Байесовская игра

Стелла Фракта

Успешный бизнесмен, филантроп и по совместительству русский шпион в Берлине попадает в водоворот экзистенционального кризиса среднего возраста. Голоса в голове, подозрительно сговорчивая помощница, алхимия и зов бытия… Все вдруг теряет смыслы, превращается в сумасшествие, бегство и погоню, игру с природой, и ответы следует искать в собственном прошлом, в другой жизни.Философская остросюжетная драма о том, что можно вернуться, продолжение романа «Замок Альбедо» о поэтах и лжецах.

11. Завод

[Германия, Берлин, Сименсштадт][Германия, Берлин, Кройцберг]

Кох был своевольным упрямцем, но он не был идиотом.

Однако у него, к сожалению, отсутствовали предпринимательские навыки, а чувство научной справедливости, наоборот, было очень сильно развито.

Я даже пожалел, что отдал ему отчет Мэллори, предварительно перешитый в другую папку.

Папка теперь была красная, Кох размахивал ей, даже один раз намеревался кинуть в меня.

— Ненавижу людей! — ворчал он, топчась на месте в своем кабинете. — Люблю роботов! Хорошо, что Винер не дожил до наших дней и не видит этот позор!

Отец кибернетики стал кумиром Ульриха Коха — как и Дональд Кнут с его многотомником алгоритмов, признанным одной из лучших монографий XX столетия. Химия — как теоретическая, так и прикладная — ему уже, видимо, неинтересна.

— Система функционирует на уровне своего самого слабого звена!

— Тупые бараны, — поддакивал я ему. — Предлагаю ничего не делать.

— С ума сошел!

— Ты это совету директоров скажи. И менеджеру, который ведет проект. И пиарщикам, которые всем рассказывают про чудесный эвристический алгоритм доктора Коха.

— И скажу.

— Сколько уйдет времени на исправление? Месяц? Два?

— Неделя. Ну, может, две.

— Проектная документация, согласование, тестирование, мониторинг…

— Я все сделаю! — возразил Кох. — Сам. Без посторонних.

— Строитель заводов! Ты уже скоро перестанешь различать день и ночь, меня от компьютера не отличишь. У тебя одна жизнь, один мозг, пусть и гениальный, ты за эти полгода постарел лет на пять!

С кем я спорю… Осел. Кох, и правда, уже, кажется, есть перестал нормально — а спал он и до этого не очень. Он сделает все за две недели — без чьей-то помощи — я не сомневался в нем, но меня настораживал сам факт.

Люди — и паранойя, что если люди несовершенны и совершают ошибки, то они непременно все испортят…

Как назло сегодня было совещание с верхушкой Глокнер, как назло Кох не избежал необходимости присутствия — потому что он все равно лучше меня бы все рассказал. Им не нужно понимать детали, им нужно знать, что все настолько сложно, что популяризаторы это по-прежнему донести не могут.

— Не вздумай его увольнять, — сказал Кох, потряхивая папкой.

Он имел в виду аналитика.

— Учту твои пожелания.

— Уйди с глаз моих.

— Встреча через пятнадцать минут.

— Уйди, Бер.

Я ушел, потому что знал, что с ним спорить бесполезно. Как будто я виноват, в самом деле! Если он не явится на совещание с Глокнер — которое проходило в нашем офисе на берегу Берлинско-Шпандауского судоходного канала, — мне придется рассказывать небылицы и всех развлекать.

Кажется, я заразился от Коха этой раздражительностью, меня в последнее время все вокруг начало злить. Еще и кошмары какие-то снятся, с черными кляксами, стекающими по стенам, с черными лужами, и лицо у меня будто бы измазано в этой черной жиже и сползает вниз, оставляя вместо себя голый череп.

Норберт сказал, что не нашел следов ни одного из прежних костюмов на белом листе — зато тот костюм, который провисел в чехле в машине, в котором я был на съемке на телевидении, совпал.

И кто еще из нас сошел с ума…

Кох пришел на встречу, пусть и зашел в переговорную последним. Он был уже спокоен — и почти час сидел молча, уставившись в одну точку или скучающе водя взглядом по потолку — как будто видел летающую туда-сюда муху.

Когда он заговорил, я закрыл лицо рукой, облокотившись на стол. Я поймал себя на мысли, что я хочу, чтобы все это пропало пропадом, провалилось в преисподнюю, в разверзшуюся землю прямо к дьяволу — и плевать, что ни дьявола, ни бога не существует, и их, как и все на свете, выдумали несовершенные люди.

В ночном клубе Унтертаге было людно, запахи и звуки смешались в один коктейль, я пускал кальянный дым и пил торфяной виски. Я не мог расслабиться, я не мог даже возбудиться как следует — потому что мысли постоянно возвращались к одной нерешенной проблеме.

Математики ищут доказательство Великой теореме Ферма, я ищу того, кто подсовывает мне квадраты бумаги…

Я был не из тех, кто ищет приключений или саботирует себя, чтобы жилось неспокойно. Я выстраивал системы, настраивал механизмы; рычаги, шестеренки и лопасти вращались по моей команде, меня возбуждал порядок, который не разрушить даже хаосом, недетерминированными флуктуациями, карманами информации в стремящейся к информационной смерти высокоэнтропийной вселенной.

Люди, машины, мои системы — временное отклонение от курса, мы лишь случайность, длящаяся не более мгновения — и потому неустойчивы и конечны. Упорядочивание хаоса — вопреки определению — всего лишь жалкие попытки играть против природы, самого вечного и мудрого игрока, еще больший хаос и отклонение от нормы.

Природа не дьявол, природа не изменит своих намерений и не скрывает тактики, если видит, что игрок начинает узнавать больше — если природа вообще может видеть… Природа слепа — и ей нет дела до наших личностей, до наших мыслей и чувств, для природы мы лишь набор вероятностных характеристик, распределенных по закономерности, которая такая же вечная, как и движение к тепловой смерти.

Когда я видел представление на сцене, я невольно представлял себя на месте артиста — подвешенного на тросах, с карабинами под кожей, раскачивающегося, отстраненного, в тот момент находящегося на другой планете, там, где нет ни шума, ни дыма, ни боли, ни страха.

Я впервые попал в андеграунд клубной жизни Берлина, когда мне было тридцать — почти сразу после переезда. Я не видел подобного раньше, меня переклинило мгновенно, окончательно и бесповоротно. Все, что я знал о контроле, было ничем по сравнению с этим… БДСМ и гротеск сценического искусства представления боли в ее естественной красоте.

Смотреть, как кого-то порют или поливают горячим воском, мне было скучно; мне нравилось подвешивание, шибари, плей-пирсинг и что-то, где можно было испытать эти мурашки от эмпатийного переживания боли, быть отдающей стороной, быть тем, кто причиняет боль, но лишь столько, сколько того требуется.

Я сперва только наблюдал. Я не называл это трусостью, я никак это не называл, я рассуждал, что если мне не нужно заходить в это полностью, становиться частью культуры БДСМ, частью темы, то пусть будет так.

Потом я понял, что наблюдать мне уже недостаточно. Дрочить на то, как кому-то причиняют боль… То, чего мне хотелось, было на порядок выше физиологической разрядки, ощущения контроля и власти.

Я хотел весь мир. Мне было мало… Спортивный интерес, любопытство и русло, куда направить свой гнев и неудовлетворенные желания, ремесло, в котором можно развить мастерство.

Я прекрасно понимал Коха в одержимости строить свои заводы. Я научился всему, за чем наблюдал в клубах, я делал это так, словно занимался этим всю жизнь — но мне было достаточно одного раза, чтобы поставить галочку и перейти к следующей записи в списке.

Ни одна партнерша так и не догадалась, что то, что я делал, было в первый и в последний раз. Мне сразу становилось неинтересно…

Возможно, это были не те партнерши. Возможно, я заранее относился к ним, как к мясу, несмотря на то что я тщательно их выбирал, вел все в слиянии с самого начала и до конца.

Я предполагал, что это уже не кинк, а настоящий фетиш и перверсия, которая с годами только прогрессирует — и если бы секс в моей жизни играл большую роль, я бы давно сошел с ума от невозможности выдрочиться.

Бить людей было чем-то похожим. Смотреть, как кого-то калечат — тоже. Такое же возбуждение, мурашки, пересохшие губы или наоборот слюна, заполняющая рот; когда перехватывает дыхание и когда сердце стучит в желудке, разгоняя кровь.

Но теперь даже это меня не спасает. Лучше я просто сегодня напьюсь — и подрочу дома, если не забуду.

Мысли не путались, даже когда я был в говно. Я смотрел в потолок, я полулежал на диване, запрокинув голову, я не смотрел на сцену. Я не чувствовал тела, я хотел, чтобы так было всегда, и я, наконец, смог отделить сознание от биологической машины, в которое оно заключено.

У меня была эрекция, мне было почему-то смешно, я ждал, когда диджей сменит микс, я знал заранее все его паттерны и все треки, из которых он собирает музыку за пультом.

В кармане пиджака завибрировал телефон. В руке был рокс с виски, я вдруг подумал, что было бы забавно пролить виски себе на костюм, но я лишь залпом выпил все, что в стакане.

Глаза защипало.

— Слушаю.

Я поставил рокс на стол, потянулся за шлангом кальяна, я закашлялся, но не от дыма.

Предчувствие ударило по пояснице — по почкам — фантомной болью.

— Надо встретиться, срочно, — сказал голос в трубке. — У нас тут проблема.

— Мертвая или живая?

Голос я узнал, голос был моего человека, который вел долю нелегального оборота фармацевтического продукции всего города. Мы познакомились чуть меньше десяти лет назад — когда нам нужно было помещение под Бер-и-Кох, на окраине Берлина, и мы арендовали подвал в промзоне Лихтенберга.

— Зависит от того, насколько быстро ты приедешь.

Я поморщился.

— Как же я тебя ненавижу, — ответил я и положил трубку.

Победить черный рынок нельзя, можно только сделать часть его видимой — и ограничить рост. Я не носил розовых очков, я прекрасно понимал, что придется влезть в канаву с дерьмом — и от меня лишь зависело, насколько прочные и удобные на мне резиновые сапоги и перчатки.

Если новости плохие, то я сегодня кого-нибудь обязательно подвешу — на промышленном крюке в ангаре.