Неверная

Татьяна Ковтун

По просьбе основного участника событий в романе описана жизнь семьи Некрасовых. Иван и Нася любят друг друга, мечтают растить детей в собственном доме, на своей земле. Но у государства свои планы – коллективизация. Из-за строптивого характера и стремления к самостоятельности Иван оказывается в оппозиции к властям, за что осуждён на 10 лет лагерей. В трагический момент жизни Нася неожиданно предаёт мужа. Как сложится дальше их судьба? И чья ноша будет горше – преданного или предавшей?

Глава 6. Верный путь

Была осень уже. Как раз в этот день пчёл задумали во мшаник на зиму убирать, а тут не из тучи гром, заявилась к ним вечная парочка — Кузьмин с Артемьевым. Пришли, на собрание зовут.

— Тьфу ты, кому делать нечего, тот пусть по собраниям ходит. Есть что сказать, так говорите. Всё равно уж пришли, — сказал Иван-старшой.

— А ты не ругайся, дело государственной важности. На собрании для всех объявим. Станем мы об каждого язык мозолить. — Прошка так пообвыкся на своей партийной должности, что семи собаками его теперь не перелаять. — Через полчаса ждём всех на полянке возле Кузнецовых. И баб своих ведите.

Позвали баб, стали гадать, что опять придумали начальники.

— Не иначе опять про колхоз будут песню петь.

— На колхоз нет моего согласия, — сходу заявила Василиса. — Всё равно эта власть недолгая. Только на ноги начали вставать, опять всё порушат.

О колхозах в деревне говорили давно, но никто не горел желанием объединять свою корову с соседской, поэтому одними разговорами всё и закончилось. Думали, отстанут начальники, забудут. А нет, не забыли. На собрании Артемьев зачитал статью из газеты про Великий перелом, который будто бы во всей стране произошёл, и уж везде все люди в колхозы объединились, а только они в своём Садке всю страну назад тянут.

— Прям так там про наш Садок и прописано? А ну дай, сам посмотрю! — Иван-старшой потянулся к Петру за газетой. Петро газету не дал.

— Про Садок или там про Осиновик не прописано. Однако ты, Некрасов, как бывший красноармеец, должен проявить сознательность и показать пример.

Петро опять уткнулся в газету, стал водить пальцами по строкам, шевелить губами.

— Ага, вот, нашёл. Должен показать пример и перейти «от мелкого и отсталого хозяйства к крупному и передовому коллективному земледелию», вот! — и победно оглядел толпу.

— Вот! Хрен тебе в рот! Ничего я никому не должен! Налоги все уплачены, стало быть, и хозяйство моё никакое не отсталое, — разозлился Иван-старшой.

Он оглянулся на мать, одобрительно кивавшую ему, на Анну, в тревоге закусившую губу, на ухмыляющегося младшего брата. «Да, невелико моё войско», — подумал, а вслух сказал:

— И коллектив наш, некрасовский, стало быть, самый что ни на есть передовой!

Мужики загалдели. Резонно рассудили, что если всех коров в одно место сгонять, так большой коровник нужен, а его сперва построить надо. В Осиновик же отдавать своих кормилиц никто не хотел. В общем, все доводы были против колхоза. За колхоз только газетка да Артемьев с Прошкой. Начальники обозвали мужиков несознательными, те их — бездельниками. Так и разошлись опять ни с чем.

А через день явились опять эти двое с приказом и милиционером. Закон у них вышел о трудовой повинности. Так и сказали: раз, мол, ты, Некрасов, в колхоз не хочешь объединяться, то придётся тебе для всеобщего блага отправиться на лесозаготовки.

— Тьфу ты, леший вас забери! — выругался старшой.

Пришлось записаться в колхоз. Телушку годовалую планировали оставить на молоко, но, раз такое дело, зарезали на мясо. Под нож пустили трёх овец. Мясо частью тайно продали, частью завесили в опустевшей конюшне старьём. Хорошо морозы рано ударили. Урожай опять почти весь пришлось сдать в колхоз. Себе оставили только на еду до будущего урожая.

Лошадь и пчёл тоже пришлось сдать в общий котёл. Одну корову на семью разрешили оставить, а у них как раз только одна и осталась. И слава богу.

В Осиновике уже несколько лет пустовали большие амбары и конюшни раскулаченных и сосланных богатых мужиков, которых теперь несправедливо называли кулаками. Раньше-то кулаками на деревне называли перекупщиков чужого, а теперь — всякого, кто меньше других спит да больше работает. Ладно бы просто назвали обидным словом, а то ведь отняли всё хозяйство да в Сибирь на верную погибель отправили.

Вот в заброшенном хозяйстве Семёна Ильича, убитого вместе с младшим сыном, и устроили колхозный коровник. Старший его сын тоже где-то голову сложил. А баб их да детишек как врагов советской власти из дома выселили; хорошо не в Сибирь, а в старую избушку, в которой ещё их старики жить начинали. Теперь в их большом доме устроили сельсовет да правление колхоза, а в обширных хозяйственных постройках — колхозный скотный двор. На весь Садок оставили одну лошадь, чтоб возила новоявленных колхозников к месту работы.

Не так уж и давно жители Садка переехали в свой выселок, чтоб быть поближе к своей земле; хозяйством обзавелись, все ссуды выплатили, а теперь всё их хозяйство обратно в Осиновик забрали. А земля опять не своя, опять чужая, колхозная. За пчёл Ваня особенно переживал, каждый день заглядывал к Егорычу, колхозному пасечнику, проверял, всё ли он ладно делает, хорошо ли за пчёлами смотрит.

Каждое утро теперь братья и Анна уезжали с другими садовцами в Осиновик на разнарядку. Председателя колхоза, Кузьму Игнатьева, привезли из дальних мест. Своих желающих не нашлось. Колхоз, однако же, назвали «Верный путь».

— Ну-ну, — бурчал старшой, — поглядим, далеко ли мы с вами этим путём уйдём. Раньше без начальников всяк знал своё дело, а теперь их аж трое на одну деревню да пару выселков. Сидят целыми днями, газетки почитывают да самогоночку попивают.

Но и колхозу дали план по лесозаготовкам. Большой лес от Осиновика в пятнадцати верстах, каждый день не наездишься. Всех мужиков, кто особенно противился вступлению в колхоз, отправили на рубку леса. В их число угодил и Иван-старшой. Анна уехала с мужем.

Василиса попеременно то молилась, то осыпала власть проклятьями. Но при соседях и посторонних рот замкнула на замок. Кузьма и её пытался привлечь к колхозным работам, но она его и на порог не пустила, с крыльца лутошком прогнала.

— Боже мой, боже мой, только жить начали — и опять, видно, скоро зубы на полку класть будем, — причитала она каждое утро.

За работу в колхозе ставили в тетрадке трудодни, платить обещали когда-нибудь после. Жили тем, что успели заготовить и сохранить.

Через месяц на побывку пришли Иван с Анной, злые, голодные, усталые.

— Ваня, ступай скорее баню затопи.

Василиса разожгла керосинку, поставила греться утрешние щи. Куриц в колхоз не забрали, так что и яйца печёные нашлись, и капуста квашеная, и огурчики. По такому случаю и молочка налила.

— Мясца к вечеру натушу, есть ещё маленько на такой случай, — шепнула на ухо сыну Василиса, утирая слезу кончиком платка. — А вот шаньги пресные утрешние, ешьте, вечером ещё напеку, пока в бане паритесь.

Василиса всё кружила возле старшего сына, наглядеться не могла.

— Может, не ходить вам больше в лес? Скажись больным. Гляди, как исхудал.

— Ага, не ходи! До самой до весны теперь топором махать придётся.

Иван и правда выглядел больным. Похлебал щей, выпил кружку молока, забрался на чуть тёплую печь и заснул.

Ваня тем временем затопил баню, принёс с мороза кусок мяса и теперь растапливал печь. Василиса возилась с тестом, Анна чистила картошку для шанег, и женщины разговаривали вполголоса, чтоб не тревожить заснувшего Ивана.

— Лесосека теперь километров двадцать отсюда будет. Утром подвода поехала в Аряж, подвезли нас, потом до Куеды мужик один довёз, а дальше пешком. Нет, бани нет. Все в одном бараке, а его сколь ни топи, выстывает быстро. Нет, я в лес не хожу. Варю на всех да мою, печь топлю ветками. Кое-как отпросились на три дня. Сегодня, считай, уж день прошёл, а послезавтра к вечеру надо там быть. Да, так и сказал: «Через три дня не вернётесь — в Сибири отдыхать будете». Да какая там кормёжка? Баланда да сухари. И порядки как в тюрьме. Вроде никого не убили, не ограбили, а виноваты оказались, — сетовала Анна.

Два дня Иван да Анна отъедались да отсыпались, на третий день сразу после завтрака собрались обратно в лес. Дорога неблизкая, а темнеет теперь рано. Ладно снег за эти дни хороший выпал, всё светлее.

— Смотрите, Спиридониха пожаловала. — Ваня сидел у окна и первый заметил гостью. — Одна чё-то идёт, без дяди Спиридона.

— Где одна? Вон Катька с ней. А Спиридона и правда не видать.

Марию по деревенскому обычаю за глаза называли по имени мужа — Спиридонихой. От её визита не ожидали ничего хорошего. Так и вышло. Мария вошла в избу с зарёванным лицом. У Катьки, её младшей дочки, не утёртые сопли висели до нижней губы, и умывалась она, было видно, слезами. Слёзы размазали грязь на детском личике, да так и высохли.

Анна сразу увела девочку к умывальнику в уголке за печкой, помогла раздеться, умыла, принялась расчёсывать гребнем колтуны на голове ребёнка. Никогда раньше дети Спиридона не были такими неухоженными. «Видать, что-то серьёзное стряслось», — раздумывала Анна, занимаясь с Катькой. Своих детей у них с Иваном так и не случилось, и Анна тосковала, глядя на чужих, при любом случае с удовольствием возилась с детишками.

Марию усадили за стол с картофельными шаньгами, которые аппетитно пахли на столе. Василиса напекла их сыну на дорожку.

— Вот, испей кваску, шанежку покушай да расскажи, что стряслось. Вижу, не с доброй вестью пришла, — приговаривала Василиса, придвигая блюдо поближе к гостье. Сама поглядывала на старшего сына: дескать, понимаю, не ко времени гостья, да что делать?

Мария машинально взяла шаньгу, откусила, безучастно жевала, глядя в пространство перед собой.

— Да не томи, говори, что стряслось? — Василиса крепко взяла её за плечи, не спросила, приказала.

— Всю семью загубил, ирод проклятый! — наконец еле слышно пролепетала Спиридониха, и слёзы полились из её глаз.

— Не реви! Говори толком!

В конце концов Мария взяла себя в руки и поведала ужасную историю:

— Ефимка-то наш решил-таки жениться на Шуре Матвеевой. Они уж с лета вместе жили, а тут в сельсовет сходили, зарегистрировались да решили отметить это дело по-родственному.

В этом месте рассказа Марья виновато глянула на Василису, всё же та была тоже родственницей, вдовой старшего из четверых братьев.

— Ты уж прости, Василисушка, что тебя не позвали. Так ведь на счастье твоё не позвали. Вот что приключилось-то. Собираемся мы с моим Спиридоном в гости, а тут Васька пришёл, сестры моей двоюродной, Вальки, сын. Говорит, мать просит: не дадите ли мучицы, сколь сможете. А Спиря мой недоволен, говорит: что, мол, Васька, комсомол твой тебя не кормит? А Васька этот, дурак, в комсомол как раз записался. Отца у них на войне убило, вот и живут с ребятишками одни, перебиваются, вот как вы.

На этих словах Ваню передёрнуло. Ничего они не перебиваются, справно живут. Если б не колхоз да не лесозаготовки, вовсе бы хорошо было. Но возражать тётке не стал.

— Ну вот, — продолжила рассказ Мария. — Я Спиридона уняла, мол, давай поможем маленько, родня всё ж таки. Спиря говорит: «Делай как знаешь, да с меня потом не спрашивай», — и вышел из избы в сердцах, во дворе меня ждал. Я мешочек у Васьки взяла и в чулан за мукой, а Васька в сенках стоит, ждёт. Ну и высмотрел, паршивец, где у нас мука хранится. А муки-то у нас всего мешок и остался. Спиридону сколь говорила сусек починить да муку пересыпать, так ведь нет. Нагребла я Ваське мучицы, он и ушёл. «Спасибо, — сказал, — тётка Мария», — и ушёл с мукой-то.

А мы к Ефиму, они на той же улице, наискосок от нас живут, знаешь где. Гурьян с Катериной уж там. Соседей кой-кого позвали, из своих, из староверов. Ну и выпили, конечно, за здоровье молодых. Изрядно выпили. Ты же знаешь, Василисушка, мужики наши никогда особо пьющими не были, а тут такое расстройство с этими колхозами, прям не знаем, что и делать, куда бежать. И свадьба не в свадьбу, беда одна.

Посидели, выпили, ни песен, ни басен, одни охи да вздохи. Мужики меж собой судачат, советуются, как дальше жить. А чего судить-то? Мы ж теперь сами себе не хозяева. Что сельсовет скажет, то и делаем. Вот мы со Спиридоном первые домой и пошли. Спирю-то из стороны в сторону мотат, еле дошли. Только дверь в сени отворили — сквозняком так и потянуло. Я глянула — окошечко у нас там, в конце, небольшое, помнишь? Глянула — стекло-то в оконце выставлено, дверца в чулан отворена. Я в чулан — нет муки, только след мучной по полу. Кричу: «Спиридон! Муку украли!» Он к окну — а там следы прямёхонько от окна и через весь огород так и чернеют. Снег-от сколь раз уж выпадал, да всё таял, а тут, пока мы гуляли, такой белый выпал, следы-то на нём чёрные-е-е. Он, паршивец, видать, пока в окно к нам лазал, снег-от на беду ему и выпал.

Спиря мой топор схватил да назад, за братьями, да по следу. А след прямо к Валькиной избе привёл. Вот мы всей толпой туда и прибежали. И мужики, и Спиря с топором, и мы с бабами, да ещё и соседи на крик сбежались. В избу зашли, а там Васька с Валькой мучицу нашу по разным посудинам пересыпают. Вот тут-то мой Спиридон заорал нечеловеческим голосом да Ваську, дурака, по башке обухом-то и хватил. Спьяну. Спьяну, конечно. А силища-то у него сама знаешь какая.

Мария замолчала. Она не стала говорить, как Васька, защищаясь, бросил в Спиридона кастрюльку с мукой, а потом рухнул на пол и его не стало видно. Как Спиря удивлённо смотрел куда-то под стол, разводя руками в стороны и роняя топор. Как Валька, заорав, тоже рухнула на пол и её тоже не стало видно. Как Гурьян добежал до стола, а потом развернулся и хотел бежать прочь, но изба уже была полна народу и в двери было не пройти. Как Шура рыдала на груди у Ефимки, а он озирался вокруг, как затравленный зверёныш. Как Спиридон сел на лавку и всё разводил своими ручищами, а она, Мария, валялась на полу перед ним и хватала его за ноги, а потом поскользнулась, упёрлась руками в пол — и обе её руки окрасились Васькиной кровью. И Васька с пробитой головой лежал тут же, ничком. А Валька дёргала его за руку и повторяла: «Васька, вставай! Васька, вставай!» Кто-то кричал: «Убили!» — а с полатей смотрели на всё это трое голодных ребятишек.

Нет, Мария не стала всё это рассказывать своей родне. Это рассказать невозможно. Она сама снова и снова видела это всё своим внутренним взором. Она видела это столько раз, что ей стало казаться, что всего этого не было вовсе, что этого просто не могло быть на самом деле, а всё это какой-то сон или какой-то недобрый человек придумал и рассказал всё это. Нет, этого быть не могло. Это всё временное помешательство ума всех действующих лиц, и скоро помешательство это пройдёт и все вернутся в свои дома. И этот идиот Васька будет тереть свою шишку на голове и говорить: «Здорово же ты мне врезал, дядя Спиридон! Прости уж, чёрт меня попутал. Отдам я тебе твою муку с нового урожая». А Спиря поднесёт ему кулак к носу и скажет: «Смотри уж, не забудь. Ты меня знаешь!» Но Васька ничего уж более не скажет. Похоронят Ваську друзья-комсомольцы на деревенском кладбище со всеми коммунистическими почестями как безвинную жертву озверелых кулаков. О происшествии напишут в газетах как о заранее спланированном зверском убийстве героя-комсомольца местными кулаками. Всех троих братьев, новобрачную Шуру и ещё двоих соседей приговорят к разным срокам заключения, не таким уж и большим. Всё-таки факт кражи муки был подтверждён всеми присутствующими. Но это будет позже. А пока Мария продолжала свой скорбный рассказ:

— Тут нас всех в сельсовет сначала, милицию вызвали. Ночь просидели все. А утром нас, баб, отпустили, ребятишки-то у всех одни дома. А мужиков в район увезли. Ой, что теперь будет? Что будет?! Говорят — расстрел. — И Мария опять залилась слезами.

Ваня слушал раскрыв рот. Он по молодости лет не понимал ещё, как эта история может отразиться на его собственной судьбе. А Иван-старшой помрачнел весь с лица. Родной дядька убил, да ещё комсомольца, да ещё при свидетелях. Бежать, бежать надо от них ото всех! Да куда бежать-то? Едва тётка закончила рассказ, забрал он харчи, жену и вышел вон.

С того дня вести отовсюду стали приходить страшные: снова начали людей кулачить да высылать целыми семьями. Василиса опять стала ночами трястись от страха. Не раскулачивания она боялась, больше нечего было у них забрать. Она боялась, что последний её сын, Иван, подхватится да уйдёт из дому, куда глаза глядят, как его братья. Старшой сказал, что после лесозаготовок домой более не вернётся, чтоб не ждали. В Саране снова пустили завод, и Николай работал теперь на заводе вместе со своим тестем. Может, и Иван с Анной туда подадутся, а ведь здесь какой-никакой, а свой дом и хозяйство, хоть маломальское, да своё. Как всё это бросить?