Сказание о Джэнкире

Софрон Данилов, 2013

Колыма… Трагические следы ГУЛАГа. Кровоточащая людская память. На эти события старейший якутский писатель Софрон Данилов наслаивает современную историю золотодобычи, в которой непримиримо сталкиваются характеры людей, тех, чья психология – уродливое порождение страшного прошлого, и других – кто мечтает о прекрасной жизни, о том, чтобы лебеди – символ вечной красоты – вернулись в родные края. Но возрождение человека и природы возможно только через любовь, говорит автор. Вот почему боль о Джэнкире, недавно хрустально чистой реке, превращается в сказание.

Глава 7

Утро

9 часов 30 минут

«…Таким образом, товарищи, не только мы, руководители и специалисты, но и каждый простой горняк должен твердо понять, что месячный план под угрозой срыва… кхэ, кхэ!.. — прокашлявшись, тягучий голос продолжил тягомотное — Всем нам без исключения необходимо трудиться с полным напряжением всех сил. Каждый должен сказать себе: «Судьба плана прямо зависит от того, с каким успехом проработаю именно я!»

Непосвященный, стой он за неплотно закрытой дверью кабинета, откуда просачивался голос, мог бы за милую душу решить, что по радио передают какую-то знаменитую пьесу на магистральную тему; и может, угадал бы в роли положительно-передового, но смертельно умученного борьбой с ретроградами, консерваторами и прочими чиновниками новатора любимого артиста, чья фамилия, как назло, выскочила вдруг из головы.

Обладай нечаянный слушатель воображением, увидел бы воочию тяжелое лицо героя с набрякшими от бессонницы и горьких раздумий веками, большие натруженные кулаки, вбитые в стол. Популярный артист не помогал себе руками — оттого и говорил не громобойно, без надрыва. Не вещал. Не призывал. Он просто и честно доносил до народа правду. Правда, сказанная тихо (тут, несомненно, ощущалась школа «чеховского театра»), куда глубже проникает в душу. А зачем вообще-то надрываться криком по любому поводу?

Скрипливая хрипотца… Разве что она выдавала затаенную тревогу и сдерживаемое усилием воли волнение:

«Мы сегодня подробно обсудили конкретные недостатки, имеющие место в деятельности горных предприятий, назвали поименно отстающие прииски и карьеры…»

«Молодец, — успел бы подумать слушатель, — явно руководитель нового типа: режет правду-матку в глаза, невзирая…»

«К сожалению, недостатков гораздо больше, чем мы их сегодня назвали. Это ясно. Как, каким путем устранить их, — об этом вы знаете не хуже меня. Вы и должны это знать. И все-таки мне хотелось бы обратить ваше внимание на следующие обстоятельства. Ну, во-первых…»

«Нам бы такого начальника! Э-э, где там, такие бывают, видать, лишь в пьесах… — закручинились за дверью, — Э-эх!» Его бы так кто-нибудь попросил быть человеком, да он бы… А коли тебя отматюгают, снимут стружку, поневоле назло станешь черт его знает кем — самому после тошно! Надо бы, ох как надо, чтобы такие вещи слушало все начальство без исключения!.. Пьеса, напрягся памятью, называлась, кажется, «Совесть» или… «Рабочая честь»? Точно не вспомнил. Но — близко! Во всяком случае, что-то в этом духе.

Но это была не радиопостановка. И монолог, утекавший хвостами и обрывками фраз в коридор, принадлежал не народному артисту СССР. Никого не было и под дверью.

Кэремясов же, чем дольше слушал глухой монотонный голос Зорина, тем острее чувствовал набухающее в себе раздражение. Как мог, гасил его. Но… что толку себя обманывать? Такое дряблое, точно спросонья или, черт подери, с похмелья выступление почти наверняка может свести на нет весь эффект его, Кэремясова, духо-подъемного обращения. Это ведь за ним заключительное слово. За-клю-чи-тель-ное!

Зорин уже перешел к «во-вторых»…

В это самое мгновение Кэремясов будто отключился. Может, стал хуже слышать. В мозгу ворочалось только: «Убил! зарезал!» Завершающее слово, подводящее итог сегодняшнему бурному обсуждению важнейшего, капитальнейшего вопроса, должно было прозвучать резко и мужественно. Даже — безапелляционно! А после мочала, которое жует и никак не прожует этот цицерон, мямля, давясь и запинаясь, не то что говорить, жить не хочется. Передразнил про себя: «Знаете не хуже меня…» Если это так, зачем было валять ваньку — затевать эту радиоперекличку? Чтобы успокоить его? Сейчас его может успокоить только одно: золото!

Знал бы «артист», какие страсти кипели в возмущенной груди единственного его «зрителя»! Но откуда он мог знать?

«Погоди-ка! Постой, постой…» — Кэремясов снова начал слышать, и, чем внимательнее вслушивался, тем больше светлело у него внутри — истекал мрак безнадежности; вместе с ним уходили и тревога, и раздражение.

Оказывается, своим бесцветным, непроспавшимся голосом Зорин излагал очень дельные вещи, вплоть до конкретного совета: как улучшить транспортер на таком-то промприборе или где раздобыть запчасти и как устранить поломку чьего-то бульдозера.

«Да-а… Таас Суорун — дока из док! Есть ли что-нибудь в его громадном хозяйстве, какая-нито мелочь, о чем бы не знал? Да-а…» Уже не жалел, что его заготовленная речь явно пошла насмарку. Бог с ней! В сравнении с зоринскими его выступление, наверное, выглядело бы чересчур общо; может, даже расплывчато. Конечно же государственный план — непреложный закон. И план должен кровь из носу быть обязательно выполнен! Впрочем, об этом директора приисков, секретари парткомов знают нисколько не хуже… Поймал себя на «не хуже». Снисходительно усмехнулся: как мог разозлиться за то на Зорина? Чудак…

— У кого вопросы?

— Все ясно… понятно… — зашипело-затрещало-заухало в динамике. Голоса переплелись, смешались: — Ясно понятно всеМихаил Яковлевич… — распле — лись, шум прекратился.

— Тогда на этом кончаем. Вам, дорогие товарищи… — Зорин повернулся к Кэремясову. Тот согласно кивнул, — желает успехов в вашем труде секретарь райкома Мэндэ Семенович и выражает уверенность, что вы сделаете все возможное…

— И даже невозможное! — крикнул Кэремясов в микрофон. Фраза, пришедшая на язык вдруг, как бы и сама собой, нечаянно, стоила непроизнесенной речи. Был доволен.

— Спасибо выполним неподведем сделаем всевозможное и невозможное!!! — зачавкал эфир.

— До свидания, товарищи! — Зорин надавил кнопку. — Вот и кончили.

Длилась радиоперекличка ровно тридцать пять минут.

10 часов 5 минут

Дела, дела… Как им не быть — были. И выше головы. Но главное — здесь. Уходить и не спешил. Тем более Зорин жестом руки усадил его в кресло.

Усадить усадил, а словно забыл о его присутствии: хмуря брови и шевеля губами, принялся перебирать лежавшие на столе бумаги, бумажки и бумаженции. Вряд ли все это было срочное. Пауза необходима.

В зазоре нуждался и Кэремясов. Вот почему, поглядев с улыбкою на занятия хозяина, он пружинисто выбросил свое тело из кресла и затеял прогулку по кабинету взад-вперед; заодно и рассматривая апартаменты, кои имел возможность изучить множество раз, но сегодня — особым взором.

Притчею во языцех все еще оставалось прежнее великолепие, от которого теперь и следа нет.

А было, видно, на что поглядеть. Было! Вызвать картину непредставимой роскоши Кэремясов, увы, оказался слаб. Вряд ли она напоминала стиль королевских покоев, правда, тоже им не виденных, но, утверждают свидетели, было — хоть стой, хоть падай! Мэндэ Семенович мог судить лишь о размерах, если из одного Зорин выкроил сразу три кабинета. Его — бывшая комната отдыха. Прямо сказать, не маленькая — мини-банкетный зальчик, эдак гостей на двадцать. Может, на том самом месте, где теперь восседал суровый трудяга, раньше-то красовалась себе кушеточка, рядом — столик с фужерчиками да рюмочками. Недурно, а? «Эх Зорин! Эх Михаил Яковлич! От какой красоты отказался!» — шутил про себя Кэремясов, веселил себя, коротая время. А если серьезно, — уважал. Нравился ему этот дядя: такого не купишь! Такого дешевкой не соблазнишь — не клюнет!

«Идет охота на волков, идет охота!» — вдруг ни с того ни с сего вышагал. Удивился — Ну, привязчивый диссидент… Как его?» И опять не вспомнилось. А вот вышагал ни с того ни с сего: не думая думалось все о Зорине. И о том, что, руша купеческие замашки бывшего директора, перво-наперво ликвидировал полутайную охотничью резиденцию на Тонгулахе, выстроенную для забав начальства. Сам хозяин с присными прибывал сюда по воскресеньям подрассеять служебную скуку. Тут и высоких гостей, столичных в том числе, принимал с винами заморскими и сибирской банькою. О таком, к слову сказать, в фельетонах писано. Прав, выходит, хрипатый диссидент? Не понять, как, но — прав.

Конец ознакомительного фрагмента.