снова здорово! — опять забирают всё подряд. Рабочие у них голодают? Дак пусть работают шибче да плотют справедливую цену за харчи. Небось не задарма на своих заводах робят. Нам небось тоже кусок-от даром не даётся. Примерно так думал каждый осиновец.

Молчат, набычились. Хоть пытай их, хоть как мучай — не выдадут, куда их мужики утекли. Ну и ладно, для острастки хватит нам и тех, что теснятся сейчас под крыльцом. Товарищ Ленин учит быть беспощадными к врагам.

— Ну что ж, граждане, воля ваша! Не хотите по-хорошему, будет вам по-плохому. Советская власть справедливая, но к врагам своим суровая и беспощадная!

Площадь всё так же молчала, опустив головы.

Пашка начинал нервничать, его вороной конь с белыми ленточками на задних ногах тревожно заперетоптывался внизу, у крыльца, замотал мордой, негромко всхрапывая. Подмога бунтарям могла появиться каждую минуту. Пашка кивнул своему помощнику Ване Катаеву — дескать, будьте начеку. Конвоирам скомандовал твёрдо, коротко, с совсем небольшими паузами:

— Выводи! Заряжай! Пли!

Грянул недружный залп. Стреляли торопливо, почти в упор. Пленники, глупо тараща глаза, попадали на землю. Народ на площади обомлел. Такого ещё никто не видел и не ожидал. Ещё не развеялся дым от выстрелов, а уж где-то, совсем близко, застучали копыта по мёрзлой дороге. Все повернули головы на этот звук и бросились кто куда: только что потерявшие своих кормильцев бабы и ребятишки — к своим убитым, конвоиры-палачи — прятаться за угол дома да перезаряжать ружья, готовясь к бою, конные укрылись в черёмуховой рощице, остальные жители разбежались по своим избам.

Осиновские мужики во главе с Евлупом Некрасовым с одной стороны да с Фокой Мурзиным с другой ворвались на площадь, и Пашкин летучий отряд после небольшого боя еле ноги унёс, потеряв одного бойца. Да остался лежать на груди своего расстрелянного сына убитый случайной пулей Семён Ильич.

В тот раз братья Некрасовы видели своего отца в последний раз — летящим на коне впереди всех на выручку своим деревенским товарищам.