Дом, в котором нет никаких подвалов

Тамара Николаевна Земляная

США, Мэн, 1980-е. Ланселот Самерсен, отсидевший семь лет в тюрьме за убийство своего отца – садиста и маньяка, возвращается домой к единственному близкому человеку, своей сестре-близнецу, которую он любит нежной, светлой, но отнюдь не братской любовью. У Летиции почти получилось забыть годы, проведённые в страхе перед отцом, она живет нормальной жизнью и не ждёт возвращения брата. Сейчас, когда их осталось только двое, им предстоит решить очень важный вопрос – кто будет следующим чудовищем?

Глава 6

Межвременье:

Лансу снился кошмар.

Он шел вверх по винтовой лестнице, ведущей вниз.

Перил не было, и пространство вокруг заполняла собой вязкая пустота. Он старался держаться прямо по центру, зная, что ему ни в коем случае нельзя падать — но край манил и звал.

Он знал — где-то очень глубоко внутри — что так и будет, что ему суждено упасть, как каждому человеку рано или поздно придется умереть. Какая-то его часть отчаянно желала этого, но другая с животным ужасом умоляла идти строго посередине и не глядеть вниз. Он шел и шел, и неожиданно прямо перед ним возникла дверь: обычная, домашняя, деревянная, с потертой латунной ручкой. Она стояла так, как будто вела в никуда.

Он открыл дверь, шагнул вперед — лестница пропала. Ланс оказался в церкви — вернее, в подвале, который переоборудовали под церковь. Сначала ему показалось, что подвал пуст, но вдруг начали появляться люди.

Длинные ряды скамеек были заполнены людьми, а чуть впереди, на возвышении, стояли и держались за руки Тевас и Летти. На нем был фрак, на ней — золотое платье. Ее волосы были уложены в замысловатую прическу, которая венчалась фатой, уже откинутой с лица.

Наверху, на клиросе, ровным рядом стояли Гостьи — все они были маленькими, белыми, с темными волосами. Каждая была пронзительно похожа на Летти: словно ее портрет по одному лишь словесному описанию рисовали разные художники. У каждой Гостьи было перерезано горло, и кровь — необычайно алая, как будто только что пролитая — застыла на шее. Они пели — этими перерезанными горлами, этими сорванными голосами.

— Ну наконец-то! — радостно воскликнула Летти, сбежала с возвышения, схватила его за руки, как в детстве, и поволокла за собой.

Тевас сказал:

— А, вот и ты, славно! Мы уже заждались!

— Все ли готово к свадьбе? — спросила Летти, с восторгом глядя на отца.

— Все готово, ангел мой, — сказал отец, и наклонился к ней, коснулся ее белых губ своими покореженными губами. Она отстранилась и сказала игриво, притворно-грозно:

— Погоди!

— Верно… Надо попросить благословения, — сказал отец.

Он подошел к женщине, укрытой одеялом. Она была неподвижна, и Ланс задался вопросом — как же дышит она сквозь плотную ткань. Отец откинул одеяло, и оказалось, что женщина давно умерла: платье было натянуто на скелет. Кое-где еще осталась кожа и плоть, а нижняя челюсть отвисла так, что казалось, что женщина кричит изо всех сил. Пальцы ее были узнизаны кольцами, и с шеи свисало, путаясь в ребрах, серебряное ожерелье. Платье на ней было золотое, точно такое же, как на Летти.

Тевас улыбнулся ей и сказал:

— Ты благословляешь нас, жена?

Тишина была ему ответом. Тогда Тевас оглянулся на гостей, и спросил:

— Она сказала «да», все слышали?

Гул одобрения поднялся среди приглашенных, кто-то выкрикивал истерично, что иначе и не могло быть, кто-то объяснял — подробно, занудно, с экскурсами в историю — что женится отцу на дочери — это самый лучший, самый выгодный брак. Ланс оглянулся затравленно, и, словно в ответ на его несогласие, хор Гостий запел с вершины:

— Слава тебе, бог Гименей, ты, что обручаешь невесту с женихом…

— Ты не можешь жениться на ней! — крикнул отцу Ланс.

— Почему же нет? — с удивленными интонациями Крейга, переспросил Тевас, — Не за тебя же ей выходить! Покажи свои синяки, Летти!

Она оттянула рукава, обнажила руки — они были сплошь покрыты черными синяками, так, что и просвета не оставалось.

— Все равно ты не можешь жениться на ней, потому что она твоя…

— Ты принес нам свадебный подарок? — вдруг перебила его Летти, и голос у нее был доверчивый, радостный, как у ребенка.

Ланс замешкался, ему вдруг стало очень стыдно, что он забыл о подарке, нельзя приходить на свадьбу нежеланным, незваным, с пустыми руками. Он похлопал себя по карманам, но там было пусто, и он не знал, куда деваться от неловкости.

Летти словно все поняла и сказала нежно:

— Это ничего, что ты забыл. Мы все равно тебе рады.

Отец вдруг достал из кармана золотой пояс, опоясался им поверх фрака, и требовательно спросил у Летти:

— Я красив?

— Ты — самый красивый мужчина на свете, — с придыханием сказала Летти. Она казалась по-настоящему влюбленной, счастливой, словно говорила отцу: возлюбленный мой! Было пусто мое сердце, но я принесу тебе любовь и верность, были пусты мои руки, но я принесу тебе ягод в ладонях, было пусто мое чрево, но я принесу тебе младенца в подоле.

Ланс закашлялся.

Летти подошла к нему, улыбаясь зовуще и нежно, встала между ним и отцом. Постояла, лукаво глядя на него, и вдруг оттянула вниз золотой корсет, обнажая высокую, девичью, белую грудь. Он вдруг четко понял, что она девственна, что ни один мужчина не касался еще ее груди, и ему страстно захотелось быть первым, опередив отца.

Летти улыбалась ему, словно приглашая потрогать, гости смотрели приветливо, и с анфилады, где стоял хор Гостий, доносились подбадривающие возгласы, больше похожие на шипение.

— Давай, не бойся…

— Она ведь этого сама хочет, неважно, что она говорит…

— Ведь она хочет, ей понравится, если ты не спросишь разрешения… Она любит смелых…

— Докажи, что ты мужчина…

Ланс протянул вперед дрожащую руку, но не коснулся. Выражение лица Летти вдруг стало растерянным, испуганным, но она продолжала пытаться улыбаться, только улыбка у нее выходила кривой и жалкой.

Ланс отдернул руку, отступил на шаг, закрыл лицо ладонью — почему-то все, все происходящее вокруг, вдруг сделалось для него совершенно невыносимым. Ему хотелось сделать что-то глупое, бессмысленное, разрезать ножом наступившую тишину, разорвать этот порочный круг, а больше всего — бежать. Он затравленно оглянулся через плечо, но дверь, в которую он вошел, казалось, пропала. Взгляд его скользнул по черной стене, и он увидел маленький квадратик света высоко наверху, почти на потолке. Ланс вдруг дико разозлился, словно ему показали и сказали: есть выход. Рай, вот он, близко, только рукой подать. Он возможен. Он светит и греет, там, за вратами — вечный август, и яблони, и дом, в котором нет ни одного спуска вниз. Он сияет и манит — но не тебе. Ты недостоин. Тебе — не добраться.

Отец вдруг сказал:

— Не бойся, в подвале очень даже хорошо можно жить. Зачем стремиться наружу? Тут тихо, уютно, темно, как в утробе. Я поставлю тебе соломенный тюфяк в качестве постели, дам тебе книжку про благородного рыцаря Ланселота Озерного и горстку сосательных конфет.

Летти наклонила прелестную головку — корсет ее снова был строго заправлен — и вдруг подняла руку.

Что-то липкое и красное слетело с ее ладоней, мягко и горячо коснулось его щеки, стекало, с противным хлюпаньем, вниз по шее.

— Кровь тебе к лицу, — нежно сказала Летти.

Ланс поднял дрожащие руки, пытаясь отряхнуть красное месиво — но чем активнее он пытался избавиться от этого, тем больше оно расползалось: закапало рубашку и руки. Отец хохотнул, и Летти рассмеялась тоже.

— Не бойся, глупый. Это же понарошку. Это варенье малиновое, а не кровь. Ты весь измазан малиновым вареньем.

— И свадьба понарошку? — с надеждой спросил он, облизывая губы. И правда — варенье, приторное до горечи, малина. Но послевкусие было соленым и кровавым.

— Нет, — хрипло и твердо сказал отец, становясь все выше и выше ростом, — Свадьба — настоящая. Неразрушимый союз.

Он опустил руку на плечо Летти, и та выгнулась под его ладонью, в ее лице читался ужас и одновременно — вожделение. К ее губам и щекам прилила кровь, она тяжело и шумно, как через кислородную маску, дышала.

На ее платье, возле лона, вдруг возникло алое пятно, которое расползалось и расползалось.

Или это было варенье, малиновое варенье?

Ланс потянулся и взял Летти за руку, дернул на себя, уводя от отца, и неожиданно почувствовал, как разрушается и сходит струпьями его собственная загорелая кожа, и ее белая кожа — тоже. В ужасе он отдернул руку — вернее, попытался отдернуть. С жалобным стоном Летти полетела к нему — а он все пытался стряхнуть ее руку, отвести, выдернуть, пока не понял, что они соединены навеки. Он схватил ее за плечо второй рукой, пытаясь оторвать, разъединиться, но вторая рука увязла в ее плече. Она завизжала, высоко и надрывно, пытаясь отползи подальше, освободиться, коснулась ногой его ноги: и ноги их тоже срослись.

Не в силах удержать равновесие, они рухнули на пол, задевая друг друга все отчаяннее, срастаясь плотью все сильнее.

Мир выцвел, погас: исчез отец, исчез труп матери, хор Гостий замолчал, и вскоре ничего не стало.

Только тьма, только земляной пол подвала, на котором барахталось, пытаясь встать, четырехногое, четырехрукое, двуспинное, двухголовое чудовище — кричало и плакало на два голоса: женский и мужской.

Сейчас:

Когда он очнулся, то понял, что лежит на своем диване, а Летти наклонилась близко к его лицу, пытливо вглядываясь в него.

— Какие белые у тебя руки, — сказал он. В голове шумело, и невероятная тяжесть, придавливающая его, как муху, сообщала необыкновенную легкость языку, — Я влюблен в твои ладони. Они белые, снежные, сахарные. Никаких синяков, никаких шрамов. Все прошло, все зажило… Ты больше не злишься на меня?

— За что? — спросила Летти, и коснулась холодной, успокаивающей ладонью его лба.

«Не трогать. Нельзя, не касаться», — помнил он и в чаду, — «Так я и не трогаю. Она сама…»

Ее запрет — страшный, изначальный — довлел над ним, словно один из великих запретов, на которых держится порядок мироздания.

Не тревожь воду.

Не буди лиха.

Не убей.

Не укради.

Не возжелай жены ближнего, не возжелай, не возжелай…

Он легко повел головой, которая кружилась, потянулся за ее ладонью, кротко и нежно, как раненный зверь, коснулся губами, припал жадно, как если бы пил с ее руки ледяную, колкую воду. Она отвела руку, и он снова остался в пощелкивающей пустоте.

— Да у тебя высокая температура, — сказала озабоченно Летти, — Как ты себя чувствуешь?

Ланс примерно представлял, как он выглядит: лихорадочный румянец, горячие глаза, красный нос. Руки его стали слабыми, ватными, ему казалось, что и кружку не удержит. Летти, словно подозревая что-то такое, поднесла кислый напиток к его губам — он пил жадно, чувствуя, что этот вкус — правильный. Он был как собака, которая знает, какую траву ей нужно грызть при болезни: все вкусы были для него сейчас плоскими, как жеванная бумага, и только кислость — лимона, лекарства, апельсина — манила.

Когда они болели в детстве, то делали это совершенно по-разному. Ланс падал с высокой температурой — забивался под одеяло, пережидал, претерпевал. Ему всегда мерещились кровавые видения — то казалось, что у него отрублены ноги, и из обрубков сочится кровь, то он видел свою кожу прозрачной, с любопытством наблюдал за сокращениями сердца, за дрожью желудка, а вместо красной крови по его венам тек черный сладкий яд болезни. Он лежал пластом день или два, а потом вставал здоровым — словно ничего и не было. Летти всегда болела долго, но намного легче — градусник никогда не поднимался до таких высот, как у Ланса. Долго кашляла, долго чувствовала слабость, но могла при этом читать, есть и говорить, даже играть в настольные игры. Он окружал ее чрезмерной и пылкой заботой, которую она принимала спокойно, с достоинством, как должное, с безмятежной благодарностью.

Когда же он заболевал, и заживо варился в соку своих ощущений и чувств, ее забота о нем всегда казалась ему какой-то божественной. Высшим милосердием. Словно он был пытан, а после привязан к позорному столбу за какие-то страшные, немыслимые прегрешения, и она — королевна, вся в белом, подходила к нему, когда никто не заботился о нем, лишь глядели с брезгливым презрением. И поила ключевой водой с золотых ладоней.

Летти, зная, как тяжело и страшно он горит и пылает в кромешном, адском мареве болезни, делала кое-то еще — и он всегда изумлялся этому, как в первый раз. Она раздевалась и ныряла под одно одеяло вместе с ним. Каждый раз он сначала отталкивал ее — чтобы не заразить — но после послушно принимал ее ласку. Странное дело, она никогда не заражалась — словно в том чаду, в котором мучился он, сгорали все болезни и больше не могли никому навредить. Он плотно прижимался к ее белому, прохладному телу, клонил усталый лоб ей на грудь, она обнимала его крепко, бережно, вытягивала жар — и тогда он засыпал дерганным, беспокойным сном. Но видения его отступали.

Лансу хотелось сейчас, чтобы она сделала тоже самое, что делала в их отрочестве, но Летти продолжала сидеть рядом, ограничившись тем, что положила ладонь на пылающий лоб.

Этого было бы мало — тогда.

Этого было достаточно — сейчас.

Он смежил вежды, а когда очнулся — был уже следующий день.

Летти сидела на стуле рядом с ним — глаза у нее были сонные, а вид — усталый. Ее ладонь так и лежала на лбу. Увидев, что он проснулся, она убрала руку и спросила:

— Ты как?

— Лучше, — хрипло сказал он, — Спасибо тебе. Ты так и сидела?

— Не всю ночь, — призналась она и встала, потягиваясь, разминая затекшее тело. Он преисполнился любви, нежности, и у него — почти против воли — вырвалось:

— Ты любишь меня?

Он испугался этих своих слов, дрожащего ужаса своего непрошеного вопроса, своего жалкого порыва, желания во что бы то ни стало получить подтверждение тому, ради чего единственно он и жил.

— Конечно, ты же мой брат, — как-то сухо сказала она. — Есть будешь?

Ланс вздрогнул — мало или много, достаточно или все-таки нет, он ведь спрашивал о другом, но и за это ей — спасибо.

— Нет, не хочется. Спасибо.

— Мне нужно на работу, — сказала она отстраненно, — Я могу тебя оставить?

— Конечно, иди, — устало сказал он, и прикрыл глаза, а потом снова открыл их и сказал растерянно:

— Скажи, ты много болела после того, как нас разделили?

— В смысле? — в ее голосе прорезалось напряжение, которого не было даже в ответе на вопрос про то, любит ли она его. Он поспешно пояснил:

— Ну, когда меня посадили в тюрьму, а тебя забрали в шелтер.

— Нет, — ответила она, — Я вообще не болела.

— А я болел, — ответил он, — Часто, много. Я думал, это потому, что тебя нет рядом.

— Глупости, — уже почти зло ответила она, — Просто мы с отцом жили уединенно, а потом ты попал в место, где много людей и все живут кучно. Конечно, концентрация заболеваний там выше! А твоя иммунная система не была готова. Вот и все. Никакой мистики.

— Да, конечно, — согласился он, но в голову лезли мысли: ему казалось, что не болела потому, что он в какой-то мере остался с ней, ведь она носила его ребенка.

Он вспомнил пустую карантинную камеру тюрьмы, в которой пролежал несколько дней, потом — как его везли, закованного, словно он мог в таком состоянии бежать или драться, в областную больницу. У дверей дежурила охрана, и в его одиночной палате не было ничего острого, а койка была прикручена к полу.

Ланс порадовался, что ей было намного легче — в шелтере, среди женщин, что окружали ее заботой…

Тогда:

Когда ее вывели из автобуса, она сощурилась: полуденное декабрьское солнце неожиданно ярко било в глаза, не давая как следует разглядеть очертания того места, которое, по решению чужих людей, станет ее домом на долгие годы.

Здание было двухэтажное — длинное, узкое, желтое. Огороженная кованым забором территория, цветочные клумбы. Очищенная от снега и остатков красных листьев черная земля.

Летти прижала к животу сумку — очень легкую, полупустую — но у многих, знала она, не было и этого. Сопровождающие усадили ее на скамейку, пока возились с ее документами. От дверей дуло, и Летти поджала ноги — обувь у нее была легкая — но не сдвинулась с места, потому что ей велели сидеть именно здесь.

Она ждала долго, оглядываясь с любопытством, но украдкой: как будто смотреть гордо и прямо она разучилась раз и навсегда. Полукруглый холл, в котором было мало света — пост охраны с пожилым мужчиной с усами «щеточкой», высокие, но узкие окна, как бойницы. Кафельная плитка на полу, которую удобно мыть — деталь, отличающая любой, даже самый паршивый дом от не-дома.

— Мисс Летиция Самерсен? Идемте со мной, — сказала ей толстая одышливая женщина, и не дожидаясь ответа Летти, поплыла по коридору. Летти послушно пошла за ней, глядя на серебристые капельки пота на ее складчатой шее. Женщина на ходу рассказывала ей:

— Здесь у нас столовая, там, за углом, библиотека. Здесь душевые… Остальное по ходу узнаете…

Они повернули сначала направо, потом налево, потом снова направо — Летти поздно спохватилась, что ей следовало считать повороты, потому что она здесь надолго. Но полная женщина шла быстро, и у Летти от такой скорости закружилась голова — она даже схватилась на секунду за стену, но, сжав зубы, не попросила идти медленнее или остановится.

В коридорах стояли стулья, на некоторых группами сидели женщины: разные, молодые и старые, но все какие-то немного выцветшие, как старые фотографии или выгоревшие обои по сравнению с теми обоями, которые загораживала мебель. Они были одеты аккуратно, по-разному, некоторые даже как будто модно, но все равно это было небрежно: не той безупречно-элегантной небрежностью, какой щеголяют по-настоящему влюбленные в себя женщины, но небрежностью равнодушия.

Они замолкали при виде Летти, провожали ее долгими взглядами — и Летти, словно защищаясь от их спокойных и любопытных взоров, только крепче прижимала матерчатую сумку к своему животу. В глаза она им не смотрела, только на подбородки.

Наконец, толстая женщина остановилась перед дверью, на которой было написано мелом «112». Она толкнула дверь, нашарила выключатель, прошла в комнату, остановилась посередине, махнула рукой куда-то в пустоту, и сказала:

— Ваша соседка, миссис Стоун, сейчас в больнице на лечении, но через неделю должна вернуться. Располагайтесь. Завтрак в семь, обед в час. Вы его пропустили, но можете сходить на кухню, они дадут вам чай с булкой, если голодны.

— Спасибо, — тихо сказала Летти.

Полная женщина вышла. Летти подошла к незанятой койке, стоящей неудобно, на проходе, далеко от окна. Опустила свою сумку на пол, открывая, наконец, живот — маленький, но очевидный при ее страшной худобе. Вышагнула из туфель, не раздеваясь, легла на койку, как была, в пальто поверх казённой одежды. Свернулась калачом, обессиленно закрыла глаза. Привычно и слепо потянулась чуть вперед, чтобы его руки обняли ее, чтобы его ноги дали ей опору, чтобы его сердце билось в такт с ее сердцем — звук, который она слышала еще в материнской утробе.

Открыла глаза, вспомнив, что его нет с ней, нет уже целый месяц, с момента ареста — разозлилась на себя. Обняла себя руками, как если бы совсем замерзла.

Сказала себе строго «спать!» — и закрыла глаза.

Ладонь ее, как чужая, осторожно прошла по плечу, словно пыталась убедить, что ее касается рука другого человека. Но Летти не верила, даже в мечтах или во сне не могла спутать его ладони со своими.

Тогда она коснулась рукой живота, и лицо ее — напряженное, хмурое — немного расслабилось.

Через несколько дней она привыкла к распорядку шелтера. Она все делала синхронно с остальными, стараясь не выделяться, в одно и тоже время шла на обед, на прогулку, все свободное время просиживала в библиотеке, выставив вперед себя, как щит, толстую книгу. Она не хотела и толком не понимала, как общаться с людьми, но остальные тоже не спешили к ней подходить — все тут были довольно замкнутые.

Конец ознакомительного фрагмента.