Гений, или История любви

Татьяна Веденская, 2012

Иногда слова не нужны. Иногда они все только усложняют. Тем более, когда речь идет о любви, о чувствах. Соня Разгуляева это поняла давно, потому и не обсуждала ни с кем свою жизнь, не делилась сокровенным. Тем более – о своей первой любви. Он лучше всех. Он самый красивый, самый умный. Он самый настоящий гений. А каждому гению нужна муза. И Соня решает во что бы то ни стало завоевать это место.

Глава 3

Ингрид Шеллер родилась и выросла в Москве. А родилась она только потому, что ее мать должна была заполучить, захомутать и привязать к себе ее отца, сорокалетнего Рудольфа Шеллера, чистокровного немца, родившегося в Гамбурге. Ингрид-то и понадобилась Насте Полозовой, чтобы она могла окончательно утвердиться в статусе супруги обеспеченного немца.

История была стара, как мир, хотя в те годы, в начале 70-х, такое случалось нечасто.

Рудольф Шеллер — инженер, специализировавшийся в области металлургии, живший в ту пору в ФРГ, оказался вовлечен в грандиозную сделку века, условно именовавшуюся «Газ-трубы». Речь шла о создании нового газопровода между СССР и Европой, чего до той поры не было в истории, и таким образом Рудольф попал в советскую Россию. Последовательность событий была достаточно случайна, он просто оказался в нужное время в нужном месте.

Россия того времени произвела на Рудольфа неизгладимое впечатление. Позднее он говорил, что словно оказался в параллельной реальности, где действуют совершенно другие законы физики и где, к примеру, если сильно подпрыгнуть, можно взлететь и допрыгнуть до стратосферы. Все сигналы, столь обычные для остального мира — улыбки, вежливые вопросы, кивки, — здесь вызывали самые странные реакции — вплоть до грубой брани или испуганного бегства. С другой стороны, именно здесь Рудольф неожиданно обратился в персону VIP, только потому что жил в «Интуристе», носил бейсболки и говорил на иностранном языке.

Знакомство с Анастасией Полозовой было стремительным и ошеломляющим для обеих сторон, но в большей степени все же именно для Рудольфа. Мать Ингрид влюбилась в Рудольфа Шеллера сразу же, как только его увидела и даже раньше, задолго до их встречи. Про нее можно было сказать, что она была той самой, первой советской «бимбо», охотницей на олигархов в стране, где олигархи еще даже не появились как класс.

Анастасия Полозова — спортсменка, комсомолка и просто красавица — не мечтала построить ни Байкало-Амурскую магистраль, ни крепкую советскую семью. Она хотела удачно выйти замуж.

Будучи женщиной умной или скорее мудрой, Анастасия не стала относиться к своей природной красоте, как к приятной данности, и уж точно, она понимала, что такая красота не вечна и требует жертв, причем немедленных. Она работала над своей внешностью так, как если бы готовилась стать моделью, говоря современным языком. Тогда моделей было еще не так много, и об искусстве поддерживать и улучшать свою внешность говорилось очень мало. Советская женщина должна была:

а) вносить посильный вклад в дело строительства коммунизма;

б) быть хорошим товарищем, состоять в партии;

в) ходить на субботник.

Любовь считалась светлым чувством, и играть этим чувством запрещалось. Любовь должна была «нечаянно нагрянуть» к женщине как раз в тот момент, когда она собирает картошку или еще какой урожай, невзирая на грязные руки, перемазанное лицо и мятый платок на голове.

Все это никоим образом не сочеталось с внутренними убеждениями Анастасии Полозовой. Она была убеждена, что таким образом к ней нагрянет любовь, от которой она потом всю жизнь не отмоется. Ее мечты были иными, и ради них она старательно обесцвечивала волосы гидроперитом, умело готовила в домашних условиях маски для лица, бегала трусцой и шила модные наряды, раз уж это был единственный пристойный способ одеваться красиво в серой и строгой России. И все это — ради призрачной мечты однажды, когда придет ОН, уж не упустить свой шанс.

О том, как именно должен выглядеть ОН, Анастасия имела весьма смутные представления. Дипломат как минимум, а лучше лауреат премии, вокалист популярного ВИО, дирижер симфонического оркестра… Она, конечно, не мечтала о принцах заморских — такие мечты в головы советским женщинам не залетали вовсе. Она просто хотела найти холостого министра и создавала для этого возможности, помня о том, что «мы не ждем милостей от природы и взять их — наша задача».

Анастасия выбрала для себя профессию стюардессы, имея романтические представления об этой работе, но представления эти, к сожалению, не оправдались. Работа была трудной и скучной, пункты прибытия и отлетов слились в один сплошной ком из холодных гостиниц и пустых аэропортов северных городов. Она была в восторге от героини по имени Наташа из оглушительно-чувственного фильма «Еще раз про любовь». Она видела в этой Наташе себя и рыдала навзрыд, когда героиня фильма в исполнении Дорониной не пришла на последнее свидание. Но через несколько лет Анастасия признала — «принцев» в воздухе так же много, как и на поле с картошкой, в основном рабочие и колхозники. Никаких особенных лауреатов. В Оренбург, Ужгород и Уренгой лауреаты не летали. Нечего им там было делать.

Анастасия была девушкой практичной и стремилась попасть на международные рейсы, но эта дверь не то что была для нее закрыта — никакой двери и вовсе не было. Молодых, красивых и в самовольно укороченных форменных юбках стюардесс на международные рейсы не брали, так как на кадрах в гражданской авиации, знаете ли, тоже не дураки сидели. Анастасия взрослела, приходила в отчаяние.

Надо отдать ей должное, хоть и по всем приметам ее усилиям было суждено пойти прахом, она «не опускала» ни рук, ни расчески, ни тюбика с краской. Как только выдавалась возможность, Анастасия усаживалась в шезлонг и предавала свое упругое тело сжигающему солнечному огню, загорала и продолжала отвергать предложения если не рук и сердец, то уж приятных вечеров и корзин с фруктами точно. А таких предложений поступало — море. Все остальные девушки вокруг нее пали, а она стояла, как Берлинская стена. Выдержка и целеустремленность — редкий дар, умение, которому она впоследствии научит и Ингрид. Анастасия уже почти пересекла стратегически важный рубеж в тридцать лет, когда чудо все-таки произошло, с лихвой окупив годы страданий и лишений.

Рудольф летел на место укладки трубопровода, в Оренбург, летел обычным рейсом, по обычному советскому билету, что было, конечно, ненормально и политически некорректно, но международных рейсов в такое место просто не придумали. Анастасия разносила напитки и раздавала пледы. Когда он улыбнулся ей и спросил что-то о сигаретах, она сразу поняла, что это ОН и что если не сейчас, то, скорее всего, никогда.

У Рудольфа не было ни одного шанса. Из самолета он вышел уже безнадежно влюбленным и убежденным, что неожиданно встретил свою судьбу. Свидания в аэропортах, судорожное штудирование самоучителей по немецкому языку, фотографии на память, долгие разговоры, из которых Анастасия понимала максимум несколько слов. Тогда не существовало еще никаких пособий по соблазнению, но Анастасия делала все правильно, делала все так, что потрясенный внезапным чувством Рудольф был готов бросить к ее ногам все, что имел, тем более что по их западным меркам имел он не так уж много. Ему было около сорока, он никогда не был женат, и его карьера была самой обычной — до того момента, как был подписан эпохальный договор «Газ-трубы».

Тут-то и скрывалась проблема. Любовь любовью, но ради прекрасных серых глаз русской красавицы, пусть даже и очень-очень любимой, Рудольфу бы пришлось пойти на крупный скандал и, скорее всего, попрощаться с карьерой. Не за этим, ой, не за этим посылали его в СССР! И Рудольф раздумывал.

И тут на помощь матери пришла Ингрид. Как последний, совершенно неоспоримый аргумент в пользу большого, но не очень советского чувства, поглотившего душу и сердце Рудольфа Шеллера.

Однажды, когда Ингрид была подростком и испытывала свою мать на прочность вспыльчивостью, криками и бесконечной безалаберностью, она спросила мать, зачем та ее родила. Такого рода вопросы весьма часто задают подростки, просто как аргумент в защиту немытых тарелок и нежелания учиться.

— Я родила тебя, чтобы удержать твоего отца и заставить его жениться, — отчеканила Анастасия, холодно улыбаясь. — И если ты будешь себя хорошо вести, и тебя научу, как добиваться в жизни всего, чего пожелаешь.

— Я никогда не буду такой, как ты, — самонадеянно заявила Ингрид, но уже через несколько месяцев изменила свое мнение.

Позже Ингрид стала прекрасной ученицей все еще прекрасной учительницы и во многом ее превзошла.

Естественно, под влиянием доводов будущего отцовства Рудольф Шеллер женился и действительно чуть было не получил черную метку, но время уже стремительно шло к началу конца советского строя, и его опыт и вклад в газовотрубную отрасль оказался более весомым, чем его личная жизнь. Их оставили вместе с одним условием — семья должна жить здесь, в России. Так, на всякий случай. Как бы чего не вышло.

Но через несколько лет и это условие растворилось в небытии, начались совершенно другие времена, и все перевернулось с ног на голову.

Рудольф стал очень обеспеченным человеком и окончательно погрузился в семью. Он купил уютный таунхаус в пригороде Берлина и квартиру в Москве. В дочери он просто души не чаял, что нимало помогло росту ее самооценки. Особенно учитывая то, что девочка пошла в мать и была одновременно красива и амбициозна. Рудольф Шеллер просто наглядеться на нее не мог.

За долгие годы спокойной и, надо сказать, счастливой супружеской жизни Анастасия Дмитриевна Шеллер превратилась именно в такую женщину, какой всегда мечтала стать — в респектабельную, умопомрачительную красавицу средних лет, вокруг которой никогда не стихал восторженный шепоток. В свои пятьдесят с небольшим она выглядела если не моложе, то уж точно более ухоженной и стильной, чем в пору юности, и у нее было чему поучиться. К концу перестройки Анастасия Шеллер окончательно осела в Берлине, оставив дочери возможность жить-поживать да добра наживать в Москве. Ингрид предпочитала Москву.

Все свое детство и юность Ингрид летала между стремительно меняющейся Москвой и относительно неизменным Берлином. Ингрид, конечно, не могла не видеть тех перемен, что произошли с городом ее отца после падения Берлинской стены, однако все эти перемены были ерундой по сравнению с полным перерождением Москвы советской в Москву постсоветскую. Ингрид сравнивала оба эти мира, похожие на утопию и антиутопию и такие же непреодолимо разные. В результате всей совокупности обстоятельств ее жизни и специфической семейной ситуации Ингрид выросла в совершенно невероятное существо — эгоистичное, но и необыкновенно красивое. Она была умна, говорила на двух языках, образование получила в Германии, но была достаточно ленива и зациклена на себе. Она увлекалась самыми разными вещами, однако никогда не доводила начатого до конца и ни во что не погружалась всерьез, и прежде всего потому, что в этом не было необходимости.

При безоговорочной любви отца и умелом наставлении матери Ингрид действительно научилась получать от жизни все, что хотела. Только вот хотела она совсем не того, что хотели для нее родители. Уже несколько раз ей предоставлялась счастливая возможность выйти замуж за весьма достойного мужчину, молодого и красивого, с хорошей жизненной позицией, из хорошей семьи. Но Ингрид отказывалась.

В Москве она преимущественно жила в родительской квартире, в доме, расположенном недалеко от Московского зоопарка, она не работала и ничем особенным не занималась. Сейчас бы ее без всяких проблем отнесли к светским львицам и оставили бы в покое, но в те времена ругали ее и стыдили за подобный образ жизни. Родители даже попытались ограничить ее в деньгах. Но этот метод воспитания тоже не сработал.

Ингрид никогда не испытывала недостатка в деньгах, они поступали непонятно откуда. Она ездила на самой последней модели «Ауди», красной, конечно же, дорого одевалась, летала отдыхать во Францию и никогда не просыпалась по утрам раньше двенадцати часов. Ей постоянно звонили какие-то непонятные личности, и родители по-настоящему за нее беспокоились. Но она была уже совершенно взрослая, и что можно было с ней поделать?!

Года четыре назад за Ингрид начал всерьез ухаживать один бизнесмен — весьма богатый и уважаемый человек, которого даже родители одобрили, хоть и не без оговорок. Ингрид не слишком-то отвечала на его чувства, но зато он нашел ее «кнопку» — да, оказалось, что и у Ингрид есть «кнопка», и этот самый бизнесмен ее нашел. Он сказал, что у Ингрид есть талант.

До этого никто и никогда не говорил Ингрид, что у нее есть талант. Все, безусловно, признавали, что у нее есть внешние данные, есть фигура и шарм, а также то, чего никогда не может быть много — обаяние и сексуальность. Но талант?

Бизнесмен нашел у нее талант музыкального характера, и хотя до этого Ингрид была от музыки далека, дальше, чем Владивосток от Москвы, его комплименты и посулы имели совершенно невероятное воздействие. Ингрид всерьез увлеклась музыкой. Ее образование — экономическое — никоим образом не отвечало ее жизненным устремлениям. Она всегда хотела заниматься чем-то изысканным, чем-то творческим и мечтала с полным правом быть частью богемы. На этом-то и сыграл бизнесмен, вовсю превознося ее талант, голос и в особенности пластику, к которой был особенно расположен.

Результат этих ухаживаний удивил всех. Была закуплена подходящая таланту Ингрид песня, были сшиты костюмы, найдены все нужные люди. Даже был написан сценарий клипа, и должны были начаться съемки. Бизнесмен потерял голову совершенно, подарил Ингрид квартиру на метро «Сокол», которую, по ее капризу, переоборудовали в студию. Он даже сделал ей предложение, хоть и оказался сам на тот момент женат, а потом куда-то исчез с горизонта. Возможно, скрытая за кулисами жена решила выйти на сцену, возможно, бизнесмен попал в какое-то затруднительное положение. Факт был фактом — он исчез, перестал звонить и отвечать на звонки. Не сказать, чтобы Ингрид была опечалена. Ведь она была молода, перед ней были открыты все дороги, и к тому же теперь она знала, чего хочет. А она хотела музыку, в любом виде.

Вернее, скажем так, Ингрид хотела славы. Она больше не желала просто быть чьей-то женой, она больше не желала разделить судьбу своей матери. Она хотела, чтобы говорили о ней, а не о ком-то еще и чтобы на встречах именно она была главной в списке.

Конечно, бизнесмена было жаль. От него она могла получить много пользы, но ведь оставалась квартира, оставались продюсеры, наработанные связи. Даже отснятый материал для клипа и права на одну песню. Но все это вскоре стало неважным, потому что Ингрид встретила Готье.

* * *

Их отношения продолжались уже больше года, и иногда Ингрид задумывалась над тем, какого рода это были отношения, и были ли это вообще отношения. Что-то было, это безусловно, это неоспоримо. Были нелепо короткие ночи, были поразительно длинные дни, когда она ждала его. Она, которая вообще никого никогда не ждала и которая терпеть не могла никакие рамки и ограничения. Были короткие моменты странного, необъяснимого счастья, такого сильного, что она чувствовала, что может от него умереть.

— Что ты, сумасшедшая? Как можно умереть от счастья? Чудовищно и банально, знаешь. Как «слиться в поцелуе на фоне заката, когда теплые океанские волны лижут песок». Ты пробовала когда-нибудь лизать песок? — смеялся Готье, запутывая руками ее длинные волосы.

— Ты хуже жвачки, которая прилипает, — после тебя волосы вообще невозможно расчесать.

— Самые солнечные волосы в мире, — говорил он, с сожалением убирая пальцы. Он их любил, говорил, что таких сияющих рыжих волос просто не бывает и что за них он готов поставить памятник какому-нибудь Менделееву — за создание науки химии, которая дала миру такие прекрасные красители.

— Это мой натуральный цвет, — возмущалась Ингрид. Хотя, конечно, это были специальные составы, ее мать присылала ей из Германии. Натуральный цвет! Самое сложное в работе «красивой женщины» — выглядеть натурально. От Ингрид и в самом деле падали в обморок все мужчины — от двадцатилетних до семидесятилетних. Но не Готье. Он любил ее волосы, однако это совершенно ничего не меняло. Ингрид была совершенно уверена в том, что он ее не любит. Он вообще никого не любил. Никого и ничего, кроме своих безумных снов, мыслей, в которые проваливался, как в параллельную реальность. Он ценил только мир звуков, от которого действительно был без ума.

Это-то и было самым сложным — смириться с тем, что, как бы ты ни старалась и каких бы успехов ни добилась, ты остаешься номером «два», что совершенно Ингрид не устраивало. Она пыталась бороться. Безуспешно старалась вызывать в нем ревность, приводила ухажеров, тех же продюсеров, показывала свою значимость, кричала и требовала, когда не оставалось терпения, но Готье было все равно.

— Иня, мне плевать, с кем ты таскаешься. Мне даже плевать, если ты спишь с ними. Мне даже плевать, спишь ты со мной или нет. Ты взрослый человек и можешь делать все, что хочешь, — говорил он, пожимая плечами.

— Ты только делаешь вид, что так думаешь! — кричала Ингрид, но в глубине души больше всего боялась, что он говорит всерьез. Он был странный, этот мужчина. Он был устроен совершенно по-другому, не как все. Ему никто не был нужен, а с таким недостатком очень трудно мириться.

Ему и успех не был особенно нужен. Когда они познакомились, Готье сидел на чьей-то кухне и наигрывал какие-то мелодии на гитаре. Его длинные пальцы легко и свободно летали по грифу гитары, так, словно бы жили своей собственной жизнью, а сам Готье в этот момент думал о чем-то о своем.

Ингрид присела на корточки рядом с ним, чего он даже, кажется, не заметил, и стала слушать. Мелодия, которую он наигрывал, была чистой, наполненной, практически готовой.

— Слушай, это неплохо! — хмыкнула Ингрид. В то время ее только-только оставил невесть куда скрывшийся спонсор-бизнесмен. — Совсем неплохо.

— Спасибо эльфам, — кивнул Готье и продолжил наигрывать.

Ингрид подождала, когда он закончит, но он даже, кажется, не отдавал себе отчет, что кто-то сидит и чего-то ждет от него.

— А можешь спеть что-нибудь? — спросила она, когда возникла небольшая пауза в его безостановочном гитарном монологе.

Он повернулся к ней, и тогда она впервые увидела его глаза — зеленые, неяркие, скорее цвета морских водорослей. Он посмотрел на нее, чуть подергал бровями и улыбнулся.

— Воля эльфов — закон! — И запел.

Что же это было? Кажется, «Лунная радуга». Голос оказался тоже чистым и наполненным, было видно, что человек пел, и пел много. Песня кончилась, а Ингрид уже потерялась в этих странных переливах.

— А есть записи?

— А зачем? — пожал плечами Готье. И в этом был весь он. Он никогда не понимал: зачем? Записывать альбомы, пытаться пробиться на радио, кланяться в ноги продюсерам, раздавать диски всем направо и налево. Путь на сцену был тернист, требовалось звериное упорство, волчьи клыки, гуттаперчевая совесть. Все это Ингрид поняла, когда записывала клип, разговаривала со всеми этими маслеными, улыбчивыми людьми, ощупывающими ее глазами.

— Ну а зачем ты поешь? Ты сам пишешь?

— Сам.

— А зачем?

— Чтобы было. — Он пожал плечами, отложил гитару и вышел.

Готье не любил разговоров. Сколько раз потом, когда Ингрид в изнеможении забрасывала его аргументами — неопровержимыми, достоверными, — он просто вставал и уходил. Бросал что-то типа «Иня, не будь букой» — и уходил. Никаких сил!

Как и почему они остались вместе, было для нее вообще тайной за семью печатями. В тот день он не обращал на нее никакого внимания и не реагировал ни на одну из ее штучек, просто смотрел своими большими, немного затуманенными, отстраненными зелеными глазами и улыбался. Она старалась, она хотела его впечатлить. Длинный и несуразный, совершенно неправильный — он не курил, не пил, морщился, когда кто-то матерился и был демонстративно «зеленым», природным. Он не хотел ничего того, что было принято хотеть. Он хотел, чтобы люди перестали ездить на машинах, а снова стали бы ездить на лошадях. Ей было нечем его поразить. К концу вечера она выпила больше, чем нужно, так как никакого самообладания не осталось. Она уже решила, что уедет с вечеринки с другим. Она была слишком хороша для слез и не собиралась терять самооценку. Лучший способ поправить здоровье — мужские комплименты и мужские объятия.

Поздно вечером, когда ничего спиртного уже не осталось (текила кончилась, и даже соль, и лимон), Готье вдруг встал и подошел к ней.

— Хочешь, я поеду с тобой? — спросил он.

Ингрид опешила. Буквально распахнула глаза и рот от удивления, лихорадочно соображая, как отреагировать на такое. Хочет ли она? Сказать по правде, очень! Почему? Черт его знает. Но ведь не скажешь же так просто — да, поехали, я тебе отдамся. Так же не делается, верно?

— Тебе что, негде переночевать? — Это было единственное, что пришло ей в голову.

Готье замер, непонимание отразилось в его красивых глазах. Он облизнул губы, помедлил, потом покачал головой.

— Почему? У меня есть дом. — И замолчал.

Он стоял перед ней, глядя ей в глаза. Все было предельно просто, и это было гораздо сложнее. Ну что, ему разве трудно действовать традиционными методами? Предложить ее проводить? Спросить про чашечку кофе? Предложить показать пластинки или картины? Есть столько условно признанных «приличными» способов уйти с вечеринки с совершенно незнакомой женщиной, и как же можно вот так, напрямую, спросить, а не хочешь ли, чтоб я поехал с тобой? Тоже мне, поручик Ржевский. «Разрешите вам впендюрить!» Ингрид была возмущена, она была оскорблена, она была уже совершенно готова сказать ему об этом, но вместо этого произнесла совсем другое.

— Я живу возле зоопарка.

— Я люблю зверей, — сказал Готье. Потом, словно вдруг забыв о предложении, которое только что сделал, повернулся и пошел обратно в гостиную.

Ингрид стояла и чувствовала себя полной идиоткой. У нее горели щеки, она была скорее зла, чем заинтригована. Так с ней еще ни разу не поступали. Тут Готье вернулся из гостиной, с гитарой в руках.

— Ну что, идем? — спросил он, протянув ей руку.

И все! Она пошла за ним, как прирученный мустанг, послушно и покорно. Много раз она спрашивала себя, что было бы, если бы она осталась. Ни одного шанса, что он бы стал ее уговаривать, делать какие-то шаги. Он бы пожал плечами и ушел один. Было бы это лучше? Было бы хуже? Она затруднялась ответить. Безусловно, она бы избежала многих проблем.

Они не жили вместе, хотя зачастую это выглядело именно так. Они много времени проводили вместе, но это не значило ровно ничего. Он был как деревенский кот одной из московских подруг Ингрид. Кота звали кто Степаном, кто Василием Ивановичем, а кто и просто Котом. Он был большой и красивый, завелся он у подруги сам собой — пришел в один прекрасный день к дверям ее загородной дачи, круглогодичной ведомственной трехэтажной постройки. У подруги отец был — генерал, а генерал, как известно, не звание, а счастье. Дом строили солдаты, и он получился теплым, комфортным и громадным.

Чей этот кот был изначально, история умалчивает, и выяснить этого не удалось. Людей, которые со временем привязались к Степану и считали его своим, было несколько. Кот был ухоженный, сытый, приходил далеко не ко всем, и те, кого он решал осчастливить своим появлением, благодарно кормили его, гладили, рассказывали о своей жизни. Иногда Кот оставался, иногда приходил и почти сразу уходил, иногда мог прожить и неделю. Подруга любила этого Кота, хотела увезти его в Москву, но Кот будто чувствовал ее планы и скрывался каждый раз, стоило ей только задуматься о клетке-переноске. Готье был такой же. Он не жил с Ингрид, даже если не выходил из ее студии неделями. Он там обитал. Квартиру Ингрид, ту, что находилась в непосредственной близости от Московского зоопарка, Готье не любил и практически не появлялся там — слишком гламурной она была, слишком много там было диванов, больших плазменных телевизоров, постеров с изображением Манхэттена. Он предпочитал студию, так что Ингрид фактически переселилась туда, хоть ей и не хватало бархатного комфорта ее уютной квартиры. Но что поделаешь — Готье есть Готье.

Больше всего ее бесила эта его ненормальная особенность — встать, открыть дверь и выйти куда-нибудь на несколько дней. Ни ответа, ни привета. Пишите письма до востребования. Но сколько она ни пробовала на него влиять, ничего не помогало. И Ингрид смирилась. Потому что выбор перед ней стоял совершенно простой. Либо принимать его таким, как есть, либо…

Она не представляла себе жизни без Готье. Ингрид старалась скрывать это от всех, даже от самой себя, а в особенности от Готье, но именно он, конечно, читал в ней, как в открытой книге. Он никогда ничего не делал с этим знанием. Пару раз только бросил грустно:

— Будь осторожней со своим сердцем, Иня.

— Что? Почему?

— Неужели ты веришь в любовь?

— Нет, конечно! — фыркнула она. — Что за глупости!

Любви в том семейно-созидательном контексте, который всегда подразумевается, когда говорится о любви, не было в его системе координат. В мире Готье были птицы, деревья, были звери и свежескошенная трава, но любви в том понимании, в каком это от природы несет в себе любая женщина, в нем не было. Он не мечтал никого завоевать. Он не боялся измен. Он не хотел продолжить свой род. Возможно, это просто не было своевременным, возможно, он просто был еще слишком молод.

Впрочем, не так уж он был и молод. Ему было около двадцати пяти, он был лишь чуть младше Ингрид, и она могла бы поклясться, что он никогда не изменится, навсегда останется Лелем, сидящим под березой с дудочкой и воспевающим рассвет. Между ним и такими мужчинами, как Рудольф, отец Ингрид, не было ничего общего. Но это никак не помогало Ингрид, когда его не было дома, перестать его ждать. То, что она чувствовала, было чисто физическим, на уровне биологических процессов, на уровне гормонов и неосознанных, неконтролируемых реакций. Чувство было совершенно нерациональным, бесполезным и даже опасным — но необоримым. Любовь зла…

Любовь. Нельзя сказать, что Ингрид была рада своей любви. Она много бы дала, чтобы вернуться к той беззаботной, эгоистичной жизни, которой жила прежде и которую она так любила. Быть номером «два» ей было невыносимо. Думать о том, что когда-нибудь Готье не вернется к ней, — еще хуже.

Идея создать музыкальную группу принадлежала Ингрид. Это, конечно, не означало, что до нее эту идею никто никогда не озвучивал перед Готье. Многие говорили, и многие убеждались, что Готье до этого нет никакого дела. И когда Ингрид сказала ему, лежа на постели, замотанная в мятую простыню, о том, что хочет заниматься продвижением его музыки, он только усмехнулся:

— Зачем? Это все пустое.

— А что не пустое? Ездить по всем этим диким шабашам? — возмутилась она. — Сидеть в этих палатках, есть тушенку?

— Ты не любишь тушенку? — Он рассмеялся, протянул к ней руки и попытался стащить простыню. Он не придавал разговору никакого значения.

— Разве ты не хочешь заработать денег?

— Мне ведь много не надо, — пожал он плечами. — Все, что нужно, у меня есть.

— Что у тебя есть? — Ингрид вырвалась из его рук.

Она хотела создать эту группу, хотела, чтобы их с Готье объединяло что-то еще, кроме этих бессонных ночей и утренних чаепитий. Она считала его талантливым. Но даже если бы она считала его бездарным… Ингрид прекрасно знала, как устроен этот мир и что люди остаются вместе только по каким-то серьезным причинам. Рука руку моет. Его руки были нужны ей, как воздух. Нужно дать ему то, что он оценит, — и он будет рядом с ней. Нужно дать ему что-то, что не могут дать другие. Нужно действовать так, как когда-то действовал ее бизнесмен.

— Ты не хочешь, чтобы люди услышали твою музыку?

— Они и так ее слышат. Я играю ее все время.

— Ну что ты такое!.. — Ингрид всплеснула руками и задумалась. — А разве ты не хочешь иметь возможность сделать что-то по-настоящему важное и большое в этой жизни, в этом мире? Ты можешь стать звездой и говорить о мире, о природе, ты можешь убеждать людей в том, во что веришь! — Ингрид была более чем красноречива. Ей было глубоко плевать и на мир во всем мире, и на природу, и на судьбу бенгальского тигра, но ей не было плевать на Готье. И он сказал «Да».