Неверная

Татьяна Ковтун

По просьбе основного участника событий в романе описана жизнь семьи Некрасовых. Иван и Нася любят друг друга, мечтают растить детей в собственном доме, на своей земле. Но у государства свои планы – коллективизация. Из-за строптивого характера и стремления к самостоятельности Иван оказывается в оппозиции к властям, за что осуждён на 10 лет лагерей. В трагический момент жизни Нася неожиданно предаёт мужа. Как сложится дальше их судьба? И чья ноша будет горше – преданного или предавшей?

Глава 7. Женить его!

Ване между тем осенью восемнадцать стукнуло. «Женить его надо!» — решила Василиса. Тут как раз праздник престольный подошёл, Введеньё. Введеньё по традиции вся округа праздновала в Осиновике. Взрослые по своим избам гуляют, а для молодёжи откупили свободный дом. Клуба тогда в Осиновике не было. И Пикулевы к родне своей, к Петровым, на праздник в Садок приехали.

Маня с Насей только обнялись с дороги, а Маня опять только о Ване Некрасове речь ведёт. Только о нём. Нася молчит в этот раз, не поддакивает и не посмеивается, а сама про себя думает: «Не видать тебе, Маня, моего Ивана, как своих ушей». Собралась садовская молодёжь на гулянье в Осиновике. Отправились туда же и сестрянки-подружки. Идут, новыми валенками по свежему снежку поскрипывают, обе об одном парнишечке загадывают. В декабре ночь рано приходит, да хорошо снегу накануне навалило свежего и ветерок тучи разогнал, луна вышла, вот и светло на дороге. В каждой избе лампы керосиновые горят, у каждого двора телеги стоят — со всей округи родственники нынче в Осиновик съехались. Жизнь хоть трудна и порой непредсказуема, а душа крестьянская всё равно праздника хочет после трудов праведных. Из каждой избы песни слышны. Грустные песни, протяжные. Пока девчонки до нужной избы по праздничной деревне дошли, у каждой уж план был готов, как Ванюшу в свои сети заманить. А Ванюша о том и знать не знает. Ему лишь бы поплясать да повеселиться.

Девчонки снег у порога отряхнули, в избу вошли, а там уж пляс вовсю идёт. Ваня сразу к новеньким подлетел да как начал коленца перед Насей выделывать, в круг завлекать. Она шубейку в угол скинула, шаль туда же, а платок красивый, тятей с ярмарки привезённый, на плечи накинула, рукой складки на новом сарафане огладила, бровкой русенькой повела и проплыла мимо плясуна дальше, в круг. Ваня за ней, и с одной стороны зайдёт, и с другой, ну и Нася не выдержала, рассмеялась, частушку озорную перед ним пропела. У Мани слёзы на глаза: «Ну чем эта Наська меня лучше? У меня и косы толще, да и лицом я краше, все так говорят. А она? Дылда конопатая! Глазки маленькие, а блестят, гляньте-ка, как крыжовенные ягодки после дождя». Маня припомнила, как тятя лонись с ярмарки кустик привёз да в садке посадил. Ягода диковинная, да твёрдая, кислая. Сначала подумали, зря тятя деньги на ветер пустил, а потом, к осени ближе, ничего, пообмякли ягодки, будто мёдом налились, и зёрнышки на солнце насквозь видны. Маня успокоилась на время, вспоминая тятину странную покупку, глядь, а милый Ваня уже перед ней самой выплясывает, в круг ведёт.

А Ваня в тот вечер ни одну из девок не обидел, с каждой спел-сплясал, а кое с кем, какая не против была, и в сени ненадолго выходил пошептаться да пообжиматься. Праздник ведь — гулять так гулять! Ох, Ванюша, озорник-сердцеед. Правда, Нася с ним в сени не пошла, опять в лицо рассмеялась да песню запела. А как она пела в тот вечер! Голос у неё сильный, красивый. Запевала всегда она — другие подхватывали. И так она пела легко, душа её пела, радовалась, замирала.

«Эх, хороша девка, — беззаботно думал Ваня. — Жаль, не про меня».

— Ну как, не присмотрел ли себе невесту? — приступила Василиса к сыну после праздника.

— Ты опять за своё? На что мне невеста, мне и так хорошо.

— Тебе-то хорошо, а мне каково? Тяжело мне одной по хозяйству управляться. Иван вот на войну уходил — Анну мне на помощь привёл, жалел мать-то, а тебе, видать, никого не жаль. О себе одном только и думаешь.

Не хотел Иван о женитьбе думать. На что ему жена в восемнадцать лет? Да знал Ваня материн характер: если уж что ей в голову втемяшится — не отвертишься. Не отстанет, пока своего не добьётся. Стал Ваня прикидывать в уме, как поступить. В Садке молодёжи всего и было, что Фомка Зайцев да он сам, Ваня Некрасов, а из девок только Манька Петрова да сестра её младшая. Остальные — дети ещё, мелюзга.

Маня — девчоночка скромная, симпатичная. Семья вроде тоже неплохая. С такими породниться не грех, не вредные они и не спесивые. Да и всё равно уж мы с ними как родня. Мать с её бабкой дружны, всё в гости друг к другу ходят. «Женюсь на Мане, — решил Иван. — Она вон вечно зырит на меня». Маня и правда прямо сейчас топала с ними, чуть поотстав, и стоило Ивану оглянуться, он сразу встречал её серый тревожный взгляд.

— Маня, что отстаёшь? Давай, шагай быстрее.

Иван взял её за руку, а сам продолжал думать свою думу о женитьбе. Дорога из Осиновика в Садок недлинная, километра полтора всего, и молодёжь частенько домой с работы возвращалась пешком. Пока шли в этот раз, Фомка всё тормошил дружка, что-то рассказывал, о чём-то спрашивал, а Ваня только поддакивал, почти не слушая приятеля. Смотрел на Фомку со стороны и думал: «Вот идёт человек и не знает, что я сейчас, может, невесту свою за руку веду, а он так и будет по гулянкам бегать. Без меня, дружок. Без меня. Ну, мать, устроила ты мне западёнку. Ладно, может, ещё обойдётся как-нибудь».

Фомка ушёл домой, а Ваня, прощаясь с Маней, вдохнул побольше воздуха, будто в последний раз, и как в омут с головой: «Маня, пойдёшь за меня?» А она согласна.

— Ну, жди тогда сватов.

А дома Иван с Анной ждут.

— Ты где это, малой, бродишь? Уработался, видать, в своём колхозе.

Оказывается, они с Анной с лесосеки в Вильгурт на льнозавод ушли, да что-то у них там не заладилось, ушли и оттуда.

— Теперь в Федоровский пойдём. Мы ведь, как батю схоронили, на Федоровский тогда с войском пошли, почти полгода там продержались. Хорошее место. Правда, за войну много чего порушили, да, думаю, много чего и осталось. Там тогдашние хозяева Черданцевы большое хозяйство имели. Винокуренный-то завод ещё до нас разорили, но конезавод, слыхал, и по сей день работает. Мастерских разных там много было при старых-то хозяевах. Хорошие мастерские, кирпичные. Может, какие и теперь работают. Даже и стекольный завод был. Сказывали, аж за границу стёкла свои продавали. Думаю, хоть что-нибудь там должно сохраниться, хоть какое-нибудь производство. Устроимся там с Анной, так и вас туда заберём.

Иван-старшой хлебал материны пустые щи да всё строил планы на будущее. Анна, как всегда, помалкивала, ласково поглядывая на всех сидящих за столом. Наскучалась она в чужих краях без ворчливой маменьки, без ершистого Ванюшки. Давно уж она считала их всех своей родной семьёй, давно всех любила. Она бы и не уходила никуда, осталась бы здесь, да Иван ни в какую не хотел возвращаться в колхоз. А уж она за своим Иваном как ниточка за иголочкой.

— Хорошая у тебя жена, брат. Мне б такую, — пошутил Ванюшка. — Как думаешь, Маня Петрова не хуже Анны будет?

— Не знаю, не пробовал, — хмыкнул старшой. — А ты что, никак жениться надумал?

— Я бы погулял ещё, да вот мать говорит — пора.

— А что, Маня — хорошая девка, — встрепенулась Василиса, и семья у неё добрая.

На другой день, как раз воскресенье было, пошли невесту сватать. Всё гладко прошло, как положено: «У вас товар, у нас купец…» Родные согласны, невеста тоже. Маня сама не своя от счастья, глаза боится поднять, чтоб радость свою не выказать.

Утром Иван с Анной ушли в Федоровский, обещали к свадьбе быть. В воскресенье перед Рождественским постом Паня с Зотей приехали в Кармалу повидаться с родными, показать деду с бабкой свою дочурку Шурочку. И тётка Зинаида с Василием на огонёк подкатили. И вот, когда все наобнимались, попанькали поочерёдно на руках малышку, а малышка поревела для порядку, насосалась мамкиной титьки и уснула в дальнем углу на сундуке, обложенная со всех сторон подушками, — словом, когда улеглась радостно-суетливая кутерьма долгожданной встречи и все сидели за столом и обменивались новостями, тётка Зинаида сообщила о предстоящей свадьбе Мани Петровой и Ивана Некрасова.

— Да, на днях засватали. Через месяц готовьтесь к свадебке, — сказала Зинаида, откусывая солёный огурчик. — Ох и знатные у тебя, Маланья, огурчики выходят: и крепенькие, и хрустят, и соли вдосталь.

— Значит, Василий, племяш твой в нашу родню решил войти. Ну-ну. А хорош ли парень-то? У Долмата-то Варламыча семья крепкая, бездельники там не надобны. — Семён Васильич поглаживал рыжеватую бороду, обдумывая новость.

Нася сидела за столом ни жива ни мертва. По счастью, в своём углу закряхтела Шурочка, и она вместе с Паней вышла из-за стола — помочь сестре с доченькой. Одна Зинаида заметила, как побледнели румяные щёки племянницы и помертвели глаза.

— Агу, агушеньки, что рано проснулась, лапушка? Поспи ещё маленько.

Маленькая луноликая Паня, улыбаясь, склонилась над малышкой. Рядом склонила голову над племянницей Нася. «Вот ведь, у сестрицы счастье, а у меня…» Тяжёлая слеза упала на лицо ребёнка, Шурочка вздрогнула, расширила изумлённые глазки и разразилась возмущённым криком. Паня взяла дочку на руки, качала, уговаривала, а сама смотрела на сестру: что это с ней?

— Дай-ка мне. — Зинаида взяла малышку себе, и та вскоре затихла.

— Неужто по Ваньке сохнешь?

Нася отрицательно замотала головой, но обе женщины — и молодая, и пожившая — поняли, что да, да, сохнет, а зазноба посватался к другой. Ну и дела!

— Нася, голубушка, да ведь всё равно тятя тебя ему бы не отдал. Они ж бедны, как церковные мыши. Забудь его, — уговаривала Паня сестру.

— Много вы понимаете, девки, отдал — не отдал. По нонешним временам бедность, может быть, и есть самое надёжное богатство. А что, племянушка, шибко парень-то люб тебе?

— Шибко, — только и смогла прошептать убитая горем Нася и залилась слезами, уткнувшись в тёткино плечо.

Зинаида осторожно передала притихшую малышку Пане, обняла племянницу.

— Ну-ну, будет тебе. Отец заметит — нехорошо получится. Не горюй, что-нибудь придумаем. Я Ваньку знаю: парень хоть и с норовом, но хорош. Была б помоложе — сама б такого окрутила. Мой-то Василий по молодости такой же был шалопай. — Зинаида лукаво заулыбалась, видимо вспоминая молодые шалости мужа. — Ну, ладно, девки, укладывайте Шурочку да за стол возвращайтесь — шаньги есть. А ты, Настюша, слёзы-то утри. Не стоят мужики наших слёз. Мы и сами кого хошь реветь заставим.

Бедовая она была, тётка Зинаида. Никогда не унывала и другим не давала.

А за столом давно уж забыли про чужую свадьбу, толковали про новую колхозную жизнь.

— Ты, Зотя, правильно сделал, что не полез на рожон, — наставлял Семён Васильич зятя. — А сарафаны — да пусть подавятся сарафанами этими! Бог даст, новые наживём.

— А что с сарафанами? О чём вы тут толкуете? — спросила Зинаида.

Паня с Насей, уложив Шурочку, тоже сели за стол. Услыхав, о чём речь, теперь Паня залилась слезами.

— Расскажи-ка, зятёк, тётке, куда ты Панины сарафаны спровадил, — невесело усмехнулся Семён Васильич.

— Да разве ж это я? — возмутился Зотя.

— Ну, твоя ж родня постаралась — значит, ты.

— Дак мальцы же неразумные, что с них взять?

— Мальцы-то мальцы, да сообразили, как на конфетку заработать. С мальцами ноне поосторожнее надобно быть. Так детворе мозги закрутили, что отца родного с потрохами продадут. — Семён Васильич строго глянул на двоих своих сыновей, тихо сидевших на печи. Мальчишки, от греха, спрятались за печную трубу.

— Да о чём речь, Сёма, Зотя? Паню вон до слёз довели.

— В колхоз они, дураки, не захотели поступать, так колхозные начальники у Пани все сарафаны для своих баб забрали, ироды! — пояснила Маланья Тимофеевна.

— Ох ты! Ох ты! — всплеснула руками Зинаида. — А родня-то Зотина тут при чём? Елисей Матвеич вроде мужик разумный.

— Ты бы, Зотя, подсказал бы отцу… — Семён Васильич опять задумчиво потеребил бороду. — Хотя нет, яйца-то ведь курицу не учат. Ладно, я с ним сам как-нибудь при случае потолкую. А сам поступай в колхоз и не раздумывай, целее будете. Добро-то, Бог даст, новое наживём, а вам ещё вон дитя ростить. Ты, Зотя, батю-то моего, Василия Фетисовича, помнишь? Хотя где тебе, ты в восемнадцатом-то годе мальцом ещё был.

— Я помню, Сёма, — подал голос Василий. — Знатный был мужчина, царство небесное. Он ить у вас в Кармале наставником у староверов был. Справедливый был человек, разумный.

— Ну вот, слушай. Белые-то войска когда из Кармалы отходили, мы ведь, почитай, все мужики кармалинские, все на телеги свои сели да с ними уехали. Схлестнулись с красными под Каторгой да к вечеру отступили. Укрылись в Бую. Ну, кто-то голову сложил, кой-кого красные в плен взяли да в Таранах заперли. Человек пять, пожалуй. В Таранах у них тогда штаб стоял. А батя мой уж старый был, с бабами нашими дома остался. Ну, бабы кармалинские, все ведь кругом свои, всё про всех знают. Ну вот… Те, у кого мужики в полоне оказались, собрались да деньжат тоже собрали и пришли к моему бате, в ноги кинулись. Тебя, мол, Василий Фетисович, все знают, все уважают, пойди в Тараны да выкупи ты наших мужиков. А что? Общество слёзно просит. Батя и пошёл. Пришёл честь по чести, так, мол, и так. Деньги отдал. Они деньги взяли. Мужиков обещали отпустить, да не тотчас, а погодя, как старший начальник их придёт. Ты, мол, старик, ступай пока домой, они тебя дорогой догонят. Батя и пошёл. Только вот, скажите вы мне, как такое вышло, что батю моего мы на мостке через Буй нашли с пулею в затылке? Где Кармала и где Буй? Похвалялись потом краснопёрые, что, мол, батя мой белым шпионом был, а они его выследили. Ну и мужиков тех пленных, конечно, тоже расстреляли. А вот скажи ты мне, Вася, какой из моего бати шпион? А я тебе скажу. Шпионом-то он, конечно, не был, а вот когда деньги у него взяли, а пленных кармалинцев не отпустили, понял он, что, значит, и не отпустят. Что он тогда бабам ихим скажет? Как оправдается? Решил он нехристей этих красных перехитрить да пойти своих, нас то есть, на помощь позвать. Раз уж взялся мужиков выручить, так надо дело до конца довести. А и красные не дураки оказались, знают ведь, в какой стороне Кармала, проследили, что в другую сторону батя мой пошёл, да и пристрелили исподтишка, в затылок. Как сейчас вижу, лежит мой батя на мостке, руки раскинул, а в кровавую лужу лицом уткнулся, будто свою же кровь лачет.

— Ну-ну, будет тебе. Давно уж всё прошло и быльём поросло. — Василий приобнял свояка, похлопал заскорузлой ручищей по спине. Но Семён не унимался:

— И вот как ты думаешь, Зотей ты Елисеевич, что больчее: бабьими сарафанами попуститься или родным батей? То-то. А почему? А потому, скажу я тебе, Маланья-то моя за жизнь нашу с ней семнадцать раз брюхатая ходила, семнадцать деток мне родила, да вот последние только четверо и сохранились. Как думаешь, дороги ли они мне? Я за них, Зотюшка, и чёрту лысому послужу. Они батю моего, старика, застрелили, а я первый, — Семён поднял вверх указательный палец, — первый в их колхоз записался, всё добро своё им отдал, лишь бы сыны мои в спокое да в уважении выросли. А за Паню мою да за внученьку, за Шурочку, ты, друг мой, головой отвечаешь. Вот и думай теперь, поступать вам в колхоз или сарафаны свои оплакивать.

А на другом конце стола Паня вполголоса рассказывала сестре о своём сарафанном горе:

— У сестры-то у Зотиной ребятишки, Сенька и Мишка, вечно у нас в избе отирались. То пособят где в каком деле. То шанег напеку, дак их уж угощу обязательно. Ну, они, конечно, всё знали, где у нас что лежит. Свои ведь. Мы от них не таились. А они, вишь ли, не только у нас отирались, а и возле сельсовета тоже. Мало ли, может, какую новость услышат. Ну и услыхали, как Лёнька, председатель наш малахольный, жаловался, что, мол, сарафан у его бабы прохудился, а нового и взять негде. Мишка-то, постарше который, промолчал, а Сенька, малой ещё, умишка-то не нажил, и говорит: «А вот у нашей тётки Пани полон сундук сарафанов». Похвастал, значит. А Лёнька ведь чуть не каждый день к нам захаживал со своими активистами, всё в колхоз свой заманивал. А Зотя упёрся. Незачем, говорит, мне в ваш колхоз идти. Ну, они как про сарафаны услыхали, подхватились — и к нам. И мальцов наших с собой. Где, спрашивают, тот сундук? Сенька и показал. Как коршуны налетели на чужое-то добро. Все до единого забрали. Это, говорят, реквизиция в пользу советской власти. Теперь бабы ихи в моих сарафанах по деревне красуются. — И слёзы опять полились по румяным Паниным щекам.

Петровы к свадьбе готовились, а тут свояченица в гости зашла, тётка Зинаида. Посидела недолго, потолковала о том о сём и ушла.

На другой день пришёл к Некрасовым дед невесты, Долмат Варламович. Он пимокат хороший был. Вот пимы новые и принёс Василисе, как заказывала, по мерке. Отдал Долмат Варламович пимы, а сам мнётся, видно, сказать что-то хочет.

— Да ты садись, Долмат Варламович, повечеряй с нами чем Бог послал.

— Тут вот какое дело, кума. Тебе ведь работница в дом нужна? Вот. А у Мани нашей костоед на пальчике завёлся. Мы люди честные, бракованный товар не хотим тебе подсовывать. Давай так поступим: вот заживёт пальчик у Мани — тогда пожалуйста, в любое время свадьбу сыграем, а пока подождать бы надо.

Василиса возражать не стала. Долмат ушёл, а Василиса ворчала весь вечер, что, мол, зачем было обнадёживать, сразу надо было сказать. Масла в огонь подлила тётка Зинаида. Закатилась к ним в тот же вечер — и с порога:

— Ты что это, Василиса, в своём уме? Ты бы хоть со мной посоветовалась, прежде чем своего Ваньку за Маньку Петрову сватать.

— Да что опять не так?

— Да ведь мать-то её — да она же спит на ходу!

— Как так? О чём ты, Зинаида, толкуешь, не пойму? Разъясни толком.

— Вот свекровка-то её сколь раз мне жаловалась, что, мол, пойдёт сношенька в чулан муку сеять, а сама сидит и дремлет. В доме столько дел — успевай поворачиваться, а она дремлет. Вроде как делом занята. А ну как Манька в мать пойдёт? Нужна ли тебе такая работница в доме?

Василису эта новость как огнём обожгла. Приводил уже Колька одну бездельницу в дом.

— Иван, ищи другую невесту.

— Маменька, я ж с Маней сговорился. Ты что же, не будешь ждать?

— Нет. Не буду ждать. Девок полно вокруг, ищи другую. На что нам с костоедом брать?

Другую так другую. Если б он серьёзно к своей женитьбе относился, если б Маня была настоящей его зазнобой, а не просто симпатичной девчонкой, он бы нашёл подход к своей матери, сумел бы настоять на своём. Но для него это была игра, из которой он втайне надеялся выйти холостяком, только пока не знал как.

А мать всё пристаёт с женитьбой. У Василисы кросна на зиму настроены, пол-избы занимают, и у самой руки чешутся, уж так она ткать любила. Сейчас не те времена, не до скатёрок людям, а запас ниток ещё не весь израсходован, хорошо припрятан был. «Да вот закончится вся эта канитель, — рассуждала сама с собой Василиса, — захотят люди опять в нарядных избах жить, а у меня уж всё готово». Но нет у неё помощницы в доме, нет и времени на любимое занятие. Иван днями на колхозных бестолковых работах в Осиновике, а вечером там же на гулянке, да и ей самой, хоть уж и старухой считают, а всё одно какое-нибудь заделье в колхозе находят. Дома теперь куры одни да кошка, да огород ещё. Слава Господу, хоть его не отняли. Корову единственную оставляли сперва, а потом всё равно пришлось в Осиновик свести, в колхозное стадо. Поголовья, вишь ли, у них колхозного не хватило. Планы, вишь ли, у них теперь великие. Тьфу.

Никогда раньше Василиса дома без дела не сиживала, всегда дела до рассвета начинались и заканчивались после заката, а уставала куда как меньше. Почему? Может, и правда состарилась? Ну уж нет, с этим она согласиться не могла. Почему же так? Да ведь раньше-то она сама знала, что и когда ей делать. Петух пропел — пора вставать, печь топить, варево скотине варить, коров доить, тесто месить, картохи, яйца печь, семью кормить, и так до вечера. А теперь? Пока до своей коровки доедешь, кто её, родимую, напоит и чем? Кто подоит? Обмоют ли вымечко тёпленькой водицей? Побалуют ли хлебцем? От одних только мыслей этих устанешь. А там бригадир со своей разнарядкой — на какую работу пошлёт, бог его знает. Бывает, и не увидишь коровку свою за весь день. И какая радость от такой работы? Усталость одна, да и только. Страсть как захотелось Василисе Дмитриевне побаловать измученную душу свою любимой, милой сердцу работой. «Вот придёт невестка в дом, молодая да проворная, легко с делами домашними управится, — мечтала она, — а я уж тогда за кроснами душеньку-то свою отведу. Нет, женить Ивана надо, женить срочно». Знала Василиса своих сыновей — и им работа из-под палки не в радость. «Двое уже разбежались, и этот того гляди утекёт. И куда я тогда?»

Мать всё приставала: «Ищи невесту!» Ваня понял, что не отбрыкаться ему, задумался, вспомнил Савку из Калиновки, как тот его за свою сестру неумело сватал. И сестру его, Феню, припомнил. Она такая махонькая была, но симпатичная. Коса чёрная, глаза серые, а на носу конопушки рыжие. Все округлости при ней, а в талии тонкая. Одним словом — куколка. Она с сестрой тогда была. Сестра невидная какая-то. Как ни силился, не мог её припомнить.

— Ладно, мать, поехали в Калиновку, к Устину. Феню будем сватать.

А Калиновка та была тоже Осиновский выселок, меньше Садка, дворов пять всего. Приехали туда, вошли в дом, сказали, зачем пришли. Устин говорит:

— Тут такое дело. Вот если старшую возьмёте, то пожалуйста, с удовольствием, а младшую не отдадим, нельзя старшей дорогу закрывать.

Ваня жених с норовом оказался, говорит:

— Когда покупатель в магазин заходит, тот товар берёт, который ему нравится. Разрешите пройти до Фени.

— Пожалуйста, проходи. — Устин усмехнулся, паренёк ему понравился, да старшую дочку обижать нельзя. — А ты, Василиса Дмитриевна, проходи, садись, в ногах правды нет.

Пока старшие вели свои беседы, Иван Савелия укоряет:

— Что ж ты, сватал сестру, а теперь на попятный?

— Так погоди, скоро Дашку просватают, приходи тогда.

— Скоро рак на горе свистнет! Ты выдь послушай, не свистит ли?

Савелий зубы сжал, чтоб не ответить грубо, да вышел из избы. А Иван к Фене приступил.

— Пойдёшь за меня замуж?

— Я бы пошла, да не отпускают.

— А ты соберись да выйди, а я сейчас кобылу подгоню, мы сядем и уедем. С собой ничего не бери.

— Нет, Ваня, я так не хочу.

— Не бойся, ничего они нам не сделают. Поругают, да простят.

— Может, и простят, да я сестру не хочу обидеть.

— Ну, не хочешь — как хочешь. Воля твоя.

Ваня посмотрел на девчонку: хороша, жаль такую отпускать. Но больно уж махонькая, какая из неё работница?

— Ну что ж, Феня, смотри не пожалей. До свиданья, я пошёл.

Оглянулся на пороге: может, передумает Феня? Она не передумала. Он ушёл.

Запряг свою кобылу — выдали им её из колхозной конюшни для такого дела, — сидит в санях, ждёт мать. Что же это за сватовство такое? Он-то считал, что жениться ему — пара пустяков, а тут со второй невестой облом. Неожиданно.

— Не хотите за меня свою Феньку отдавать — и не надо. Пожалеете ещё. Я себе такую невесту найду, что все ахнете! — разозлился Иван.

Пришла мать, недовольная, села в санки, ворчит:

— Ты, видать, пошутить надо мной решил? Нарочно таких девок находишь, чтоб не жениться?

— Тебе ведь надо, чтоб я женился. Не мне. Но раз уж тебе так приспичило, так и быть, женюсь. В Кармалу поехали, на Наське Пикулевой женюсь!

— Господь с тобой, малахольный! Разве ж Семён Васильевич отдаст за тебя?

— Или на ней, или вообще уеду куда глаза глядят.

Выбора у Василисы не осталось. Ванька — он такой, весь по ней. Сказал — уеду, и уедет. Что делать-то? Василиса думала недолго.

— Тогда к Василию надо ехать сперва, в Старую Куеду, его Зинаида всё как надо устроит.

Староверы в Приуралье старались держаться друг друга. Многие семейства переселились сюда, на свободные земли, из Чердыни уж лет сто назад. Земли эти ещё императрица Елизавета даровала исконным уральским жителям — башкирам в вечное пользование. Со временем башкиры продали эти земли переселенцам-староверам, а сами спустились южнее по Уральскому хребту. Там горы выше, солнце ярче, трава на пастбищах мягче, а реки шире. Ну а нашим после холодной лесистой Чердыни пологие холмы Приуралья с вольными лугами и перелесками показались раем земным. С церковными староверы никогда не смешивались, и за годы многие их семьи стали родственниками либо свойственниками.

Всю дорогу до дяди Васи Иван размышлял о Насе Пикулевой, новой своей избраннице: «Моего ли поля эта ягодка? Поглядим. Вот будет шуму, коли сумею сорвать. Семён Пикулев мужик серьёзный, абы за кого свою дочь не отдаст. Ну так и я себя не на задворках нашёл. Был бы батя жив, ещё посмотрели бы, кто круче. Но бати нет, придётся самому за себя стоять. А не отдадут за меня Наську — вообще жениться не буду, куда мне спешить? Уеду куда глаза глядят, а мать пусть к кому из братьев перебирается». Не зря Василиса боялась, всё к тому шло. Времена настали такие, что все, кто мог, старались из деревни уйти куда подальше.

Дом у Василия с Зинаидой небольшой. На счастье, выстроить новый в своё время не хватило мощи. Дети выросли да разъехались по дальним деревням. Так и вышло, что самой ближней роднёй остались сестра Василия Василиса с сыновьями да младшие братья Зинаиды Семён да Ефрем.

— Мой-то что удумал, — пожаловалась Василиса. — Говорит, не жить, не быть — хочу на Наське Пикулевой жениться!

Зинаида прикрыла свои черепашьи глаза на морщинистом лице, ждала, что ещё скажет её хитроумная свояченица. Уж ей-то известна была неудача с внучкой Варлама-пимоката. Да и в Клиновку не по простому делу ездили — видать, и там отлуп, раз о новой невесте речь ведут. В деревне каждый твой шаг на виду. Даже и шагать не надо, только голову поверни в какую-то сторону, а соседка из окна уже соображает, что интересного для тебя может быть в той стороне, да и вперёд тебя о твоём же интересе смекнёт. Однако Зинаида подивилась, как всё занятно складывается. Как раз так, как она и задумала. Любила она Наську, да и Ванька — парень хоть куда. «Ладная пара будет. Ванька наш, конечно, из голодранцев будет, Наське не чета был бы в добрые времена. Ну, так то в добрые, а ноне такая путаница пошла, что, может, голодранец надёжней справного мужика окажется. Вся власть ноне голодранская. Семён — мужик догадливый, сам смекнёт, что к чему. Ему только показать жениха, дале само всё покатится».

— Ну что ты с этим паршивцем прикажешь делать? — не дождавшись никакого ответа, продолжила Василиса.

Василий чуть заметно улыбался, поглаживая седые усы. Ему весь расклад тоже сразу стал ясен.

— Хорошее дело, сестрица, Ванька твой — парень рукастый да смекалистый, да и Наська — девка справная. С Семёном Пикулевым породниться — большое дело. — Василий смахнул ладонью крошки со стола в другую ладонь и забросил их в рот.

— На Сретенье мы поедем к Ефрему, Сёма с семьёй тоже там будут. Давайте и вы с нами. Там всё и решим, — сказала Зинаида.

Теперь Ваня думал о Наське каждый день. Если б ночью не спал, то и ночами бы о ней мечтал. Он был уверен, что раз тётка Зинаида взялась за дело, то всё сладится как надо. А как надо? Что это за девка такая, Наська Пикулева? Почто она так глубоко запала ему в душу, что не с первого раза он там её и отыскал? Вроде такая же девка, как все, что в ней особенного? Что? Задумался Ваня и сам себе ответил: о ней мечтать только можно, купить нельзя. Вот как конфеты в магазине. Есть подушечки, есть карамель продолговатая. Называются по-разному, форма разная, а на вкус все одинаковые: белые, сладкие, с повидлом внутри. Стоят недорого. Даже он, бывало, покупал. Так и девки наши, деревенские. С лица, может, и разные, а подойди поближе — всё у них просто. Без затей, без загадок. А вот ещё есть конфеты в обёртках. Фантик красивый, цветастый, а что под ним — не видно. Развернул бы, поглядел, попробовал, да цена кусается. Ване не по карману. Наська представилась ему конфетой в обёртке. Знает, что сладкая, а вот какая на вкус? Захотелось Ивану узнать. Ну и что, что карман пустой? Сам-то он, с руками, с ногами, да и с головой, тоже чего-то стоит!

И вот опять Сретенье. Счастливый день. В этот день старшой с войны вернулся. Значит, и теперь быть победе. Повезло с самого начала: только вышли с матерью из дому — глядь, Фомка с отцом на колхозной кобылёнке в Старую Куеду в гости едут. Подвезли и Ваню с матерью. Они оба легки, как две хворостины, и места немного в санках заняли. Уже рассвело, белая позёмка мчалась за санями, стремительной стаей стелилась по сияющему, как парча, тугому насту по обеим сторонам дороги. Заваленные снегом по самые окна избы Садка скоро скрылись из глаз, и больше до самой Куеды не встретилось ни человека, ни птицы, будто и не жил никто в этом белом, холодном и прекрасном мире. Только скрип копыт, шелест полозьев по снегу, подвывание ветра.

Однако в Куеде жизнь кипела: лаяли собаки, хлопали ворота, бегали ребятишки, по проезжему тракту сновали туда-сюда лошади с седоками в санях, брякали вёдрами бабы у колодца, белые дымы из печных труб столбами поднимались вверх, предвещая холодную безветренную погоду, а низкая позёмка, споря с печными дымами, вилась, завивалась по сугробам, хлестала в лица колючим снегом.

«Неясная погода», — думал Ваня, чем-то день закончится.

Тётка Зинаида тормошила племянника:

— Не боись, Ванюша, всё сладится. Я Сёму знаю.

В Кармалу приехали к обеду. Братья Пикулевы с семьями собрались у младшего, у Ефрема, в старой отцовской избе на дальнем конце Кармалы. Туда подкатили и гости. Просторный старый дом стоял в глубине усадьбы. Потоптались на низком крылечке.

— Ну, с Богом! — Ваня, перекрестившись, шагнул вслед за старшими.

— Милости просим, гости дорогие! Пожалуйте к столу. — Семён перекинулся взглядом с Зинаидой, глянул на Ивана, оценил причину визита.

Засуетились, привечая гостей, хозяйка Настасья-Ефремиха и Маланья Тимофеевна.

— Пимша, тащи ещё лавку, — скомандовал сыну Ефрем.

Как-то сразу всем понятно стало, за каким товаром пожаловали купцы. Вроде все улыбаются. Наськин батя похлопал Ваню по спине, оглядел придирчиво. Ничего, что отцовская рубаха великовата, зато почти новая. И пиджак. Чистый, хоть и с третьего плеча достался. Морозный воздух, ворвавшийся вместе с пришедшими в дом, рассеялся. В избе тепло, пахнет шаньгами, квашеной капустой да пивом. Наська сидит в дальнем конце стола, и головы в его сторону не повернула. А изба просторная, хоть и низкая. Вровень с полатями деревянная заборка с проходом, занавешенным цветастыми шторками.

Через неплотно задвинутые шторки видна зыбка на очепе. Ваня знал уже от тётки, что у Ефрема недавно дочь родилась. За столом, на дальнем конце, против Наси сидят пацаны. Ваня знал их. Двое Насиных братьев, Гриша-большой и Гриша-малко, и двое Ефремовых сыновей: Пимша и Петьша. Ваня, жуя хозяйские шаньги, запивая их квасом, осматривался вокруг, не особо вслушиваясь в разговор взрослых. Решил: что будет, то и будет, а уж он более себя навяливать не станет.

Молодёжь покормили и отправили вон из-за стола:

— Ступайте, за Афонаской приглядите. Да не шумите там.

Парни ушли за занавеску, Ваня с Насей сидят. Вроде взрослые они уже. Вроде их судьба сейчас решается.

Семён Васильич бороду в кулак собрал, прокашлялся, на сестру смотрит. Зинаида кивнула:

— Ступайте и вы, Нася, Ванюша, поиграйте с молодёжью.

Не названные ещё жених с невестой вспыхнули оба — и за заборку, к мальчишкам, в проёме едва не столкнулись, да Нася Ваню вперёд себя пропустила.

«Ладно, — думает Ваня, — однако странное какое-то сватовство выходит».

Сел на пол в кружок с парнями, Нася — на сундук, сидит, сарафан оправляет да глазами посверкивает, молчит. Парни, до этого оживлённо что-то обсуждавшие, тоже замолчали. Ваня оглядел честную компанию: пятнадцатилетние Гриша-большой и Пимша, оба уже выше Вани ростом, да такие же худосочные; хоть и двоюродные братья, а похожи, как родные. Оба темноволосые, чёрные глаза на тонких светлых лицах горят, как уголья. В плечах оба не сильно широки, но натруженные жилы на руках у обоих уже взбухли, как у взрослых мужиков. Малко с Петьшей, тоже ровесники, мало похожи. Петьша — как уменьшенная копия старшего брата, а Малко весь какой-то угловатый: широкое прямоугольное, слегка вытянутое лицо, стрижен под машинку, под прямыми русыми бровями небольшие, будто топором вырубленные глазки, и растянутый в улыбке рот тоже как-то очень уж прямо разместился между носом и подбородком. И плечи, хоть худые, но широковатенькие для подростка, тоже очень прямые. Ваня среди этой компании выглядел как-то уж совсем несолидно: ни ростом не вышел, ни статью. Только синие глаза под густыми бровями, только шапка тёмных волос, откинутых назад, только яркий смеющийся рот. Но такими достоинствами только девок завлекать, это они на красоту личика падкие. Парней синими глазками не обаять. «А ведь они роднёй мне скоро будут, — так думал Ваня. — Ладно, пустим в ход острый язык да весёлый нрав». И вот уже жених вполголоса травит байки о своих приключениях, парни сдавленно хохочут, чтоб не разбудить малую в зыбке, да и Нася, отвернувшись, смеётся в кулачок.

— Ну вот… Возвращаемся мы лонись с гулянки: я, Фомка и Манька с сестрой. У нас в Садке молодёжи-то и нет больше никого. А пошли другой дорогой, через ложок, вроде так покороче. Мы-то с Фомкой дорогу эту знаем, а девки — нет, первый раз идут. Там и не дорога вовсе, а так, тропка хорошая. Ну вот, доходим до ложка, а там внизу на тропинке два глаза светятся. Волк! А ночь тёмная, глаз выколи. Что делать? В логу урема сплошная, тропка — двоим не разойтись, и он стоит на самой тропке. Назад вернуться? Там поле чистое, до деревни уже далёко. Догонит. А мы уж чуть не наполовину в лог спустились. А наверху, позади, одна-единственная берёза стоит, раскорячилась. Фомка говорит: давайте, мол, мы с Ванькой вниз побежим да орать будем шибко, волк испугается и убежит. А не убежит, так мы палками его. Мы уж по палке-то здоровой с ним загодя припасли. А вы, говорит, в то время бегите наверх да лезьте на берёзу. Волки-то по деревьям не лазят. Так и сделали.

Ваня перевёл дух, оглядел компанию. Парни аж рты пораззявили, Нася глаза расширила, ладошкой рот от страха прикрыла.

— На волка? С палками? — Гриша недоверчиво покачал головой.

— Ну, а дальше?

— Ну что дальше? Мы с Фомкой заорали что есть мочи да в лог побежали. Заодно гнилушки эти, что в темноте светятся, ногами потоптали, чтоб не светили больше. До самого дома шли с ним — хохотали. А девки на берёзу полезли. Небось, до утра там сидели, пока не рассвело.

Парни дружно захохотали. Афонаска в зыбке недовольно захныкала, и Нася склонилась над ней, пряча улыбку. Ваня заметил, как Гриша переглянулся с сестрой, кивнул на Ваню и показал большой палец — мол, подходящий жених.

А Ваня всё поглядывал за шторку: как там его вопрос решается? Вроде всё идёт ладом. И с новым воодушевлением продолжил развлекать будущую родню и невесту. Надо показать и свои деловые качества.

— А вот кто из вас умеет пчёл разводить? — Ваня строго оглядел ребят. Все смешно таращили глаза, приподняв плечи вверх. — Ну, понятно, только кушать медок-от умеете. Ничего, это дело поправимое. Мы раньше тоже пчёл не держали, а вот завели.

И Ваня рассказал в лицах и деталях, как дядя Вася привёз им первую колоду, как повесили её на ёлку, как он научил его эти колоды выделывать да рой сажать, а после за пчёлами ухаживать да мёд качать. Как жизнь у пчёл интересно устроена. Про пчелиную жизнь Ваня мог бы долго рассказывать, потому как из всех известных ему работ возня с пчёлами казалась ему занятнее всего. Но старшие закончили застолье. Парней выгнали на улицу продышаться перед сном, а бабы стали стелить постели.

По всему было видно, что переговоры прошли успешно, однако молодым так ничего и не сказали, ни о чём не спросили. Ночью все парни спали вповалку на полу. Под утро, ещё спали все, Ваня встал, будто на двор, заглянул на печь — там Нася с краю спала, да тоже сон её чуток был. Только глянул на неё, она глаза открыла, на него смотрит. Оглянулся — вроде спят все. Он на лесенку приставную, Насю за руку взял.

— Пойдёшь за меня?

— Пойду.

Задумался Семён Васильич: как бы не прогадать, когда все правила в жизни поменялись? Паню, старшую, в крепкую семью отдал, а семью эту всю по ветру развеяли. Да и самого его от расправы только то спасло, за что он на отца своего всю жизнь в большой обиде был.

Когда сам Семён Васильич женился, отец ему с молодой женой в своём доме отказал. И за то отказал, что Семён свою Маланью до свадьбы взял, не утерпел. Наутро после свадьбы, когда этот грех всем гостям понятен стал, отец никаких оправданий сына слушать не стал, указал молодым на дверь. Тоже — праведник.

Жили у них в деревне старичок со старушкой, им ещё тогда уж досмотр был нужен. Дом у них хороший был — две избы на одних просторных сенях, а детей в живых не осталось. Вот к ним «в дети» и привёл Василий своего сына с молодой женой. Шибко тогда Семён Васильич на отца своего осерчал, ну, со временем всё же примирились. Семён, хоть жил в чужом доме, помогал отцу со строительством нового большого дома в два этажа. Отец, будучи местным наставником староверов, мечтал на первом этаже большую молельню для всей деревни устроить, а сам с семьёй планировал жить на втором этаже. Семён однажды не утерпел, спросил отца, дозволит ли отец ему со своей семьёй тоже жить в новом доме. Отец отказал. Сказал: мол, ты, Сёма, парень бойкий да хваткий, и без меня проживёшь, сам как надо в жизни устроишься. А Ефрем у нас тихоней уродился, он со мною жить будет. Ох и обидными тогда Семёну отцовские слова показались, хоть он вроде и похвалил старшего сына.

Старичок вскоре умер, а старушка — все её Лёлей звали — и по сей день жива. Когда власть переменилась и сунулись было к Семёну местные активисты, у него хорошая отговорка оказалась: «Да вы что, мужики, у меня и дома-то своего нет. Лёля всему владелица, а я, сами знаете, чужой ей человек, досматриваю её за угол в её дому». Угол — не угол, семья Семёна целую избу занимала, но старушку беспокоить не стали. Уважаемая была старушка. И вредная-я-я — отходить своей клюкой по хребтине могла запросто кого угодно. Не терпела, чтоб ей перечили. Это уж каждому в Кармале известно было.

Подивился тогда Семён отцовской прозорливости, а теперь вот сам гадал, как поступить, чтоб дочке жизнь не порушить. По теперешним временам выходило, что надёжнее с голытьбой породниться.

— Пойдёшь за меня?

— Пойду!

Вот и все ухаживания. Отец с матерью согласия дочери и не спросили. Без неё всё решили. А Нася и рада. Мечтала она о Ванюше. Перебирала в памяти все те немногие моменты, когда встречались их взгляды, касались руки. Особенно тот, самый первый случай, когда сидела на его коленке посреди хоровода. «Как Ванюшка по горенке похаживает…» — всё звучала в голове та песня.

И вот она, мечта её, смотрит на неё снизу синими глазами, а в глазах мольба:

— Пойдёшь за меня?

— Пойду.