Безымянная скрипка

Стелла Фракта

Виктора, музыканта из ночного клуба в Нью-Йорке, преследует мужчина в маске и черном плаще – чтобы забрать Безымянную скрипку Архитектора, фамильную реликвию. Все вокруг помешались на культе Расщепленной Звезды, центре мультивариантной Вселенной, ищут способ обрести вечную жизнь во множестве версий параллельных реальностей – с помощью скрипки.Цепочка роковых событий – и Виктор становится участником жестокой Игры, влюбляется в незнакомку, узнает семейные тайны с помощью мистической силы музыки.

16. Один

Работа мне нравилась. Эрвин Фрай, руководитель команды цифровых дизайнеров, за два дня объяснил мне инструменты программного обеспечения, а после терял дар речи и едва сдерживался, чтобы не ударить меня стулом. Я с удовольствием критиковал проекты, состряпанные на этой неделе разработчиками макетов, не стесняясь собственного видения — когда на их примере Фрай вводил меня в курс дела.

Все было в новинку, пусть и отнюдь не так легко, как я предполагал.

Фрай посоветовал не признаваться, что у меня нет опыта. С первого дня меня сочли выскочкой, очевидно, я разворошил муравейник, поросший мхом и плесенью. Я ожидал, что после очередной жалобы в мой адрес, миссис Томпсон выгонит меня, не дожидаясь окончания испытательного срока — однако она не только одобряла нестандартные задумки, но и инструктировала студию к более активному участию и помощи мне.

Она по какой-то причине сделала ставку на меня, я был не только свежим взглядом, но и катализатором процессов, на меня реагировали — пусть и не всегда дружелюбно.

Прислушался к рекомендации Томпсон пока только Петер Ридель из отдела технических писателей — с которым мы успели высмеять несколько документов с заданиями от заказчиков. Фрай по-прежнему косился меня с подозрением, пусть и ему пришелся по вкусу мой черный юмор.

За все эти несколько дней на новой работе я ни разу не вспомнил про черную тень… Он так и не пришел за скрипкой — и это не могло не радовать. Произошедшее стало казаться лишь кошмарным сном.

Я вновь мог дышать спокойно, приходя домой, я лишь косился в сторону футляра со скрипкой, одиноко лежащей на прикроватной тумбочке. Она не доставляла мне беспокойства.

— Виктор, расскажите мне о своей семье: кто они, чем занимаются?

Миссис Томпсон под предлогом совместного обеда намеревалась получить от меня обратную связь. Как родители связаны с адаптацией на работе, я не очень понимал.

Я ответил не сразу.

— Я рос в приюте. В Австрии, в Вене. Я о них почти ничего не знаю.

Женщина всплеснула руками и ахнула, но ничего не сказала, приготовившись слушать дальше.

— В одиннадцать я сбежал из приюта, я бродяжничал. Потом, когда мне исполнилось пятнадцать, меня взял к себе мой опекун, он англичанин — поэтому у меня гражданство Великобритании. Оказалось, что я наследник австрийских богачей.

Она точно уже что-то из этого знала. Например, что в Штатах у меня даже вида на жительство нет.

— А ваш опекун?

— Сэр Ли историк и религиовед, он живет в лондонском пригороде, пишет книги, до сих пор преподает… Он в добром здравии, и мы с ним иногда созваниваемся. Но, согласитесь, я уже самостоятельный, мне не нужен опекун.

Когда сэр Ли взял меня к себе и рассказал о родителях, мне было достаточно общих сведений — я даже не задавал вопросов. Он, как оказалось, знал их лично, моя мать была филологом, отец архитектором, они оба занимались музыкой. Они погибли в автокатастрофе, когда я был младенцем, от них остался дом в Вене.

— Разумеется, — отозвалась миссис Томпсон.

Она понимающе кивнула, больше к этой теме мы не возвращались.

Вечером я вернулся домой измученный, но довольный, я не заметил, как пролетел день.

Я стащил водолазку и подошел к зеркалу в ванной: все та же надоевшая рожа, выпирающие ключицы и ребра, мышечный рельеф без жировой прослойки шестифутового байронического героя. Худоба всегда вызывала вопросы, в детстве меня нередко кормили силой… Чаще всего, еда тут же выходила наружу.

Причуда природы, ускоренный метаболизм. Когда я жил у Ли, я ел достаточно — но выглядел по-прежнему болезненно.

Кажется, это было вовсе не со мной и даже не в прошлой жизни.

Я включил душ, и горячая вода зашумела о поверхность ванны. Клубы пара поднимались, оседая на холодных стенах и потолке, покрывая их россыпью мелких капель.

Я сам отворачивал от себя людей. Я избегал тех, кто смотрит на внешность и социальную активность, я намеренно усугублял свой статус отшельника, стараясь казаться еще более странным, чем я есть на самом деле, я огрызался, заранее ожидая нападение, убегал первым — потому что бить не по силам.

Я, возможно, в чем-то позер. Чаще всего получалось, что я намеренно старался не нравиться.

Я носил черную, закрытую одежду — она еще больше подчеркивала бледность. В подростковый период бродяжничества мне было не до пирсинга и прочего бунта бодимодификаций; на татуировки в более осмысленном возрасте не хватило терпения. Волосы у меня до двадцати лет были длинными, несуразными прядями спадающими на лицо, под отросшей челкой я прятал прозрачно-серые глаза.

Миссис Томпсон поинтересовалась, когда я собираюсь пригласить ее племянницу на свидание. У меня не хватило смелости ответить, что я с нездоровым удовольствием сжег визитку с номером телефона, и потому объяснил свою неторопливость увлеченностью работой.

Горячий пар наполнил ванную, зеркало напротив запотело, я не заметил, как провалился в мысли. В одежде было жарко, я разделся и залез под обжигающие струи воды. Тело противилось. Но ко всему можно привыкнуть.

Я долго стоял, подставив лицо под мелкие, колючие капли, они обжигали кожу, я терпел. Я яростно намыливал голову, прогоняя непрошеные мысли, жмурился, чтобы не видеть опостылевших стен, но шампунь все равно попал в глаза, и я фыркал и отплевывался.

Когда я вновь смог спокойно дышать, я выключил воду.

Мои руки были по-прежнему холодными.

Я перешагнул через разбросанную по полу одежду, поленившись вытереться полотенцем, прошел в комнату и с обреченным стоном упал на кровать лицом вниз.

Мне было сыро и холодно, но я не смог заставить себя пошевелиться. Мне очень хотелось исчезнуть, провалиться сквозь землю.

Люди называют это чувство ненавистью к себе… От этой мысли я стиснул зубы. Да, я ненавидел себя, но и все равно, кроме себя, у меня никого нет — я у себя один.

Я один. Я всегда был один.