Сказание о Джэнкире
Колыма… Трагические следы ГУЛАГа. Кровоточащая людская память. На эти события старейший якутский писатель Софрон Данилов наслаивает современную историю золотодобычи, в которой непримиримо сталкиваются характеры людей, тех, чья психология – уродливое порождение страшного прошлого, и других – кто мечтает о прекрасной жизни, о том, чтобы лебеди – символ вечной красоты – вернулись в родные края. Но возрождение человека и природы возможно только через любовь, говорит автор. Вот почему боль о Джэнкире, недавно хрустально чистой реке, превращается в сказание.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Сказание о Джэнкире предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава 6
Всадники успели выскользнуть-проскочить в последний момент — горы вслед за ними с негромким стуком сомкнулись.
Так показалось бы случайному наблюдателю, окажись он неподалеку и держи в поле зрения узкую, петлявшую по столь же узкой лощине тропу.
Всадники же не заметили грозившей им опасности, хотя по пути время от времени и настигало тревожное ощущение, особенно когда тропа истончалась в нить и гранитные глыбы нависали сверху, так что приходилось пригибаться. Поэтому они и пришпоривали лошадей, спеша вырваться из каменного мешка, из безотчетно пугающего болотисто-фиолетового, с рыжеватым оттенком, точно подводного, сумрака на брезжущую вдали ослепительно белую звездочку — там выход. И теперь, выбравшись на вольный простор, дышали всей грудью, отдавшись неизъяснимой радости зрения: с крутосклонов покрытый свежей зеленью осторожно спускался помолодевший заматерелый сосняк, ниже, в широченных глубоких падях, переливался светоносными стволами березняк. Не хватало птицы, отметившей бы поднебесную, шатром раскинувшуюся высь… Но и она — кто ты? — появилась едва различимой точкой.
Диво-то какое! Воля вольная! Чего ж еще человеку надобно?
Кто были эти путники? Тит Черканов и Платон Лось. Первый — секретарь парткома совхоза «Аартык»; второй — председатель исполкома Тэнкелинского района. Не на прогулку выехали. Не нечистая сила завела их, блазня сказочной красотою, в это опасное до жути и дико чудесное до невероятия место. Не было у них и охотничьих ружей — не ради запретной забавы, стало быть.
Впрочем, тайны никакой — заурядное знакомство нового начальства с делом и кадрами-людьми, которыми ему досталось на сей раз руководить. Само собой, учесть ошибки, промашки, недогляд и прочее в горьковатом опыте дня вчерашнего и с богом двинуться на призыв вершин будущего. Возглавить это могучее и бесповоротное движение и был назначен Платон Остапович. Тит Турунтаевич в данном случае — проводник с правом совещательного голоса.
Величественная панорама развернувшегося вдруг перед ним пространства-мира, вошедшего в пору летнего буйства, захватила Лося кроме чувственной красоты и по другой, вполне осознаваемой причине: вот оно — поле битвы! И какое «поле»: размещай на нем иное не самое маленькое европейское государство, еще и для другого место останется! Такой вот район.
Чувство законной гордости владело им. Владело вполне естественно. Было бы странно, если не так.
Черканов понимал состояние «хозяина». Даже косым взглядом, пусть бы и ласково-одобрительным, не отвлекал его, не мешал тешить душу парящую и, чувствовал, с каждой минутой все больше влюбляющуюся в новый край. Так и было.
Сам Лось, поклевывая носом, уже точно знал: он — другой. Не тот, что когда-то, в прежней жизни, и даже неделю назад, до прибытия в «Аартык». С ним и в нем произошло какое-то ошеломляющее преображение. Мож — но сказать, переворот, когда он стал видеть и понимать раньше незамечаемое и непонимаемое. Не было нужды? Скорее всего и так.
А случилось это нынешней ночью. Провел ее не сомкнув глаз. (Кстати, потому теперь-то и «поклевывал носом». Факт — без какой-нибудь иронии.) Бессонницу ему устроило как будто нарочно взбесившееся комарье: дождалось свежего человека и, кровопийцы, ринулось всем воинством. Впрочем, сам виноват: никто не понуждал Лося среди ночи оказаться под чистым небом; он же и уговорил-уломал Черканова пренебречь пуховиками и как истинные мужчины, сев на конь, встретить восход солнца — а может, новую жизнь и судьбу! — в седле.
Комары! Что комары?! Спасибо им: сидя на скале, где напрасно пытались найти спасение (Черканов-то спал хоть бы хны), передумал столько, что — о-е-ей! Когда бы еще выдалась такая возможность? Да никогда! Суть же дела заключалась вот в чем: совхоз «Аартык» представил в район перспективный план развития на следующую пятилетку. Кэремясов, секретарь райкома и, между прочим, уроженец этих мест, принял наметки заинтересованно. Да что там говорить, одобрил целиком и полностью. На предварительном обсуждении он, Лось, не выступил решительно против, хотя, по правде, сомнения возникли. И сильные. Оно, конечно, идея резко увеличить поголовье скота, а значит, производство мяса-молока достойна всяческой похвалы. Но… план — не пустая мечта! Имеются ли реальные возможности? Именно здесь, в узкой долине, зажатой со всех сторон каменными громадами? Коровы и лошади, которых собирались держать тут, мечтой и бумагой сыты не будут. Им нужны богатые пастбища! А где они? «Есть! Да есть же!» — божились, стучали себя в грудь совхозовцы. Выкатывали глаза, с пеной У рта и почти со слезами вопили, что встарь «там жили», «скот разводили»! Ну, может, и «жили» — влачили жалкое существование; может, и «разводили» — держали жалкий десяток худых коровенок, подбривая лужки да мари на сено… Но сейчас-то разговор об организации крупного отделения с тысячными стадами и табунами!.. Конечно, понятно (и простительно!), что для любого человека родные места кажутся раем. А ему разве не сказкой вспоминается милое сердцу Полесье! Эх! Хотя реальное-то, что греха таить, оно — «ох» и «ах»! Так думал Платон Остапович прошлой зимой. Иначе мыслил прошедшей ночью, паля костеришко и отбиваясь от бешеных атак окончательно взбесившихся и осатаневших крылатых мучителей.
То-то, что переворотило! Новая вера родилась в его груди! Нахлынувшие впечатления, и верил и не верил собственным глазам, потрясли его. Решил верить.
И самое невероятное чудо, снявшее и освободившее, между прочим, его мозг и душу от подозрений и разных сомнений, заключалось в том, что он видел: среди невообразимого хаоса и мешанины гор, которые, сойдясь когда-то в смертельной схватке, вытесняли друг друга с земли под самое поднебесье, оказывается, притаилось неисчислимое множество ручьев и марей, полян и аласов, лощин и лугов! Судя по ветхим останкам изгородей и провалившихся срубов, тут когда-то с разудалой песней вольготно гуляла коса. Когда-то… Что стряслось потом, в давние или совсем близкие времена, — бывшие царские угодья сплошь заросли сорной травой, покрылись гнилыми кочками, затянулись болотинами?
Но план-то перспективный! Оттого и взыграло ретивое: уже представлял воочию, как здесь (разумеется, сначала придется навести прежний порядок; а ради того не поскупиться на весьма солидные капиталовложения) замычат коровы, загогочут племенные жеребцы, закурятся и завьются веселыми спиралями дымки над домами, в каких поселятся счастливые пастухи и табунщики. Не беда, что вопрос об организации в Тэнкелинском районе крупной лугомелиоративной станции обсуждается в Совете Министров республики вот уже третий год — теперь он тоже имеет право ударить себя в грудь!..
Внезапно впереди что-то взорвалось. Заслоняя восходящее солнце и само небо, взвилось вверх что-то черное и огромное. Одновременно с оглушительным громом слепая молния ударила в лицо Лося. Не успев сообразить, что могучий предательский удар — воздушная волна, ошеломленный Лось с невольно вырвавшимся воплем полетел на землю. Вернее, прямо на камни.
— А-ай!
Конь, в течение двух дней прошагавший с тяжелой ношей то по чавкавшей жиже болот, то по запутанному валежнику, то по зыбучим пескам, то по острым обломкам скал и почти выбившийся из сил, испугался не меньше своего седока. Громко храпя, раздувая ноздри, рвя повод, намотанный на руку хозяина, бился и, вздымаясь на дыбы, молотил копытами воздух.
Лось уже встал и почти успокоил дрожащего коня, когда вернулся назад Черканов.
— Чего кричали? — спросил и поглядел в лицо спутника. — Э-э, да у вас на щеке кровь! Упали?
Не отвечая, Лось приложил носовой платок к саднящей щеке.
Черканов пошарил вокруг в траве и протянул раненому несколько каких-то листьев:
— Нате, приложите к ссадине. Быстро затянет. А что случилось-то?
— Да так… — Не зная, как объяснить, Платон Остапович с беспомощным видом развел руками. — Конь вдруг взыграл…
— С чего это он?
— Вдруг впереди нас что-то вроде взорвалось… такое черное, огромное…
— Да ну?!
Платон Остапович только теперь почувствовал, что весь облит потом. Рубашка плотно прилипла к спине. С напускным безразличным видом деланно засмеялся:
— Черт его знает, что это такое!
— Черт, конечно, не знает, да мы сами с усами! Сейчас узнаем. Если мы верим, что ни бога, ни черта нет, — значит, тот некто должен быть или зверь, или птица, — принялся внимательно оглядываться кругом, перебегая взглядом с предмета на предмет. — А-а, вот и оно, неведомое чудище! Вон сидит ваше «что-то черное, огромное»… Действительно, громаднейший глухарь! Когда я проезжал, он, видимо, спал. Ишь, и он нами заинтересовался — вон как старательно высматривает, даже шею выворачивает! «Что за чертоломы свалились на мою голову?» — ругается он, похоже.
Присмотревшись, Лось тоже увидел гигантскую черно-фиолетовую с переливом птицу, вцепившуюся толстыми, в роговых наростах пальцами в сук большой лиственницы неподалеку от места, где они сейчас стояли.
— Всего-то от глухаря мы с конем так перетрухнули, что у обоих чуть душа напрочь не отлетела, — усмехнулся Лось.
— Это не от трусости, просто от неожиданности. Взлетает он и правда как взрывается. Особенно здорово это получается у него в сумерках. Черт сейчас сгинул, и даже в самой дикой, самой безлюдной тайге бояться некого. Обычно любят сочинять разные небылицы и ужасы про медведей да про волков, но это враки! Звери лесные никогда первыми не трогают человека. Оголодавший «хозяин» или волк попадаются очень и очень редко, от силы раз в десять — двадцать лет. Человек сам преследует и уничтожает их. Если зверя подранишь или сдуру примешься убивать его детенышей, тогда уж — чего ж удивительного? — кто не превратится… — не успев закончить популярную лекцию, которую, однако, Лось слушал с юным вниманием, ибо известное в устах этого все больше нравившегося ему человека звучало с той настоящей искренностью и правдивостью, о чем, не догадываясь, он сильно истосковался. Черканов вдруг схватился за шею и вскинул голову вверх — Эй, кто там балуется? Кто нашвырял за воротник корья?
— Белка-проказница! — подсказал, рассмеявшись, Лось.
— Хватит! Тебе сказано? — как на несмышленого шалуна, нарочито строго прикрикнул Черканов.
Непослушная белка метнула в ответ целую пригоршню.
— А-а, показываешь норов? Вот я тебя, неслуха такого! — Черканов поднял сучок и замахнулся.
Рыжий хвост прыгнул и спарусил на ближнюю лиственницу.
— Давай заодно напоим-ка коней, — Черканов уже спускался к ручью, протекавшему по другой стороне лощины под крутой сопкой.
Когда Платон Осипович наклонился над маленькой заводью, толпившиеся у самого берега темно-синие юркие рыбешки прыснули веером в разные стороны. С протянутой рукою он свалился бы в воду, — не подхвати и не удержи его вовремя спутник.
— Что это с вами, а? В полной одежде и захотелось искупаться?
— Хотел достать вон тот голубой камешек!
— До камешка нырять надо. Тут глубоко: наберется близко к сажени.
— А видится, словно совсем близко.
— Это оттого, что вода тут чистая. Никто ее не мутит, вот она и такая — светлая. Давай напьемся и мы.
Лось припал губами к ручью. Он пил и пил. Остановиться было невозможно.
— Не уподобьтесь Чурумчуку[19], который выпил целое море! Хоть немного оставьте для зверья и птиц. Им тоже надо испить водицы! — пыхая сигаретой, рассмеялся Черканов.
— У Лося заломило зубы.
— Уж так и быть: немного оставлю.
Ломоту в костях и сонливость словно рукой сняло.
Вот она — чудотворная живая вода старинных сказаний и легенд! Струится, журчит, позвякивает и позванивает по мелкой гремучей гальке! Вглядись в глубь, жди терпеливо и несуетно, — и прозришь в светловодье события седой древности, что в «олонхо» только и остались, как будто затаились, притворись сказкой-небылью. Ан нет! Жди! Жди — может быть, и тебе откроются. Ну, не в этот раз — так в другой.
Знал бы Лось, что в эту минуту он наверняка испытывал то же, что испытывал великий безымянный, имя, некогда знаменитое, нынче поглотила бесконечная и бездонная река времени, когда, проведя день-деньской в жаркой погоне за быстроногим оленем, иссохший от жажды, доплетясь полумертвый, почти без сознания до этой воды, припадал к ее плескучей влаге и долго, бесконечно долго пил и вставал, заново рожденный… Может, и знал.
Отдохнувшие на коротком привале кони бежали спорой рысцой. Прохладный ветер, дувший навстречу, прибавил самую малость и уже дул ровно.
З-пад а-адн-эй га-ары-ы вецер ве-е,
З-пад дру-у-гой га-ары-ы падвя-ва-ае… —
неожиданно и для самого себя завел старинную белорусскую песню Платон Остапович. И удивился. И прислушался к эху, вернувшему его, но как бы и чужой, голос.
Черканов ехал молча, опустив голову. Но по напряженной спине и по всей посадке было ясно: слушает и, несомненно, одобряет.
Как-то незаметно подкравшиеся было плотные тяжелые облака, почти касаясь остроконечных скал, древними пиками устремленных в небо, начали вдруг распадаться, разбегаться и истаивать; высокий купол стал наливаться сияющей лазурью.
З-пад дру-угой га-ары-ы падвя-ва-ае…
Да цемна хма-ар-ка высту-па-ае…
Умный конь, чуя, что сейчас всадник не станет понукать его, перешел на неспешный нетряский шаг.
Да цемна хма-ар-ка высту-па-ае…
Да дробны дожд-жык у-ули-ва-ае…
Платону Остаповичу представилось: плавно покачиваясь на тихой волне, плывет он на плоту. Широкое лоно Припяти подернуто тускло мерцающей позолотой. Вдоль невысокого берега, как на параде, выстроились могучие развесистые дубы. За ними расстилалась насколько хватит глаз, — расцвеченная бушующим разнотравьем пойма. А там… то появляется, то исчезает среди зеленых волн головенка цвета спелого жита. Это он! Еще малыш, лет пяти или много-много шести. Носится ошалело по лугу с ревом в безуспешной попытке поймать увертливую бабочку с радужными крылышками… Как так: и тут, и там — он? Не понять. Лучше и не пытаться…
— Ой! — грезивший наяву всадник испуганно вскрикнул и схватился за поводья. Конь, давно предоставленный самому себе, вдруг остановился, натолкнувшись грудью на круп своего сотоварища, стоящего теперь поперек дороги. — Что случилось?
— Тише… — наклоняясь с седла, шепнул ему Черканов. — Посмотри-ка сюда…
Резко очерченный на фоне ясного неба лучами солнца, уже начавшего склоняться к западу, на самой вершине одного из отрогов горного кряжа, на самом краю гребнистой скалы, нависшей над пропастью, стоял непередаваемо прекрасный зверь.
— Видишь, да? Горный олень…
Невесомо касаясь точеными ногами каменной осыпи, олень гордо поднял вверх голову, отягощенную затейливого рисунка рогами, и чутко внимал шуму вечного неба.
«До чего же прекрасно божествен!.. Точь-в-точь Солнечный олень из сказки! — подумал Лось в восхищении. — А поза чего стоит: весь он — сама чуткость. Все в нем — сама грация. Как же гениальна мать-природа, что может создавать такое совершенство, такую не выразимую словом красу!»
— Учуял… Сейчас исчезнет… Подставьте ладонь!
Олень вздрогнул, в неуследимо быстром и высоком прыжке перелетел на соседнюю скалу и, сверкая гладкой блестящей шкурой на хребтине, понесся стремительными прыжками по краю ущелья.
Черканов взглянул на подставленную ладонь и в полушутку, в полусерьез с огорченным видом тихо воскликнул:
— Так и знал: пуста…
— А чего вы ждали?
— Счастья…
— Разве счастье капает с неба? — засмеялся Лось. — И нужно только подставить ладонь?
— К некоторым оно приходит само…
— И что это за убогое счастье, вымоленное как подачка нищему в подставленную ладонь!
— Я даже от такого не отказался бы…
— Не надо ждать от кого-то подачки. Счастье надо завоевать самому! Будет человек счастливым или нет, зависит только от него самого. Я правильно говорю?
— Даже сверхправильно. О том, что свое счастье каждый человек кует сам, и я могу ораторствовать нисколько не хуже вас.
— А зачем тогда подставлять ладонь?
Черканов промолчал, да и Лось, почему-то смутившись, не стал настаивать на ответе.
Проехав некоторое время молча, Черканов попридержал своего коня и поехал уже вровень со спутником.
— В этих краях живет такая легенда. Когда бежит Солнечный или там Золотой олень, ну, в общем, волшебный, у него из-под копыт вроде бы высекаются, разбрызгиваются и падают дождем золотые искры. И если из этого золотого дождя кому-либо удастся поймать в раскрытую ладонь хоть одну-единственную маленькую искорку, тот будет весь свой век счастливым сполна. Очень похоже, что не моей дырявой ладони дождаться такого дорогого гостя. Да пусть я и не буду удостоен подобного подарка, обойдусь и без этого. Не так ли, Платон Остапович? — повернулся к спутнику и, словно давая понять, что шутит, грустно улыбнулся; опять выехал вперед, и опять впереди замаячила его спина. Только теперь Лось обратил внимание на ее худобу и выпирающие лопатки.
Хотелось сказать что-то ободряющее. Но что именно говорится в таких случаях, — Лось не нашелся.
Ручей, постепенно сбегая вниз, влился в речку, прорубившую себе проход через скалистую гряду гор и устремившуюся прямо на восход солнца. По обоим берегам ее простиралась луговина шириной не меньше версты.
Сойдя со старинного проселка, поехали по самому подножию горы, по еле заметной тропке, заметенной старым пожухлым разнотравьем.
— А это что такое?! — удивленно воскликнул Черканов, миновав перелесок.
— А что такое? — Лось непонимающе огляделся.
— Смотрите туда! Вон туда! — показал Черканов в глубь открывшейся долины. — Вон, во-он!
— Вы же хозяин этой земли, вам и знать. Это я могу спросить у вас, местного.
— Я и сам не знаю!
— Что это такое в самом деле?
Объехав огромную и высокую кучу из земли, песка, камней и дерна с трудом, чуть не завязли кони, преодолев довольно широкую полосу голой земли, остановились на берегу речки.
— Когда это они успели тут все выстроить?! — Черканов в полном недоумении осматривал громоздкий, с двухэтажный дом, целиком смонтированный промывочный прибор, большой дизельный электромотор, несколько дощатых сараев и штабель бочек с топливом. В его возгласе были и удивление, и восхищение, и неодобрение, и даже злость. — Все готово, хоть сейчас начинай мыть золото!
— У вас, у совхоза, они брали разрешение начинать тут работу?
— Ничего подобного. Был просто разговор, и то полуофициальный, что добычу золота можно будет начать в предстоящей пятилетке, после детальной разведки и точного определения запасов, с конкретным учетом перспектив развития совхоза. Кому, как не вам, в райсовете, все знать — ведь все идет через вас? Небось спрашивали у вас…
— Поверьте, нет! Странно… — Было отчего обескуражиться. Было отчего и возмутиться.
— Смонтировано же совершенно недавно. Может, и люди есть тут? — Поворачиваясь во все стороны, Черканов принялся кричать во все горло: — Эге-ге-гей!.. Ого-го-гой!..
Кругом царила немая тишина. Лишь спустя некоторое время, отразившись от отвесных скал по обоим берегам, крик Черканова вернулся звенящим эхом.
— Платон Остапович, что это значит? Не то ли самое, что на нашем Джэнкире добыча золота уже началась?
— Нет, нет! — решительно возразил Лось. — Такого постановления не было.
— Постановление может быть вынесено и задним числом. Написать его — недолго, — Черканов слез с лошади, обошел промприбор, словно не веря своим глазам, то тут, то там общупал, обстучал подобранным здесь же камнем, — Ничего не скажешь, сделано все на совесть, капитально. Как же это понять? Ведь была же у нас договоренность, что, если выявится тут богатое содержание металла, будем работать в тесном содружестве, сообразуя интересы и совхоза, и комбината. Где основать поселок совхозного участка, где поставить центр прииска — должны были решить также сообща. А на самом деле получается, что нас вовсе и в расчет не берут? — Цокнул языком, натянул картуз низко на лоб, молча постоял, потеребил затылок и стал толкать плечом деревянную стойку промприбора, как будто пробуя на прочность установку.
Положение Платона Остаповича выходило преглупейшее. Да и понимал он в этом деле, сказать честно, не то чтобы вовсе ничего, но маловато.
— Тит Турунтаевич, не надо так волноваться. — Чем меньше понимания, тем больше сострадания: глядеть же на Черканова — сердце кровью обливалось. — Видимо, ведут разведку, чтобы точно определить размеры запаса. — Попытался утешить, мобилизовав все свои познания о процессе добычи золота.
— Разведку ведут по-иному. Тут — другое! Ясно же, настроились на прямую промывку. Это видно даже простым глазом. Бульдозера где-то небось спрятали в лесу. Если начнут так, по-воровски, засылать сюда случайные бригады рвачей и добывать, нам никакой помощи ввек не дождаться. И все окрест порушат подчистую, камня на камне не оставят. Этим старателям нужно только золотишко! Плевать они хотели на охрану природы! Пле-вать! — Черканов захохотал яростно, как помешанный, устремил горящий взор на Лося. — Не говорите, не говорите, — точно отбиваясь, замахал руками, хотя тот не собирался ничего говорить. Тем более что он мог сказать? — Бережное отношение, рекультивация — пустые слова! В гробу они видели все это! После них, как после саранчи, даже в тысячу раз хуже, остается голая, мертвая земля!.. — Кажется, и выдохся от неожиданного бурного порыва. Закончил хриплым шепотом. Вовсе не для подавленного и совсем растерянного Платона Остаповича — Неужели и наш Джэнкир обречен на подобную злосчастную долю?!
Лось вполне разделял тревогу и боль человека, так преданно любящего свою землю. Более того, негодовал вместе с ним. Но потому-то как представитель районной власти и обязан был сохранять спокойствие, не поддаваться эмоциям.
— Что вы, не надо так говорить, — точно отмеривая разволновавшемуся больному в рюмку валериановые капли, произнес мягким голосом. Затем прибавил слегка железа: — Существуют государственные законы, правительственные постановления. Никому не позволено безнаказанно нарушать их.
— Уж чересчур вы уверены в силе своих постановлений, — слабая больная улыбка скользнула по вялым, уставшим губам Черканова.
— Как же не верить? — удивился Лось. Обижаться на перенесшего на его руках кризис и не подумал. — На то и постановление, чтобы выполняли. И… выполнят, голубчики! Если не захотят добровольно, то — заставим! — Глаза его стали жесткими, непримиримыми. Смягчились, обращенные к «пациенту» — Будьте уверены и не волнуйтесь.
— Что ж, вашими устами, Платон Остапович, мед пить! Придется поверить, — то ли и точно, поверив, то ли сделав вид, Черканов подошел к своей лошади. — Куда мы сейчас поедем? Не двинуть ли прямиком к старику Дархану? Это всего километров пять-шесть. Пораньше приехать и…
— Зачем? Где-то поблизости должен быть ваш знаменитый алас. Как он называется?
— «Балыктаах», что значит «рыбное». До него не так-то близко. А теперь… какой толк туда ехать?
— А что случилось?
— Сами же видели… Мы с вами намеревались все посмотреть прямо на месте и решить, а тут, не дожидаясь, некие все уже решили давно и бесповоротно. Чего теперь осматривать…
— Не надо паниковать раньше времени, Тит Турунтаевич. Я же говорил: закон есть закон, постановление есть постановление.
Дальше поехали в тягостном невеселом молчании, без разговоров и песен. Впереди по-прежнему ссутулившийся в седле Черканов. Проехав довольно долго вдоль долины, по большому распадку свернули резко на север.
Скоро прямо перед ними отвесной стеной выросла громадная гора, точно разрисованная от высоченной вершины до самого подножия кроваво-красными полосами.
— Кровавая гора, — подъехал Черканов, заметив, что Лось с интересом разглядывает эти необычные знаки. — Я сам не видел, но слыхал, что иногда с верха горы тут бежит кроваво-красная жидкость. Вот и образовались эти «ручьи». В народе говорят: «Плачет кровью». Есть поверье, что это случается перед великой бедой. В старину этому придавали огромное значение, при встрече тайком осведомлялись: «Как-то нынче Кровавая гора?» Видимо, тут есть залежи натуральной красной охры. — Черканов вгляделся в склон горы и громко воскликнул — Ба, да там вроде действительно капает! — но сразу умолк и толкнул лошадь. — Не, мне показалось…
Распадок пошел вширь и раздвоился, охватывая гору с обеих сторон.
Черканов неожиданно круто осадил коня.
— Посмотрите-ка, — кивнул в сторону редкого лиственничника, не особенно далеко от тропы. — Ваши тезки.
— Что?!
— Лоси же. «Сохатые» по-здешнему. Во-он стоят. Трое.
Только тут Лось рассмотрел в тени деревьев трех неправдоподобно громадных зверей. Отбиваясь от комарья, они мотали головами, хлопали большими ушами.
— Пусть стоят. Давайте-ка мы объедем их. И той тропой выберемся к аласу. Будет чуть подальше, да ничего.
Обогнув громаду горы, выехали опять на ровный продолговатый дол.
— Это и есть Балыктаах?
— Пахай[20], разве это алас? Толоон[21] же простой! — возмущенно сказал Черканов, будто обиженный. — Балыктаах — это! Представьте… — Не найдя нужных и достойных слов, умолк. — В общем, в ближней округе не найдется второго такого заповедного места! — и подхлестнул коня.
Лощина быстро сошла на нет, и путники съехали вниз в глубокую и широкую падь, наполненную прохладными сумерками. На дне пади когда-то был водоем, давным-давно высохший; и тут густо пахло гнилой сыростью. По всей пади, заслоняя почти непроницаемой стеной солнце и небо, мрачно толпились угрюмые ели. Даже кони, на что, казалось, безразличные к окружающему пейзажу, и те шли понурившись.
Лось, облегченно вздохнул, лишь когда миновали гиблое место. Кругом снова простирался светлый мир, вольный дол, чистая земля. Горы пошли в плавный изгиб, будто расступаясь.
— Вот и наш Балыктаах! — торжественно, с воодушевлением объявил Черканов.
Проехали еще немного, и перед ними во всем великолепии раскрылся дольный алас, окаймленный густыми дубравами, противоположная сторона его терялась в зыбкой игре полутеней ускользающего горизонта.
И впрямь, видевший, казалось, все главные чудеса, необыкновеннее быть не может, такого Лось не мог и ожидать.
— Ну как?
— Да-а… — только и сказалось. — Да-а… — Все выражающие изумление и восторг слова были истрачены — и не жалко. Для этого слова не было. Могло ли оно быть?
Черканов прервал-прекратил мучения Лося, томящегося немотой, будничным:
— Время уже к третьей дойке. Пожалуй, стоит сделать тут привал. Во-он там хотя бы…
Остановились на невысоком пригорке с восточной стороны. Расседлали коней, пустили пастись по-вольному.
— Я схожу за водой, а вы запалите костерчик вон на том старом огнище… — Не замечая того, Черканов обращался к Платону Остаповичу то на «ты», то на «вы». Не замечал этого и Лось.
В поисках сушины Лось направился к опушке леса. Набрел на смутные очертания провалившейся ямы старинного погреба. Несложно было догадаться, что погреб был весьма обширен. Судя по остаткам бревен да столбов, проживал тут явно не несводящий концы с концами бедняк, — вон сколько кругом было построек!
Вернувшись с охапкой сучья, застал Черканова за непонятным занятием: тот старательно выуживал что-то из ведерка прутиком.
— Что вы делаете, Тит Турунтаевич?
— Э-ж, выуживаю молодь — черпанулась вместе с водой. Нам нужна не уха, а просто походный чай.
— Интересно, чей это этох?[22] — спросил Лось.
— Не знаю. Я не здешний, олекминец[23]. Во-он, на той стороне, тоже видны многочисленные следы жилья. При добрых хозяевах и при стадах, хорошо ухоженная, земля эта в свое время наверняка была славной кормилицей, родимой матушкой. А сейчас тут жизнь исчезла, земля захирела, все быльем да сорной травой поросло. Земля человеком жива. Им поддерживается в добром здравии. Им же улучшается. — Опять Черканов говорил известное, и опять Лось слушал его, удивляясь новизне, казалось бы, старых слов. — Исчезнет человек, и земля тут же начинает портиться. И в конце концов окончательно погибает. С тех пор как большинство людей скопилось в совхозных центрах, этот необратимый процесс, охвативший здешние окраинные земли, наблюдается даже в центральных районах республики. — Черканов присел было на обрубок бревна, валявшийся рядом, но вдруг вскочил, точно ужаленный.
— Что с тобой? — встревожился Лось.
— Думал, бревно, а это, оказывается, сэргэ[24].
— И чего в этом страшного?
— Страшного, конечно, нет… Но садиться на сэргэ — это уж слишком. Пусть она и затрухлявела, и обломалась. Сэргэ есть сэргэ. Это не для сидения. Да вы этого и не поймете. У белорусов сэргэ ведь не бывает? Если даже и есть, то совершенно в другом духе, наверное.
— А что, ваша сэргэ имеет «иччи», духа-хозяина? — Лось усмехнулся.
— «Иччи», дух-хозяин! — неприязненно повторил Черканов. — Вы, кажется, хотите сказать, что я, коммунист, верю в чертей и разных там духов? Думайте, говорите — я не против. Но мне сильно не по нраву те современные парни, которым все трын-трава, все «до лампочки», невоздержанные на язык до матерщины, грубые и черствые, у кого ничего святого за душой. Мне не верится, что из таких шалопутов может выйти хороший, просто добропорядочный человек. А вы верите, Платон Остапович?
— Остепенятся со временем.
— Иные, дай-то бог, остепенятся, но насчет других — весьма сомнительно… Вот мы бьем себя в грудь, бахвалясь, что ни в бога, ни в духов не верим, но мне вот иногда очень хочется, чтобы и впрямь существовало нечто подобное. Наши предки встарь жили, прячась по захолустьям и осваивая вот такие аласы, семьи заводили, потомство плодили, скот держали — жили всяко: и в радости и горе, в сытости и голоде, с песнями и плачем. И подумать страшно, что от них остаются лишь вон те трухлявые деревяшки… Как они могут так совершенно бесследно исчезнуть?.. Нет, кэбис[25], мне хочется думать, и никто мне этого не запретит, что дух, душа, мысли и чувства людей, живших тут некогда встарь, каким-то образом находятся здесь — перешли, впитались, воплотились, как хотите, в эту землю, вон в те пни, в это самое сэргэ… Старая пословица: «Старинное жилье — не без пней, заброшенное стойбище — не без завета» — родилась отнюдь не случайно. Что, не туда клоню и не те слова — для партийного секретаря, а?
— Вообще-то вы правы. Но лучше, когда память о живших остается не в виде трухлявых столбов, а в сути вечных благородных дел.
— Совершенно верно. Вот за это я голосую обеими руками. Я хотел только…
— Великолепные места… — давно уже перестав слышать, о чем и как рассуждал его спутник, Платон Остапович слушал и любовался сумерками. Губы прошептали сами — Богатая земля…
— В подземных кладовых нашего края всего вдосталь…
— Не о том я, не о том… — печально уронил Лось. Проговорил, пожалуй, со скрытым сожалением, укоризною и особенно затаенной безнадежностью, что вообще когда-нибудь будет понят. — Не о том…
— О чем же? — страстно проговоривший на ветер свой монолог, удивился Черканов.
— Не о подземных кладах, а о наземных, так сказать, богатствах. Я говорю о царстве пернатых, о племени четвероногих. Я говорю о растительном мире — вообще о природе.
Не то чтобы не ожидал такого в принципе, но в этот момент Тит Турунтаевич был застигнут врасплох словами Платона Остаповича: он ведь только что говорил о «сути вечных благородных дел». Связи между тем и этим Черканов уловить никак не мог. Хотя почему бы и нет? Наверное, забыл «то», а к «этому» душевному излиянию располагало все остальное, что существует без слов.
Лось не сказал еще самого заветного:
— К сожалению, таких мест на планете осталось очень мало. Надо это богатство всемерно беречь. И не просто сохранить, а приумножить, чтобы в целости и сохранности передать следующим поколениям, которые будут умнее нас и по-новому, с дальним прицелом распорядятся всеми богатствами матушки-земли. — Закончил на одном дыхании. Руки упали в бессилье. Стоял растроганный и немного даже растерянный: не ожидал от себя такого лирического всплеска, такой бури чувства. Право, не ожидал.
В этот миг Черканов неопровержимо и бесповоротно понял, что Лось нравится ему не зря.
— Ох, чай бежит! — Оба разом кинулись к костру.
Буханка черствого хлеба и небольшой туесок со сливочным маслом — свою немудреную провизию Черканов выложил первым и теперь наблюдал, как его спутник достает из объемистой спортивной сумки пластмассовые и жестяные банки, различные коробки, открывает и развинчивает их, вытаскивает узорчатые матерчатые мешочки и разбирает их содержимое. Нашлись курятина и колбаса. Не обошлось без чеснока и шоколадных конфет. Под занавес выудился небольшой, похоже, из-под лекарства, пузырек. Лось просмотрел его на свет. Не поняв, что за содержимое в нем, открутил пробку, нюхнул и остался весьма удовлетворен, бормотнув при этом про себя: «Эге, положила горчицу, молодцом!»
— Сразу видно, собирала рука любящей женщины, — Черканов завистливо вздохнул: — Счастливый вы человек, Платон Остапович.
— Да-а, моя Диана!.. — тут же осекся. Заметил, что на лицо Черканова набежала тень. — Да и ваша супруга…
— А моя — вся вот тут, — Черканов ткнул пальцем в почти окаменевшую буханку.
— Любит или не любит, разве можно определить только по этому признаку?
— И безошибочно!
— Э, брось… Каковы припасы на дорогу — зависит просто от наличия продуктов в доме.
— Это верно только относительно разнообразия продуктов, — тихо отвечал Черканов, вертя в руках кружку с обжигающим чаем. — Но важнее, как все приготовлено и как уложено…
— Не слишком ли примитивно, чтобы вынести окончательное заключение в таком непростом деле?
— И совсем не примитивно. Посмотрите сами, — Черканов показал на скатерть-самобранку, — Разве здесь не видна воочию любящая рука?
— А у вас как?
— Жена меня не любит.
— И вы это определили только сейчас?
— Нет, знаю давно.
— А вы ее как… любите?
— Я?.. — Черканов отрицательно крутнул головой.
— Коль не любите друг друга, зачем же живете вместе? Как будто кто-то вас к этому принуждает.
— А что делать, позвольте спросить?
— Если не любишь, сразу надо рвать все узы. Уехать.
— Куда?
— Как это «куда»? Ну, в общем… Свет велик, земля обширна. Где-нибудь есть, наверное, кто-либо, кто люб сердцу. Вот к нему и прибиться.
— А если тот человек тебя не выносит и даже глядеть не хочет?
— Э, бросьте! Так не может быть.
— А вот и может. И даже очень запросто. Эх, Платон Остапович, вы, молодые люди, иногда рассуждаете донельзя прямолинейно. Сколько семей, думаете, живут в подлинной любви? От силы половина! И на том спасибо. А другая половина живет по инерции, из равнодушного согласия, ради детей и даже из-за страха: чуть что — и карьера полетит к черту… Вот так-то, милый…
До этого Лось не замечал почему-то разницы в летах между ними. Особенно когда вместе глядели на неизъяснимое, что окружало их, когда… Оказывается, разница была.
— Таких семей может быть только единицы… — Молодость Лося еще и не собиралась согласиться.
Черканов, приобняв руками колени, невидяще уставился куда-то в пространство.
Лось, принявшийся было яро доказывать ошибку, замолчал, заметив, что до собеседника его слова совсем не доходят. Если даже сказать совершенно бесспорные вещи, выложить абсолютные истины, он сейчас их не воспримет. Видимо, Черканов все решил для себя давно и твердо. И разве выстраданное в жестоких сердечных муках убеждение человека можно изменить голословными рассуждениями вроде «должно быть так и вот так»? А в сочувствии он и вовсе не нуждался… Не найдя, что сказать, чувствуя себя оттого несколько неуютно и неловко, Лось принялся грызть куриную ножку.
Внезапно откуда-то прилетела трясогузка и, трепеща крыльями, зависла в воздухе над Черкановым, едва не касаясь его лица. Тит Турунтаевич от неожиданности отшатнулся. Птаха, словно решив: «Достаточно попугала, теперь поругаю», в несколько взмахов крылышек взлетела на деревцо неподалеку и принялась гневно чирикать, вертя головкой.
— Не пойму, о чем ты мне толкуешь, — проговорил Черканов рассерженной птичке и спросил у спутника: — Вы случайно не знаете, сколько живет такая вот трясогузка?
Лось замычал, обжегшись чаем, отрицательно замотал головой.
— Если она долгожительница, то эта пичуга должна помнить тех, кто жил здесь прежде. Не изгоняет ли сна нас отсюда, невзлюбив, а? — Напрасно прождав ответа, Черканов взглянул в лицо сотрапезника и улыбнулся — Вы что, осуждаете меня или жалеете? Чего молчите-то? Осуждать — за мной вроде нет никакой вины. Жалеть — не считаю себя горемыкой. Вероятно, правы люди, когда говорят: «Где любятся, там и ссорятся». У нас — тишь да глядь и божья благодать. Такую мирную и согласную семью, как наша, сыщешь редко.
— Что касается меня, с нелюбящей женщиной не прожил бы и одного дня. Как можно быть счастливым с нелюбимым человеком? — Не часто выпадали поводы быть Лосю искренне благородным. Тут и стараться было нечего. Само собой вырвалось.
— Верю. Но некие, вроде меня, так, видимо, и уйдут из этого мира, не узнав, что такое любовь… Вы, похоже, прошли через жаропышущее горнило любви, достаточно вкусили ее сладкого меда и сока. Может, объясните мне все это?
— Хотя не все обстоит так, как вы сказали, свое мнение могу высказать. — Не сумел бы дать отчета: на какое-то мгновение Лось точно почувствовал, что он старше Черканова. — Зачем вам, Тит Турунтаевич? Ваша жизнь куда интереснее моей! Расскажите вы, — смиренно, унижение паче гордости, склонил голову Лось.
Черканов легко согласился.
— Ну слушайте. Семнадцатилетним парнем я по самые уши втюрился в девушку, с которой вместе учились в техникуме в Якутске. Не знаю, чем она меня околдовала. По словам друзей, она была далеко не красавица, но для меня!.. Короче, солнце всходило именно с нею. По утрам я просыпался с радостной мыслью, что днем увижу ее. Ночью засыпал с ее именем на устах. Но, чтобы открыться в сжигающих меня страстях — и помыслить о том не смел. Собрав все мужество, раза три-четыре приглашал ее в кино. В общем, как говорится, одни сладкие страдания… — замолчал и начал прикуривать сигарету. Не только затем нужна была ему передышка.
Признаться, несколько коробил тон, каким Черканов рассказывал свою историю. Лось объяснял его внутренней ожившей вдруг болью и, пожалуй, глубокой застенчивостью, какую проше всего скрыть, знал по опыту, самоиронией.
— На последнем курсе, — продолжил повествование Тит Турунтаевич усмехаясь, — на мою ненаглядную положил глаз парень со второго курса. Что за личность? Хотите верьте, хотите нет, — прищурил глаза то ли в шутку, то ли всерьез, — он не стоил моего мизинца. И на вид был не лучше меня, в учебе — просто дундук, общественную работу совершенно терпеть не мог. Только и умел — танцы. Моя же любимая втюрилась в прохвоста, как я в нее. Души в нем не чаяла, ходила за ним тенью. Покорно сносила издевательства, какие этот… позволял над нею при людях. Спросите: что же я-то смотрел? Да как ответить. Ревновал страшно. Удумал, дурень, что она сама разберется, что заговорит в ней женская гордость. А главное, тешил свое самолюбие: пусть, мол, помучается, — поймет, какой замечательный рыцарь, — то есть, извините, я, — преданно и бескорыстно любит ее. Ждет. И будет ждать всю свою жизнь.
— Да-а… — протянул Платон Остапович, намереваясь что-то сказать, пока Черканов ворошил прутиком в костре, но передумал. Тем более что рассказчик сам приступил к делу.
— В конце второй четверти моего счастливого соперника вытурили из техникума. Кажется, я говорил, что в науках он был дундук? Обрадовался ли я такому обороту? Можете меня презирать — да! Неужели и теперь моя ласточка не поймет, с кем хотела связать свою судьбу? В чем-чем, а в этом не сомневался. Успокоившись, стал готовиться к серьезному объяснению с моим ангелом. И… вдруг! Моя царица бросает учебу, выскакивает замуж за этого прохиндея, и они укатывают в неизвестном направлении… Какой зверь тут проснулся во мне, не знаю, — рвал и метал! Хотел даже, но… Коли остался в живых, — выход один: забыть. Я и пытался. Получалось наоборот: с течением времени все более обаятельным и прелестным являлся мне ее облик. Из-за этого проклятого чувства долго ходил в холостяках. Мне все мерещилось, что она, моя незабвенная любовь, когда-нибудь все равно вернется ко мне… И все-таки жизнь взяла свое, юношеская мечта стала блекнуть. И я женился. — Сказал, будто нырнул в омут.
Терпения Лосю не занимать, но тут хотелось поскорее узнать, как дальше развивались события.
— Перед тем как попасть сюда, работал я вторым секретарем райкома партии на Ленском побережье. Там и встретил свою девушку. Да какую там «свою», какую там «девушку» — поблекшую, неряшливую женщину. У нее уже было двое детей. Муженек превратился в форменного «бича». Ну и встреча! Что же, вы думаете, было потом?
Лось изобразил на лице недоумение, развел руки.
— Меня хватил солнечный удар. Я, балбес эдакий, опять закусил удила, забил копытом. «Вырву страдалицу из рук злодея!» — Бог мой, какое святое благородство, жажда самопожертвования и самоотречения закипели в этой груди! — Хлопнул себя по брезентовой куртке. — Готов был вызвать на поединок самого страшного дракона! С женой, решил окончательно и бесповоротно, развожусь. Но… спасло от великого жертвенного подвига, что красавица и глядеть на меня не желала. Поздороваюсь — еле-еле кивнет головой, хочу заговорить — не отвечает. Однажды в сельпо оказался в очереди за нею. Ей не хватило сколько-то копеек. Щедрой, дрожащей от радости рукой я положил их на прилавок. Продавщица уже сгребла мою мелочь, но моя прелестница, затребовав лепту обратно, с ехидной усмешечкой швырнула монеты на прилавок передо мной: «Это не мои деньги, а вот этого гражданина! Запишите, я завтра же занесу». Итак, я — «гражданин»! Так-то, Платон Остапович, милый вы мой! Может, хватит? Небось думаете, с чего это старую перечницу потянуло на исповедь?
— Что вы, Тит Турунтаевич? — от чистого сердца отмел подозрения в праздном любопытстве Платон Остапович, заплескав и руками, и глазами. — Рассказывайте, пожалуйста! Интересно необычайно!
— Дальше будет еще интереснее, — усмехнулся, как делал это много раз сегодня, Черканов. — Пока суд да дело, муженек моей, не знаю, право, как и называть теперь, по пьяной драке загремел в тюрьму. Какой человек не нуждается в сострадании? Человек я, как вы могли уже убедиться, сердобольный — поперся к ней домой. Повторяю про себя, что скажу в утешение и в ободрение: «Не крушись, не бойся, в беде одну не оставлю». Встретила меня злым оком. Сесть не предложила. Пришлось беседовать у порога. Вижу, все нехитрые пожитки увязаны — переселенцы, да и только.
— Куда это собираетесь?
— На кудыкину гору!
— Неужели и спросить нельзя? Не совсем мы посторонние: вместе учились все-таки.
Смягчилась как будто:
— Поближе к месту, где муж отбывает срок.
— Когда едете?
— Завтра.
— Может, стоит поразмыслить еще?.. Вашему мужу, человеку молодому и здоровьем не обиженному, за несколько лет ничего не сделается. Вы подумайте о себе, о детях. На новом месте будет трудно отыскать и жилье, и работу. Не лучше ли будет остаться тут? Я бы стал помогать…
— А-а, потому и прибежал, высунув язык, что считаешь меня свободной? Что, в полюбовницы зовешь, кобель такой-сякой? И не мечтай! Катись прочь с моих глаз!
— Вот как! — вернулся Черканов в настоящее время. — Надо было видеть ее, взбеленившуюся, с растрепанными космами, как у ведьмы. И… как же необыкновенна она была в тот миг! Прекрасна? Не знаю. Было в ней что-то завораживающее. Было!.. Но… в такой ситуации, понимаете, не до выяснения истины — в самую пору уносить ноги. С тех пор не встречались. Не представляю, что горе-муженек опомнится, вернется когда-нибудь в человеческий образ. А бедная женщина с двумя детьми на шее где-то мыкает горе. Она нейдет у меня с ума. Ночью ли, днем ли, как останусь один, сразу же вспоминаю о ней. Если б позвала, очертя голову побежал бы на край света, — Черканов кончил свою исповедь.
Оба долго сидели молча.
— Скажи, что это такое, любовь или насмешка жизни?
Ждавший подобного вопроса Лось, однако, вздрогнул от неожиданности. Сам ломал голову, прикидывая и так и этак. Ответил не слишком уверенно, запинаясь:
— Больше похоже на любовь.
— Да? Вы убеждены?
Признаться как на духу, убежден Лось не был.
— Может, и не совсем, но…
— Ага, нужно было бороться?
Лось обрадовался подсказке. Странно, что это не пришло самому в голову.
— Ну конечно! Конечно, бороться. И не сдаваться!
— Та-ак… И тогда бы я преодолел один шаг, верно?
— Какой шаг? — опешил Лось.
— Ну, как же, от любви до ненависти, говорят, один шаг. Стало быть, и в обратном направлении не больше.
— Вот видите, вы же сами все превосходно понимаете, милый Тит Турунтаевич, — облегченно, радуясь выходу из безвыходного, показалось в какой-то миг, положения, молодо засверкал зубами Платон Остапович.
— Я-то понимаю. Она не понимает и не хочет. Подскажите, как мне еще бороться?
Лось развел руками. От его уверенности, что он чему-то, самому главному, научил беднягу Черканова, почему-то вдруг ничего не осталось. Он и сам уже не знал, что такое — любовь. Лицо стало беспомощным, как у младенца.
Костер прогорел и только изредка помигивал тлеющими угольками, вокруг некоторых пыхало голубенькое пламя, тут же падая.
«Да-а…» Кто сказал? Или вовсе и не сказал — тяжкий вздох вырвался из чьей-то груди.
Уже к вечеру путники прибыли в алас Кытыя. Старик Дархан, копавшийся на подворье, долго вглядывался в направлявшихся явно к нему незваных гостей и не мог никак узнать: кто бы это мог быть? Хопто нехотя поднялся и, вероятно, вспомнив о своей обязанности облаять новоприезжих, лениво взбрехнул несколько раз, затем завилял хвостом: увидел знакомого человека.
Черканов познакомил Дархана с Лосем.
— Старче, по-старинному он — улусный голова, по-нынешнему — председатель райисполкома. Фамилия у него интересная, звериная: Лось, что значит Сохатый. Звать: Платон Остапович.
— Такая хорошая фамилия не может не понравиться, — улыбаясь, Дархан крепко пожал протянутую руку Лося. — Не чета твоей. Сохатый — не черкан[26].
— Ты неправ, старый. Такой уловистой снасти, как черкан, еще надо поискать. Особенно встарь, когда о железных капканах и не слыхивали.
Дархан и Намылга засуетились: часто ли наезжают столь уважаемые и дорогие гости? Беда, негде было бы принять и нечем потчевать — есть все, чего душа ни пожелает. И за красною речью дело не станет.
— Старче, уж не больно ли щедро ты начал раздавать налево-направо свои исконные земли, а? — вперил в Дархана суровый взор свой Черканов, подняв чашу с кислым молоком.
— Как это? — испугался Дархан. Не понял шутки.
— А кому ты уступил долину Харгы?
Дошло до старого. Но не принял ласковой шутки, нахмурил седую бровь.
— Небось сам радостно трубил, что обнаружено золото. Похоже, там постарались твои любимые золотокопатели. Они же побывали и выше — на Туруялахе.
— Хе, я привык уже, что в конце концов любая вина падает на мою голову, — снисходя и прощая слабых и сирых, находящих виновника в лице великого, не жалеющего ради их счастья ни здоровья, ни сил, ни самой единственной жизни, печально ответствовал Тит Турунтаевич. Добавил же неожиданное, сути затеянного разговора как будто и не касаемое: — Не известно еще, как и когда впоследствии аукнется это нашествие… — Приспустил набрякшие веки.
Зачем сказал? Да и что именно? Ничего как будто особенного. Но Дархан, чуток стариковский слух, сердце и того более, уловил в голосе что-то вроде тревоги и удивился.
— Ну, будем надеяться, все будет благополучно. — Привычно перебирая пальцами редкую бороденку, Дархан постарался успокоить и гостей, и себя. — Советская власть распорядится, как лучше.
Лось все время больше помалкивал. Если и высказывался, нахваливал пир и хозяев пиршества…
Нет, не понять не вкусившему блаженства отдохновения, какое испытывал теперь Платон Остапович, смутно сознавая, что пробудился-таки. Трапеза была, несомненно, излишне обильна. Хозяева в грязь лицом не ударили, а гости не чванились…
У-ух! Как только не задохнулся ночью? Духмяный аромат неведомых трав и цветов витал в полумгле помещения, где Лось сейчас находился, где, само собой, и почивал. Приглядевшись повнимательнее, уже не сомневался: спальня — амбар, ложе — дровни. И… возликовал: «Мать честная! Да что же это со мной творится? Где я?» — И не спешил ответить, смаковал предчувствие того, что явится, что еще более озарит. И не выдержал. «Не в детстве ли?» (Нужно ли говорить о сеновале и прочем? И без слов ясно. Пожалуй что, и яснее.)
Откинув пышущий жаром тулуп, бодро вскочил с саней. Пошарил вокруг глазами: где-то тут должен быть и Тит Турунтаевич. Где же он, родной человек? Вторые дровни были пусты. В приоткрытую щелку двери сочился призрачный свет.
Платон Остапович выбрался из амбара наружу. И снова ощутил волю.
Но что это? Ночь — не ночь, утро — не утро. Небо стояло высокое-высокое, и отовсюду струился мерцающий матовый свет. Изредка на опушке леса всщебетнет полусонная птичка. Где-то на озере квакнет лягушка. У дымокура, источающего тоненькую струйку дыма, закрыв глаза и пережевывая жвачку, безмятежно дремала корова; ее глубокий, утробно печальный вздох разносится далеко окрест. Обрадованно подскочил пес, замахал-завилял хвостом: признал за хорошего человека.
Среди редкого березняка, стоящего посреди луговины, Лось заметил, как что-то мелькнуло. Похоже, человеческая фигура. «Не Черканов ли бродит?» Размашисто зашагал туда.
— Тит Турунтаевич! — никого не обнаружив в березняке, громко воззвал. И еще раз, шутейным окриком. Мало ли что, и взрослому человеку иной раз охота сыграть в «казаки-разбойники». — Ти-ит Турунтаеви-и-ич! Ку-ку!
— Ку-ку! — ответили откуда-то сверху.
Лось от неожиданности споткнулся о кочку, едва удержался на ногах: «А-а?.. А!»
С неба опять заговорило:
— Черканова тут нет. А это я — Чаара!
«Какая еще Чаара?.. Чары?..» Чиркнуло зарницей и погасло в мятущемся сознании Платона Остаповича. «Меньше надо…» — мелькнуло вслед. Недодумалось: чего меньше-то?
— Взгляните наверх, Платон Остапович! — подсказал нежный голосок.
«Откуда знает мое имя?» Впрочем, это было не самое удивительное. Послушно поднял голову.
В седловине, какую образовывали два разошедшихся в разные стороны толстых сука огромной березы, болтая ногами, сидела прелестная девочка. Лось узнал ее незамедлительно: старикова внучка! Он еще и обратил внимание, как она резвым челноком сновала вчера (или еще сегодня?) между амбаром и домом, — помогала готовить застолье. Значит, ее зовут Чаара! Вчера поинтересоваться было как-то недосуг.
— Рыбой угоститесь? — не подозревая о пережитом гостем, как ни в чем не бывало спросило небесное создание. — Дедушка велел, чтобы я подала вам, когда проснетесь. Или будете ждать Черканова?
— С этим позже, — вяло и хмуро отвечал с земли печальный Платон Остапович. — А где Тит Турунтаевич?
— Ушел вместе с дедушкой осматривать стадо. Во-он туда, — сунула пальчиком куда-то в белесые сумерки. — Дедушка и на ночь останется там. А Черканов скоро должен вернуться. Это я его поджидаю.
— Чтобы угостить рыбкой? — Про себя подумал: «Господи, значит, еще все-таки ночь? Пора бы и привыкнуть к белым полярным ночам…», заодно и пожурил себя.
— Нет. Чтобы спросить.
— Это о чем, если не секрет? — Доброе расположение духа, кажется, помаленьку возвращалось. Недавний страх, уже отлетевший, вызывал улыбку. Только ведь кому расскажешь? «Хотя отчего бы нет когда-нибудь, когда буду уже на пенсии?»
— Почему секрет? — Некоторое время Чаара серьезно смотрела сверху на Платона Остаповича. — Кстати, про это должны знать и вы. Ой! — всполошилась вдруг. — Так же нельзя разговаривать: вы — на земле, я — на дереве… Давайте я сойду лучше.
— Не надо сходить! — Бедовый мальчишка взыграл в Платоне Остаповиче и полез на соседнюю березу.
— Осторожнее! Ой!.. Осторожнее же! Расшибетесь в… — И правильно, что недоговорила.
— О-го-го!.. Ну, видела? — Пыхтя и обливаясь потом, Лось уже восседал верхом на толстом суку. — Теперь разговор будет происходить на высоком, так сказать, уровне. Слушаю вас!
— Черканов сказал дедушке, что здесь, на нашем Джэнкире, будет организован прииск, образуется отделение совхоза, возникнет новый поселок. Когда это произойдет?
— Когда? — назвать точный срок Лось затруднился.
— Через пять-шесть лет?
— Ну, за это время-то — конечно! Успеем. Обязательно даже. Может, и раньше.
— В таком случае после университета — прямо сюда!
— Кем же нам ждать вас?
— Врачом.
— Приезжайте. Милости просим.
Чаара легко и быстро, словно белочка, соскользнула на землю. Раскинув руки, плавно закружилась:
— Как все чудесно: и земля, и небо!..
Платону Остаповичу представилось, будто он, вознесенный на волшебных крыльях этой молочно-белой ночи, невесомо и стремительно летит над просторами прекрасной земли, которую можно бы сравнить только со сказочной страной олонхо, полной чудес и тайн. Он ощутил в себе такую мощь и волю, какие теперь позволяли ему творить невозможное. Прежде — невозможное. Всю его душу, все существо его объяло страстное желание эти мощь и волю, которые он почуял в себе, без остатка направить только на приумножение добрых дел, хороших поступков, благородных мыслей. И если бы дано ему было десять жизней, все до последней посвятил бы тому, чтобы эта чудесная земля с каждым днем, с каждым годом расцветала пышней и краше, чтобы люди на ней жили еще более счастливо.
То ли чей голос, то ли порыв ветра тихо шепнул:
–…эта земля… это небо…
Лось полной грудью набрал воздух и выдохнул:
— Как прекрасны!
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Сказание о Джэнкире предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
