Неверная

Татьяна Ковтун

По просьбе основного участника событий в романе описана жизнь семьи Некрасовых. Иван и Нася любят друг друга, мечтают растить детей в собственном доме, на своей земле. Но у государства свои планы – коллективизация. Из-за строптивого характера и стремления к самостоятельности Иван оказывается в оппозиции к властям, за что осуждён на 10 лет лагерей. В трагический момент жизни Нася неожиданно предаёт мужа. Как сложится дальше их судьба? И чья ноша будет горше – преданного или предавшей?

Глава 4. НЭП

С возвращением Ивана-старшого их жизнь стала быстро налаживаться, будто только того и ждала, когда в семью вернётся настоящий мужик. Ивану-старшому стукнуло двадцать два года. В этот раз он уже не рассказывал ни о каких своих приключениях, недовольно отмахивался от настойчивых расспросов братьев:

— Что рассказывать? Война — она и есть война. Кончилась, и слава богу. Ну а как у вас? Про НЭП слыхали? Вместо военного коммунизьму теперь будет.

На войне Иван-старшой здорово подковался в политике, разные новые слова узнал. Младшие тоже не отстали.

— Да уж слыхали. Твёрдые налоги нам ещё когда-а-а назначили, а насчёт свободной торговли одни только разговоры. Да и чем торговать-то теперь?

Этот разговор прервали нежданные гости, деревенские начальники: присланный из Лайги новый председатель сельсовета Кузьма Артемьев да свой, местный Прошка Кузьмин, секретарь партячейки. Прошка был самым захудалым мужичонкой в Осиновике, у которого вечно всё из рук валилось. Доброй изгороди вокруг своей избёнки сроду не поставит, вечно чужая скотина в его огороде пасётся, а теперь — гляньте-ка, секретарь партийной ячейки. Вошли в избу без стука, шапок не сняли и на образа не перекрестились.

— Доброго здоровья, граждане…

— Некрасовы, — подсказал Прошка.

— Доброго здоровья, граждане Некрасовы! Мы, законные представители советской власти, пришли вам сообщить, что советская власть продолжает заботу о советском крестьянстве.

— Чё пришли сказать-то, люди добрые? — Иван-старшой военных начальников над собой уже не имел, а перед местными трепетать не намеревался.

Кузьма смутился, Прошка тряхнул жидкой бородёнкой, подбоченился, проблеял тонким голосом:

— Землю завтра делить будем. Бессрочная аренда. — Сел на лавку у порога, раскрыл на коленях большую тетрадь, послюнявил химический карандаш, отчего губы его стали синими. — По количеству душ. По две с половиной десятины на душу. — Прошка со значением поднял вверх указательный палец. — Вас сколько душ будет?

Прошка переписал всех Некрасовых в тетрадь. Кузьма откашлялся, прошёлся по избе до стола и обратно, важно произнёс, глядя на старшого:

— Ещё советская власть выдаст вам кредиты на покупку семян для посева, на сельхозтехнику. Расчёт осенью, после сбора урожая. За оформлением приходите в сельсовет. Да, и не проспите, завтра в восемь утра всем быть на площади.

Гости ушли. Хозяева обдумывали произошедшее. За последние годы чего только они не пережили. Сначала коммунисты кричали: «Земля — крестьянам! Власть — Советам!» Власть они Советам своим вручили и тут же издали декрет, по которому вся земля, а с ней и «средства производства» отошли в собственность государства, потому как забоялись, что земля крестьянская вместо хлеба им вдруг обратно капитализьм родит.

— Хороша забота: сперва всё забрали, а теперь кредит дадут, чтоб новое купить! — выругался старшой.

Некрасовым достались наделы далеко от деревни. Сговорившись с десятком таких же неудачливых семей, решили выехать на жительство поближе к своей земле. На помочь по случаю переезда три раза собиралась вся родня: братья отца Спиридон, Ефим и Гурьян, братья матери Фетис и Василий. И Фока Мурзин, друг погибшего отца, со своей роднёй тоже помогли. Им самим переезжать не надо было.

До начала посевной успели раскатать, перевезти и снова собрать и старый домик, и новый сруб, и баньку. Посовещались с соседями и назвали свой выселок Садок. Такое хорошее название — весёлое, ласковое. «Счастливая весна нынче выдалась», — радовался Ванюша. Радовались и все домашние. Весь люд крестьянский ликовал. Никто уже не вспоминал, как жили до всей этой революции. Живые радовались, что живы, что голодные годы теперь уж точно позади. Ну, подумаешь — Советы. Им и царь был не особый указ, проживём и при Советах.

Длинное поле сразу перед домом, да целина на Битохе, всего в полутора километрах, да покос, да пальнишки, да неудобицы. Ничего, хватит и этого. Дядя Фетис отдал свою лошадь. На кредит купили не только семена, но и корову. Хорошо жить, когда нет войны, когда поле — вот оно, своё, раскинулось прямо под окнами, парит, ждёт хозяйской заботы.

К усадьбе Некрасовых справа примыкала небольшая рощица: пять огромных черёмух с краю, берёзки да ёлочки, и дубки попадаются, и ольхи, а с другого краю отдельно стоящий большой раскидистый клён. Весёлая такая рощица, опрятная. Черёмухи цветут — голова кругом, до чего запашистые. Ветерок подует — будто снег мимо окон летит.

Рано утром проснулся Ваня от звона за окном, будто кто серебряные монеты из огромной горсти в горсть пересыпает. Удивился — что это? Может, в ушах звенит? Потряс головой — нет, не в ушах. Может, мать корову уже вышла доить и это упругая струя молока так звонко бьёт по дну подойника? Нет, тот звук Ванюша хорошо знал, не то это. Выбежал во двор, на росу, и услышал оглушительный птичий гомон в роще. Поют, свистят птахи небесные на все голоса, жизни радуются, утро славят. И все их песни сливаются в один этот серебряный звон.

А солнце ещё только пробивается сквозь тонкие ветки с молодой, нежно-зелёной листвой, ещё не поднялось над рощей, не высушило сверкающие разноцветными переливами капли росы. Ванюша захотел увидеть этих чудесных птиц вблизи, вошёл в рощу, ступая босыми ногами по чуть заметной тропинке, которую сам же успел протоптать. А птицы дразнят, на глаза не показываются. Одна кричит: «Петя, Петя, Петя!» — «Нет, я не Петя», — отвечает ей Ваня. Другая всё спрашивает: «Витю видел? Витю видел?» — «Нет, не видел», — смеётся Ваня. Третья трещит: «Ты куда? Ты куда?» Так дошёл Ваня до полянки, среди молодой зелени которой будто небольшое круглое озерцо из нежно-голубых незабудок разлилось. Глянул вверх — а там круг неба ровно такого же нежно-голубого цвета, а по краям узор из зелёных верхушек деревьев. Глянул опять вниз, на голубую полянку, и замер от восторга. Словно небо на землю выплеснулось, вот она, благодать божья! Вспомнил последние слова отца: «Бог сохранит», — и от всего сердца воздал благодарение Господу за то, что сохранил его, такого маленького и беззащитного, на этой огромной, временами жестокой и страшной, а теперь такой прекрасной земле. Слава тебе, Господи! Слава тебе, Господи! Слава!

Почудилось ему, будто в эту минуту сам Господь взирает на него сверху и благословляет на долгую и счастливую жизнь, а рядом с Господом, по правую от него руку, сидит его отец, Евлуп Артемьевич, и улыбается: дескать, у меня всё хорошо, сынок, и у тебя теперь тоже всё будет хорошо. Слёзы выступили у Ванюшки на глазах. Он поднял лицо кверху, раскинул руки, вдохнул полной грудью благоуханный воздух земли. Подумалось ему: «Ещё немного — и воспарю!» Но нет, крепко стоял он на ногах, только сил будто прибавилось в нём многократно. Троекратно перекрестился Ваня прямо на небо и, обновлённый, поспешил к дому.

В первую же весну посеяли и рожь, и горох, и гречиху, и пшенички чуток. Ещё по снегу на неудобьях Ваня посеял клевер. Но больше сеяли лён, он хорошо тут рос, на целине. Осенью лён рвали, трепали, мяли, вязали в пучки и продавали на ярмарке в Бую. Братья работали в поле, мать с Анной — дома и в огороде. Осенью урожай собрали, а тут опять незадача: закупочные цены такие мизерные назначили, что ни за кредиты, ни по налогам по гроб жизни не рассчитаться. Пришлось опять побузить. Ну, как-то всё утряслось всё же. Ладно. Стали дальше жить.

В этот год решили немного пшенички посеять на Битохе. Ваня скинул фуфайку и вышагивал по пашне с лукошком на шее в одной холщовой рубахе. Солнце припекало, хотел и шапку снять, да уж поздно, среди поля не бросишь. Шёл вровень с Николаем, не отставал, хоть ноги у брата куда длиннее. Николаю уже впору стал старый отцовский пиджак, и фуражка на нём тоже отцовская. Ваня искоса поглядывал на брата: какой-то он смурной сегодня. Может, задумал что?

Обедать сели без старшого, тот пахал далеко от них, обедал один.

— Кольк, а Кольк, а ты с кем сейчас на пашне говорил? — Ваня хрустнул солёным огурцом. — Чё молчишь? Я ж видал, как ты губами шевелил. Поглядел вокруг — нет никого, птички только цвиркают, а ты вроде как разговариваешь, башкой машешь.

Николай не спеша прожевал печёное яйцо, закусил солёным огурчиком с картошечкой, запил квасом. Затем на кусок ржаного хлеба положил толстый ломоть солёного сала, двумя руками поднёс сначала к носу, с наслаждением втянул запах ноздрями, закрыв глаза, широко открыл рот и откусил едва ли не половину.

— Здоров же ты пожрать, братуха! Гляди, не лопни!

Ваня подобрал с расстеленного полотенца хлебные крошки, закинул в рот. Полотенце аккуратно свернул, убрал в корзинку.

— Не боись, не лопну, — добродушно пробурчал набитым ртом Николай.

Насытившись, братья разлеглись на полянке, подставили лица солнышку.

— Уйду я от вас, Ваня. Ей-богу, уйду. Ты покуда не говори нашим, а то мать ругаться станет.

— Ругаться? Возьмёт лутошко да отмутузит хорошенько! Далёко ли собрался? Присмотрел уже место, где булки прямо с неба падают?

— Митроха намедни сказывал, на железной дороге люди нужны. В Куеде, правда, станцию уже отстроили; ну, небось на всей-то дороге не одна станция, найдётся и про меня дело.

— Ты, гляжу, всё уж обдумал. Хорош. Не, Колька, мать тебя не отпустит.

Ваня перекатился на бок, упёрся локтем в землю, голову положил на раскрытую ладонь и смотрел теперь на брата с удивлением и завистью.

— Можно подумать, старшой её разрешения спрашивал, когда на войну убегал. В мои-то годы он уже и повоевал, и Анну к нам привёл.

— Дак и ты приведи кого-нибудь, вон хоть Маруську Кузнецову. Видал я, как в прошлое Рождество она на тебя зырила.

— Дурак ты, Ваня.

— Сам дурак. Ты вот лучше скажи, что ты такое делать можешь, чтоб на железной-то дороге робить?

— Да что скажут, то и могу. Вот хоть плотничать. Инструмент от отца сохранён.

— Лучше бы ты, Колька, этим инструментом косяки для нового дома выстругал.

Ваня отвернулся. Колька хотел ещё что-то сказать, да промолчал. Прав Ванька, не умеет он косяков для дома сделать, а прямую-то доску и всяк дурак выстругает.

Колька этой весной так никуда и не ушёл. А на Троицу из Куеды приехал дядя Вася. Как раз обедать собирались. Ваня у окна сидел, смотрел, как озимая рожь на их поле волнами под ветром ходит, а тут телега к дому подкатывает. Вот радость-то! Дядя Вася, дорогой гость, нечастый, но зато всегда с подарками, на этот раз вошёл в избу с пустыми руками, но подарочек припас, как оказалось, такой, цены которому нет. Всю жизнь этот подарочек Ваню выручал и душу радовал.

Как отобедали, дядя Вася расправил свои пышные усы, испытующе глянул на одного Ивана, на другого, на Кольку, прокашлялся и говорит:

— Ну что, племяннички, пчёл заводить будем?

Братья молчат. Никогда они таким делом не занимались. Как приступить?

— Ну, что молчите? Сделаем так: моя кобыла, моя колода, а ваше счастье. Согласны?

— Согласны!

— Ехал я к вам сейчас через лог, а перед логом, на той стороне, ёлку одну присмотрел хорошую, пушистую. Аккурат на солнышке стоит. Вот на телеге у меня колода лежит. Сейчас поедем да повесим колоду на эту ёлку. Согласны?

— Согласны!

Поехали. В логу сумрачно, прохладно, под мостками ручеёк журчит, по бережкам малина цветёт, и звон стоит в воздухе от всевозможной мошкары, комарья, слепней, пчёл. Ёлки кругом тёмные, высокие. Снизу поглядеть, так будто прямо в небо верхушками упираются. Наверх выехали и сразу эту ёлку заветную опознали. За логом ещё лесок небольшой справа от дороги. Она чуть впереди стоит, вся солнцем освещена. Стоит, сама радуется и людей радует. На эту ёлку и повесили колоду. А луг с другой стороны, а травы какие! И так хорошо вокруг.

«Был бы я пчелой, сам бы на этой ёлке жил», — подумал Ваня.

Дядя Вася не только колоду привёз, он ещё принялся косяки для дома выделывать. Сколько ж можно дому недостроенным стоять? Парни, конечно, возле него, на подмоге. Всё примечают, учатся ремеслу. Особенно Колька от дяди Васи не отходит. Ваня тоже тут, но его больше пчёлы интересуют. Всё выспрашивает, как с ними управляться, как колоды делать. Так ещё день прошёл.

На третий день Троицы только сели обедать, бежит соседский мальчонка, Фимка Малых, кричит:

— Рой летит! Рой летит!

Иван к окну. Правда, рой летит! Выбежали из дому, а рой, как тучка чёрная, летит над полем. Фимка уже по ржи бежит, братья за ним, тоже по ржи. Бегут, кричат, руками машут. Уже в самый рой забежали, пчёлы вокруг жужжат, сердятся. Парни рожь рвут, отмахиваются от пчёл, бегут по полю внутри пчелиного роя. Добежали до лога. Фимка дальше побежал, вниз, а братья остановились. Смотрят, пчела поверху пошла, летит как раз по направлению к ёлке.

— Бог даст, сядет пчела на нашу ёлку. Пошли обедать.

Скоро Фимка вернулся, запыхался, глазёнки горят:

— Сел рой на вашу ёлку!

Соседи уже знали, что Некрасовы колоду повесили. В Садке пока ещё никто пчёл не заводил, они первыми оказались.

После обеда пошли ёлку проведать. Смотрят, и правда, в их колоде рой сидит. Дядя Вася доволен.

— Ну что, будем вторую колоду вешать?

— Будем!

В это лето они три роя с этой ёлки сняли, колоды возле дома, в огороде поставили. На другое лето — ещё четыре. Таким путём образовалась у них пасека из семи пчелиных семей. И уж таким занятным для Ванюши это дело показалось, всей душою он к пчёлкам прикипел.

Это было последнее лето НЭПа и последняя ярмарка в Бую. Лён у Некрасовых уродился на диво хорош. Нагрузили пучки на подводу, приехали пораньше, чтоб занять лучшее место. Народу нынче было полно. Ваня оглядывался по сторонам, высматривая то ли знакомых, то ли потенциальных покупателей. Да и просто всё вокруг было интересно. Ваня любил, когда вокруг него жизнь бурлила.

Базарная площадь в Бую, как и везде, располагалась возле церкви. Пока церковные стоят на службе, народ из своих, из староверов, успевает отхватить лучшие товары. Приехали оптовики из города, привезли посуду, мануфактуру и одёжу разную, сапоги опять же, галоши, другую обувь. Сами закупают крестьянские товары.

Пока братья распрягали лошадь да обустраивались на месте, Ваня успел по всей ярмарке прошвырнуться. Чего тут только нет. Даже патефон видал. А один мужик предлагал всем какие-то бумаги купить, облигациями называются. Чудной человек. Кто ж за бумажки денег своих ему отдаст? Народ толпился вокруг него, дивовался, но Ваня не задержался здесь надолго, не любил время попусту тратить. Перекинулся парой слов со знакомыми парнями, а когда вернулся к своим, на соседнем возу с капустой заметил Наську Пикулеву. Она с отцом приехала. Они капусты привезли воз да сверх того несколько мешков луку-репки. Ваня даже позавидовал, какой отменный лук у них уродился: крупный, ровный, луковка к луковке, и прям золотой весь по цвету. Да и капуста знатная, тоже кочан к кочану. Наська сидела одна на телеге, на буёвскую церкву поглядывала. Занятная всё же она девчонка: сидит на простой телеге возле своей капусты, а вид имеет, будто она королевишна в золотой карете: спина прямая, руки на коленях так манерно сложены, будто она отродясь никакой работы не знала, острый подбородок гордо торчит вперёд, глаза вроде как полуприкрыты, а ведь всё небось видит, шельма. Ваня хотел подойти, поздороваться, да тут Колька его окликнул.

Нася сидела на возу, ждала отца, когда, услышав сзади громкий окрик «Иван!», оглянулась и увидела Ваню Некрасова. Сразу вспомнила, как сидела у него на колене в хороводе, и щёки её зарделись. Они не виделись с тех пор. Она стала наблюдать за ним украдкой. Деловой такой. Вон, мужик к ним какой-то бестолковый подошёл. «Ого, — говорит, — какая посконь у вас славная». А какая же это посконь, если это лён-долгунец. Нася чуть заметно усмехнулась. А Ваня (вот ведь какой!) взвился, как ужаленный: «Тебе бы такую посконь вырастить! Это лён!»

Тут отец подошёл, и Нася на время забыла про Ваню. Народ прибывал, пошла торговля. Время от времени Нася слышала за спиной запальчивый голос Вани. «Надо же, самый младший из братьев, а шуму от него, будто он тут главный», — удивлялась она. Сама же она помогала отцу молча, но сноровисто. Сама видела и понимала, что именно должна сейчас делать.

И вот с колокольни, будто прямо с неба, раздался ясный чистый голос большого колокола: «Иван-н-н!» Нася вздрогнула, оглянулась на звук. Некрасовы уже продали весь свой лён, Ваня подводил коня к своей телеге, повернул голову в Насину сторону. Они встретились глазами. Его ярко-синие и её тёмно-зелёные с карими крапинами. А на колокольне начался такой радостный перезвон, солнце так ослепительно заблестело, будто не осень сейчас, а весна вдруг пришла, и вот-вот птицы запоют, и деревья вновь зазеленеют. Наваждение длилось миг. «Это судьба, — подумала Нася, — это Господь с небес знак мне подал. Это суженый мой. Иван-н-н!» Они не улыбнулись друг другу, словом не перемолвились, а будто отметину друг на друга глазами поставили и занялись своими делами. Только Нася уж знала, что судьба её с этого дня решена навеки, ведь сам Господь прокричал ей заветное имя с небес: «Иван-н-н!»

Весь обратный путь с ярмарки Нася представляла себя невестой Вани. Размечтавшись, удивлялась сама себе: неужели невеста? В раннем детстве она переболела оспой, и лицо у неё было рябое после болезни. Отец на все полевые работы всегда брал её с собой, а там мужики вечно подшучивали над ней.

— Наська, а Наська, тебя ведь такую рябую замуж-то никто не возьмёт!

На что она храбро отвечала:

— Возьмут, ещё как возьмут! Ведь как замуж-то выходить, я уж старая буду, к тому времени все мои рябинки зарастут.

В то счастливое время старость и замужество были в её понятии одинаково далеки. И вот рябинки заросли, а она уж и жениха себе присмотрела. Фу, стыд какой! Нася покосилась на отца: не отгадал ли он её мысли? Он улыбался, время от времени подгоняя лошадку. Торговля прошла удачно, и на радостях он купил дочери красивый платок — алые цветы по зелёному полю. А она-то как радовалась! Накинула на голову — и так повернётся, и эдак.

— Ну что, тятя, личит?

— Личит, дочка, личит. К такому славному личику всё личит.

Нася тоже улыбается. Не ведает тятя, что дочка не только подарку его радуется, появилась у доченьки тайна сердечная.

Телегу потряхивает на неровной дороге, копыта постукивают, Нася потихоньку успокоилась, мысли потекли ровнее. Рядом с отцом она всегда себя чувствовала спокойнее и уверенней. Хороший у неё отец, надёжный, наставительный. Любит он дочь к уму наставлять. Не обидно так наставляет. Вот едут они, к примеру, вечером с луга, Нася восседает на высоком возу сена рядом с отцом. Мужики, что сидят на лавочках возле своих ворот, обязательно встанут, поклонятся отцу.

— Доброго здоровьичка, Семён Васильевич! — уважительно так скажут.

— Доброго здоровичка! — кивнёт отец в ответ, а после Насю поучает: — Вот смотри, дочка, мы с тобой утром со двора выезжали, а он, небось, спал ещё. Мы с тобой домой приедем — у нас ещё дел невпроворот, а он уж на лавке сидит, отдыхает. Запомни, дочь: лучше недоспи, а хозяйство своё в порядке содержи. Нет ничего на свете хуже бедности, а бедность от лени происходит.

Были же и сыновья у отца: Гриша-большой да Гриша-малко, младшие Насины братья. Им он тоже особо отдыхать не позволял. Но их он, как подросли, учиться в школу отдал. Ни старшая сестра Паня, ни Нася в школе никогда не учились. Девкам это ни к чему — так считал отец. Отцу виднее.