Байесовская игра

Стелла Фракта

Успешный бизнесмен, филантроп и по совместительству русский шпион в Берлине попадает в водоворот экзистенционального кризиса среднего возраста. Голоса в голове, подозрительно сговорчивая помощница, алхимия и зов бытия… Все вдруг теряет смыслы, превращается в сумасшествие, бегство и погоню, игру с природой, и ответы следует искать в собственном прошлом, в другой жизни.Философская остросюжетная драма о том, что можно вернуться, продолжение романа «Замок Альбедо» о поэтах и лжецах.

3. Алгоритмы

[Германия, Берлин, Сименсштадт]

— Герр Бер, все готово.

Конечно, готово — вы два дня над этим трудились, а уйти из офиса раньше положенного вам не давало чувство ответственности за неповиновение.

Мы с Ульрихом Кохом играли роли злого и доброго полицейского — деля директорское кресло, распределив обязанности в соответствии с нашими качествами, и не вмешивались в дела друг друга, — однако когда кого-то из нас не было на месте, приходилось играть сразу за обоих.

Кох был гением, которого папаша в детстве — как Моцарта — с дошкольного возраста обучал Оксфордским знаниям, таскал по конкурсам, как цирковую зверушку, на каждом углу кричал, что его сын вундеркинд, а сыну твердил, что тот безнадежная бестолочь. Коху сейчас было за пятьдесят, он был слишком умен для того, чтобы долго быть в социуме, его блестящая карьера химика ограничилась бы позицией заведующего лабораторией — если бы я не заставил его стать соучредителем фармацевтического предприятия, которое вскоре поглотил концерн Глокнер.

Коха боялись, Кох шутил так, что все почему-то переглядывались — пока я не начинал ржать в голос, искренне, до слез — потому что, кажется, его юмор понимал только я. Он был постоянно в офисе и на производстве, в тылу нашего предприятия — на заводе в западной части Берлина, в Сименсштадте, на берегу Берлинско-Шпандауского судоходного канала, неподалеку от заповедника; я часто был в разъездах, пусть и старался появляться на глазах у сотрудников каждый день — потому что это тоже было частью шоу.

В зале собраний было шумно, спикера, развлекавшего толпу до меня, никто не слушал — потому что этот идиот не держал микрофон у рта, размахивая им как палкой колбасы, вертя головой. Люди редко говорят осознанно, выдыхая каждый звук с пониманием, что они делают, редко открывают рот, заранее зная, какой звук — как — следует извлечь… Они даже не представляют, как они звучат — пока не увидят себя в записи и не ужаснутся. Однако они не понимают, почему свой собственный голос им кажется самой ужасной песней на свете.

Я привычным жестом отклонил протянутый мне планшет с планом выступления, улыбнулся и покачал головой. Я давно перестал задумываться, насколько искренней может быть эта улыбка — если для всех она выглядит лучезарной, а я ее отпускаю как снисхождение.

О каком счастье может идти речь, если каждый раз одно и то же — и я смотрю на выстроенную мной империю и вовсе не радуюсь, потому что нет в этом признании ничего животворящего и спасительного.

Я нравлюсь людям — потому что я улыбаюсь. Кох не нравится людям — потому что он чуть ли не с порога заявляет, что вертел их всех на вертушке, что ему с ними не интересно, и что у него, помимо дурацких планерок раз в неделю и ретроспектив раз в две недели, куча дел.

На общие собрания для сотрудников — с офисной вечеринкой, музыкой, пивом и пиццей — он никогда не являлся. Я являлся, только когда у меня было время — потому что чаще на вечер пятницы у меня была другая компания, такая же наивная, пусть и более полезная.

Я повел микрофоном вдоль монитора — чтобы он зафонил. На мой голос повернули головы все — потому что он действовал как магическое заклинание.

— Как пицца? — спросил я со сцены.

Нечленораздельные одобрительные возгласы были мне ответом. Кох говорит, что они будут есть все — если это за счет компании.

— Мне, как всегда, доверили самую нудную и самую официальную часть, — наигранно вздохнул я. — Но я буду краток — потому что там уже стоят музыканты, которым не терпится вас развлечь, а вы скоро уже будете не в состоянии слушать из-за литров бланша.

Я изобразил, что подбираю слова и вспоминаю — а Герда Убер, моя ассистентка, уже была готова подать мне скрипт с подсказками. Я махнул рукой и продолжил.

— В этот четверг был запущен новый оптимизационный метод, запатентованный два месяца назад нашим любимым доктором Кохом. Доктор Кох всем вам передает привет, — «и счастливо оставаться» — добавил я мысленно, — и поздравляет нас всех с успешным стартом пилотного проекта, в основе которого лег эвристический алгоритм, основанный на теории игр. Байесовская игра — игра с природой — вовсе не метафора, а принципиально новый подход к производству, основанный на принятии немедленного решения исходя из видимого контекста.

Кох в последнее время увлекся не только теорией игр, но и решением фундаментальной проблемы теории алгоритмов — о равенстве классов задач, решаемых за полиномиальное время, и задач, к которым сводятся все задачи, но на которые еще не найдено полиномиальное решение.

Квантовые компьютеры или теоретические модели вычислительных устройств с бесконечным ресурсом памяти — против ограничений физического мира и конечности человеческой жизни, которой не хватит, чтобы найти все простые числа. Если Кох не сойдет с ума, как его предшественники, возглавившие утопическую идею, будет хорошо.

Половина собравшихся в зале сотрудников понятия не имела, о чем я говорю, и зачем они вообще пришли — если не отпраздновать чьи-то награды. Какие алгоритмы, какие оптимизационные задачи… Пиво и пицца — и совет директоров, который решил объявить об очередном успехе семимильными шагами развивающейся компании под крылом фармацевтической корпорации.

Кох, между прочим, сэкономил нам уже миллион евро своим решением — только за последние несколько дней. Впрочем, на внедрение нового метода было потрачено не меньше — однако в перспективе расходы сократятся, часть производства перестроится под новую парадигму — и через пару месяцев все забудут о переменах, потому что у Коха появится новая идея.

Если он не сойдет с ума со своими NP-полными задачами.

Когда я договаривал речь, за моей спиной барабанщик кавер-бэнда уже поправлял табурет, гитарист щелкал педали примочек… Я делал вид, что мне неловко, оглядывался на них, наблюдать за нами было весело.

Я остался на выступление, присел на угол стола с оборудованием звукаря, потягивая бланш из банки, и болтал ногой. Я не понял, почему вдруг меня посетила мысль, что если бы я пошел к психиатру, он бы диагностировал у меня смеющуюся депрессию.