Глава 4
Лето было в тот год таким жарким, какого давно не помнили.
Мари ежедневно вставала в половине шестого, чтобы сходить с Евдокией за земляникой и успеть вернуться к завтраку. Евдокия прибегала к воротам, Мари на цыпочках выходила с заднего, осторожно прикрывая скрипящую дверь, и, отойдя за ворота, они бежали, взявшись за руки, по влажным от утренней росы тропкам. Белолапка, черно-белая кошечка, всегда спавшая с Мари, следовала до опушки за девочками, а потом, помурлыкав, оставалась ждать в тени большой ели. Там она лежала, изредка нехотя поворачиваясь и помахивая пыльным хвостом — отгоняла суетившихся мух.
Девочки шли в платочках и в фуфайках, чтобы комары не так сильно кусали. Кусали все равно, но на это не обращали внимания: двигались вглубь леса, воображая себя Машеньками из русских сказок, под пение жаворонков и зов кукушки, под сухой жар соснового леса и запах хвои с земляникой. Набрать хотелось побольше. Ягодка по ягодке — сначала утоляли утренний голод, потом закрывали дно, наполняли до половины. Земляника размазывалась по лицу вместе с убитыми комарами, зернышки скрипели на зубах. Часа через три шли назад. Набирка[1] уже полная, а сапоги, которые на два размера больше, спадали, но подруги были довольны, что скоро можно будет есть самую вкусную похлебку. Знаменитая похлебка делалась так: наливали в миску студеной воды из Ташлаевского колодца, клали землянику, засыпали сладким «песком».
Девочки заранее разведали, где самые ягодные поляны, у няни Мари, Ильиничны, которая жила в этих местах всю жизнь. «Как пойдешь за реку, там ой как много можно земляники-то напушить. Я вам потом еще лучше место покажу — Елькину рощу. Вот такая будет! Самая спелая!» Только Ильинична знала о том, что Мари ходит в лес. Сама она бегала в лес с пяти лет, а барышне уже девять.
Теперь шла третья неделя, как они лазили за земляникой. Ягода отходила, нужно было наесться до следующего года.
Девочки дошли до знакомых полянок и побежали наперегонки. Казалось, они знают здесь каждое деревце, каждую кочку, каждую травинку. На обычном месте ягод уже не было, все повыбрали, нужно было идти дальше.
— Это ничего, что земляника заканчивается. Мы сейчас черники наберем. — Евдокия вспомнила, что Ильинична говорила про черничные места за смолокурней, и было решено идти туда, еще глубже в лес.
Девочки были в пути около часа, когда пришли к зарослям черничных кустов. За разговорами не заметили, как прошло время — казалось, они совсем недавно ушли из дома.
Черники было море. Наелись, добрали до краев, пошли обратно.
— Эх, было бы время, сходили бы до Дедово, это в ту сторону. Слыхала про тамошнее Свято озеро? — спросила Евдокия.
— Нет, расскажи! — Мари любила народные сказки и легенды. Много их поведала ей Ильинична, правда, зная впечатлительность Мари, Елена Алексеевна взяла с нее слово, что та не будет рассказывать ей жутких кровавых историй, которыми иногда угощали няни своих «выходков»[2].
— Ну, слушай. На месте, где сейчас озеро, стоял раньше монастырь. Там жили старцы, «деды», потому и Дедово. К ним приезжали со всей России-матушки, но не в монастырь — туда никого не пускали — а в церковь, что в центре озера. Был у старцев подземный ход, по которому они в церковь из монастыря приходили. Вход в подземелье охраняли старик со старухой. На старости родилась у них девочка, назвали Настей. И вот как подросла Настя, влюбился в нее один из приезжих господ…
Рассказ был длинным, и все это время девочки пробирались сквозь лес. Поднимали ветки, ловили рукой паутину, переступали через сломанные вчерашней грозой тонкие стволы.
Евдокия шла впереди, потому что лучше помнила дорогу. Мари отставала. Было уже к полудню, в фуфайке жарко, вода в туесках кончилась, и у нее кружилась голова.
–…и вот закинул один рыбак удочку, а она за купол зацепилась. Он его под воду и утащил.
Мари потеряла сознание. Подбежав к подруге, Евдокия попыталась взять девочку на руки, чтобы нести ее в сторону дома, но не смогла: Евдокия была худенькой, да и младше Мари на полгода. Невдалеке стучал топор. «Смолокурня!». Только бы Мари не очнулась, пока она бегает туда-сюда, потеряемся же.
— Эй, на помощь! — закричала Евдокия.
Человек опустил топор, и издалека девочка поняла, что это был не взрослый, а кто-то из мальчишек. Она замахала рукой: мальчик, вглядываясь в сторону леса, наконец увидел ее и побежал навстречу. Это был Колей. Опять он! Каждый раз, когда он попадается, жди беды. Недобрый знак. Хотя что это она суеверничает, совсем по-деревенски.
— Барышне плохо. В обморок упала.
Вместе они пробрались вглубь леса, к Мари. Колей молча взял барышню на руки и понес вниз, к реке. Евдокия шла за ним. Он умыл Мари речной водой, та понемногу начала приходить в себя. Усадил в тень под иву, на которую она смогла облокотиться, предложил воду из своего туеска и пирог.
— Я сбегаю в деревню, вернусь с лошадью и телегой. Довезем до Н-ского.
* * *
Завтрак — как это обыкновенно делали в жаркие дни — накрыли на веранде к десяти. На белую накрахмаленную скатерть с вензелями «ВР» поставили кофейник и чашки от Императорского фарфорового завода для всей семьи. Сдобные булочки с маком, бисквиты, гренки, ревельский тминный хлеб, печенье, бутерброды с ветчиной и холодным мясом — чего здесь только не было! Аксинья, розовощекая от утренних стараний, метала угощения на стол. Заранее она редко накрывала, чтобы мухи не налетели.
— Что-то заспалась сегодня Мария, — сказал отец семейства, взяв щипчиками сахар из новенькой фарфоровой сахарницы. — Верушка, сбегай в дровник, может быть, она там, с Фредом возится?
Приступили к еде. Окончив завтрак, походили по дому, саду, огороду — звали Мари. После получаса поисков Владимир Андреевич не на шутку забеспокоился. Няня, плача и причитая, что она всему виной, призналась, что Мари каждое утро ходит по ягоды с Евдокией.
— Знал я, что ни к чему хорошему не приведет эта дружба с народом! — в сердцах бросил Раннев.
Все взрослые домашние — Владимир Андреевич, Аксинья, Данила, Соня — распределились на группы для поисков. Елена Алексеевна тоже рвалась, но ей сказали, что тогда и Вера с Сережей в деревню убегут. Пришлось остаться.
Сам Владимир Андреевич рванул вниз, в сторону реки, за которой был лес с земляничными местами. Ему-то и попалась телега с лошадью, на которой ехала Мари, весело болтая с Евдокией. Почему папа смотрит сурово? Отчего так жалко трясутся его усы?
— Ну, знаешь. Завтра же мы возвращаемся в Москву. А тебя, Евдокия, я прошу в наш дом больше не приходить.
* * *
С самого детства Мари каждый раз было грустно уезжать из деревни. Хотелось напиться воздуха в разогретых июльским солнцем хвойных лесах, насмотреться на каждую травинку в предзакатном свете. Теперь ей было грустно еще и из-за расставания с Евдокией, которой за полдня она написала уже три письма. Что толку? Отправлять их все равно не дают. И грустно от того, что отъезд — преждевременный. Ведь они собирались провести здесь все лето, и кусочек осени, как обычно, с мая по октябрь.
Через месяц, когда Владимир Андреевич остынет, когда Елена Алексеевна убедит его, что запретительные меры не приведут ни к чему хорошему, Ранневы вернутся в Н-ское, Мари и Евдокия обменяются коробками писем, которые они написали друг другу. А пока Мари сидела в купе вместе с няней и младшими детьми, репетируя про себя все то, что она должна была сказать родителям в свою защиту, в защиту их с Евдокией дружбы. Фред смешно вставал на задние лапы, чтобы развеселить девочку, но она не смотрела на него. Сердце ее было там, в деревне.
В то же время Евдокия проснулась и, глядя из своего окна, обрадовалась новому дню, как всегда радовалась ему, но затем вспомнила о том, что с подругой, голубушкой, они сегодня не встретятся… Да и когда встретятся теперь — неясно. Помолившись, вместо леса пошла в огород, прополола грядки с капустой и морковью. Сбегала на речку Сережу[3], чтобы смыть землю и пот, вернулась. Матушка накормила девочку ватрушками и любимыми опальками[4], которые Евдокия запила парным молоком. Собрала узелок, чтобы Евдокия передала отцу — тот косил за рекой.
Их делянка была рядом с участком Агафьи.
— Гляди-ка, Дуня, Колей косит. Совсем как отец.
Увидев Евдокию с отцом, Колей схватил лежавший на траве картуз и подбежал к ним.
— Смотрите, дядь Перфилий, я вон горсть малины нашел, скоро еще поспеет. Как раз рядом с нашими делянками малинник! Будешь, Евдокия? — протянул он девочке шапку. Пахло сеном, и этот запах смешивался со сладким запахом лесной малины.
Дуня покачала головой и отвернулась. После всего, что произошло, Колей был для нее лишь напоминанием о ее изгнании из барского дома, о преждевременном отъезде Мари.
Много раз тем летом и следующим встречала Николая Евдокия — то на лаве[5], когда белье в Сереже полоскала, то на лугах, — но всегда отворачивалась и делала вид, что его не видит.
