Сказание о Джэнкире
Колыма… Трагические следы ГУЛАГа. Кровоточащая людская память. На эти события старейший якутский писатель Софрон Данилов наслаивает современную историю золотодобычи, в которой непримиримо сталкиваются характеры людей, тех, чья психология – уродливое порождение страшного прошлого, и других – кто мечтает о прекрасной жизни, о том, чтобы лебеди – символ вечной красоты – вернулись в родные края. Но возрождение человека и природы возможно только через любовь, говорит автор. Вот почему боль о Джэнкире, недавно хрустально чистой реке, превращается в сказание.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Сказание о Джэнкире предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава 2
О юный олененок-тугут[9] в крылатых сандалиях! Сон ли, фантазия, наваждение? А если сандалии-туфельки расшиты диковинными голубыми цветами, узором затейливым, — только рукам человеческим такое подвластно. Стало быть, и не сон как будто. Стало быть, не видение.
Чаара!
Ча-а-ра…
Не олененок то — девушка, легко и плавно несущаяся по тропе, перевитой корявыми узлами корневищ. Тропа крута, извилиста. Тропа — к вершине горы Буор Хайа.
Ча-а-ра…
Мать-Земля! Что за чудо чудное произвела ты на свет? Загадала такое иль само оно, своей волей и умыслом явилось людям на думку и удивление — чтобы снова поверили они в нерукотворное, неизъяснимое, небывалое? Худо жить без такой веры-то.
Как описать ее словесно? Музыкой лишь можно выразить. Но попробуем, хоть и надежды нет. Так ведь и выхода иного тож. Кто зрел первозданное или тоскует о нем невыразимо, может быть, и откликнется душой. Может быть…
Несется ввысь олененок-тугут. Ах! Гибкий тонкий стан, стройная — стебель лилии — шея, ровный нос с чуткими крылышками, трепещущими от легкого дыхания… А личико! Что за личико — смугловатое, круглое, освещенное влажными черными очами. Непугливыми, но сторожкими.
Чаара — Глаз Ласкающая! Кто видит тебя сейчас, кто любуется некорыстно, несуетно, независтливо? О таком любовании у кого душа не занимается?
Горы теперь любовались Чаарой… Но только об этом позже — терпение.
Несется ввысь олененок-тугут. Невесомая? Кажется, трава-мурава не приминалась от мягкого бега-касания; наоборот, благодарная, тянулась было за нею вслед, но, скоро забыв о Промчавшейся Ветерком, продолжала свое существование, счастливая уже по-новому.
На бегу, как умелый пловец, взмахивая обнаженными по самые плечи руками-крыльями, девочка вскинула точеную головку и, замерев почти неуловимо, примерилась: до террасы, куда стремилась, — ох как не близко. Небрежной отмашкою скинула со лба бисеринки пота, и опять пошли мелькать ее точеные, с загорелыми крепкими икрами ноги в крылатых сандалиях-туфельках. Мелькают и голубые цветы — узор искусно-затейливый, руками человеческими вышитый…
Небо чистое — стеклышко. Ни одного белого перышка, ни завитка, ни загогулинки. На солнце лучше и не смотреть — ослепнешь. Парит. Все окрест оцепенело, застыло — томление блаженное. Листва не шелохнется. А это кто? Точно стайки говорливых девиц, взявшихся за руки и замерших вдруг, — купы разнотала. С чего замерли? Перед чем обмерли, завороженные? Пролилась внезапно песнь чудотворных птиц — стерхов. Слышать их — слышат многие. А кто видел танец белых журавлей, что не селятся рядом с людьми, а живут неведомо где, наособь, — избранный. Он и будет счастлив воистину.
Несется ввысь олененок-тугут. Белое ситцевое платьице в мелкую, с брусничную ягоду, крапинку мелькает между деревьями. От бугорка — к ложбинке, от ложбинки — к бугорку. Олененок в платьице? Почему бы нет? Чудо ведь.
Иногда на опасном вираже Чаара протягивает руку к ближайшему деревцу — и мгновенно, уследи попробуй, взлетает-взметывается на гребень очередного взлобка. «Спасибо, деревце!»
«Остановиться тут? Достаточно обзору будет и с этого места», — мигом и сгинула робкая мысль. Чаара в досаде крепко прикусила губы. «Что это я? Струсила или обессилела? Нет, нет! Еще, еще…»
Чем выше поднималась она, тем воздух становился прохладней; комарье и вовсе сгинуло.
Наконец-то — желанная терраса! Она подошла в тот момент, когда, казалось, задохнулась уже; казалось, еще шаг — упадет ничком и не поднимется. А тут как тут снова спасительное деревце. Ухватившись за протянутую ветку-руку, Чаара впрыгнула на приступок и… очутилась на ровном, словно поверхность стола, плато. Туго спружинил под ногами ковер ягеля.
Обернулась — склон горы, снизу казавшийся пологим, на самом деле и крут, и тягуч, и высок. Деревья у подножия не больше шахматных фигур: двигай ими как разумеешь.
Ча-а-ра!..
Широко раскинула руки, приподнялась на цыпочки, не спеша набрала полную грудь воздуха и… нет, не полетела птицею! А может, и полетела? Раскинувшийся внизу дол таял, терялся в безбрежном белесоватом мареве.
Где ты, Чаара?
Там, где только что была, — нет ее. На том месте — свечечка с едва приметным стерженьком внутри. Колеблется огонек. Так это она и есть: солнце насквозь пронзило ее, растворило в своем сиянии. Вот если бы вдруг, откуда ни возьмись, приплыла туча — на ее фоне видна стала бы. А так — словно и нет ее, моей Чаары.
Да кто бы так видел в необоримой мощи и дивной красе ее родную северную землю?
Джэнкир…
Название округи — по имени речки. Тоже Джэнкир. Значит то — чистая, прозрачная. Кажется, силенки в ней — кот наплакал, а раздвинула могучий горный хребет, пропилила в нем глубокую щель и бежит себе аж до самой реки Таастаах. Долина речушки то расширяется, то сужается, перемежается то долом, то лощинами, то округлыми аласами[10] с озерцами посередине, окаймленными густой порослью осоки и аира. А бывает, окольные горы подступают с обоих берегов близко друг к дружке, вот-вот сомкнутся-сольются навечно, намертво в каменном объятье, — тогда Джэнкир, натыкаясь на отвесные скалы, бьется бешено и кипит в узком ложе… Вырвется на простор — и еще прозрачнее, чем была. Воистину Светлая! Каждый камешек в глубине — самоцвет неслыханный. Нет ему цены. Но купить нельзя. И не думай! Любоваться — что ж, сколь душе хочется да сколь можется.
Что еще сказать? Нет нигде воды слаще, нет и целебнее. Рану ли, душу ли вылечит — и воскреснешь для новой жизни. И счастлив будешь опять-таки.
Детвора, коль под ложечкой засосет и приустанет до изнеможения, прибежит к речке, упрется дрожащими ручонками в гальку, припадет иссушенными губами к хрустальной струе и будет пить без передыху, пока не заломит зубы. Через минуту — ни голода, ни усталости. Как рукой сняло. И носятся вновь по-прежнему — точь-в-точь шишки, закрученные буйным вихрем.
Есть ли рай на земле? Вот он!
Коротко северное лето — взмах журавлиных крыл. А разгорелось вдруг, рассиялось — и все кругом охвачено пышноцветеньем. Буйство неукротимое! Не иначе — по мановению волшебной палочки мир, оцепеневший под жестким ледяным панцирем за зиму, вновь явился влюбленному взору сказочно. Объясни иначе-то.
Праздник Преображения! Край мой отчий! Забьется ли еще когда-нибудь сердце с такой нежностью и светлой печалью? Хватит ли сил перенесть это чувство одному? Теперь мы вдвоем — с Чаарой. Она — мои глаза. Она — мое сердце.
Джэнкир — рай земной!
Чего-чего только нет здесь: плотнотелая лиственница, обдающая ароматом хвои; светлокорая сосна, разбежавшаяся по высоким песчаным гривкам; острым копьем вонзившаяся в небо ель, упорно выбирающая себе тенистые впадины и промоины; белоногая береза, любящая красоваться по опушкам аласов; гибкие тальники; колючий можжевельник; бегучие кущи стланика. А это что за красавец? Тополь. Даже в центре Якутии не сыщешь его днем с огнем. Здесь — пожалуйста!..
Океан Волнующийся — разнотравье необозримое.
Мать-Земля! Позволь восхититься нелицемерно твоим неистовством и фантазией! Поражаюсь, с какою страстью и выдумкой Ты предаешься творению — украшаешь жизнь благолепно и радостно! Да и на пользу тож живым существам: размножайтесь и благоденствуйте!
А горы!..
Что может сравниться с ними в этом прекрасном и благословенном мире? Какое гордое в них величие! Какое могущество некичливое!
Чаара неожиданно для себя оглянулась. Поймала таинственный взгляд, идущий откуда неведомо? Отчего ж беспокойство?
Ча-а-ра…
Кто окликнул ее? Почудилось?
Горы стояли во весь горизонт. Невозмутимые. Загадочные. Не они ли окликнули? Но откуда им знать ее имя? Безотчетное смущение, которое почему-то переживала в эту минуту Чаара, перешло в чувство вовсе уж не понятной ей и необъяснимой виноватости. Может, оттого, что кто-то ждал ее здесь, надеялся, что вернется, а она и думать не думала о «ком-то», для кого вся жизнь, весь сокровенный смысл ее — взглянуть хотя бы единым глазком на нас, блудных детей, — возвратившихся; и уверить себя, что и в беспамятстве мы тосковали о них. Вернулась же? Случайно. Этого могло бы никогда и не произойти.
Горы же между тем, морща свои каменные лбы, мучительно пытались что-то вспомнить. И вдруг — узнали в ней ту прекрасную девушку, которая когда-то, тысячу, а может, миллион лет назад, точно так же олененком-тугутом мчалась по гребню горного склона…
Но только та девушка была не одна. За ней в серебряной тунике скользил юноша. Звал ее: Ча-а-ра! А она летела с развевающимися на бегу волосами и смеялась… Ах да! Волосы у той девушки были похожи на золотые струи, у этой — чернее ночи. Значит, сестры? И сомневаться нечего.
Куда потом исчезли те девушка и юноша? Наверное, вернулись на свою родину — невидимую с этого края земли звезду Эль-Сухейль. А может, и на какую другую. Мало ли звезд на ночном небосводе? Они ушли не на совсем — оставили на земле имя. Его запомнил тростник.
И вот эхо отозвалось — Ча-а-ра!..
Подошло облако. На нем четко прорисовалась фигурка. Чаара стояла с зажмуренными глазами. Долго ли? Кто мог знать это. Но вот, тряхнувши головкой, отогнала что-то смутное, поглядела на мир полным взором и… тоже как будто что-то вспомнила. Узнала.
Эти горы, которые она видела теперь наяву, приходили в ее сны, точно звали-манили ее; и тогда она на миг просыпалась — взволнованная, охваченная каким-то неясным предчувствием счастья, громадностью будущего ее существования и еще чем-то, не имеющим определения, — ощущением, которое должно же было стать когда-то мыслью.
Где-то Чаара вычитала, что «у действительно настоящих людей (тогда же подумала: «Значит, есть и ненастоящие?» — но не задержалась на этом) сердце склонно к добру». Горы эти подобны таким людям. Вот она сейчас нежится на их живой зеленой груди и наслаждается необозримой ширью родной земли. Не будь гор, кто бы вознес ее в поднебесье? И вот что еще удивительно. Некоторые жалуются, что при виде гор чувствуют себя ничтожной букашкой. А Чаара — наоборот: стоит ей взглянуть на горы — кажется, вроде бы и в росте прибавляет, и умом-разумом возвышается. Не мысль еще — тоже предчувствие. А родится мысль-то? Обязательно. Радость тому порукой.
И не знает Чаара, что уже думает, — сердце трепещет от радости. Оно мыслит.
Глаза-очи сияют восторгом первооткрытия и первознания — они мыслят.
Радуйся, дитя человеческое, во дни молодости своей! Наступит пора скорби — не отчаивайся, что жизнь беспросветный мрак и юдоль слез. Не забывай, что цвела невозможным счастьем! Радуйся! Ликуй!..
Запомни родной алас Кытыйа, праздничным хороводом берез окаймленный. Посредине — зеркальце. Озерко с бычий глаз, не более. А в нем золотое колечко плавает.
Присмотрелась Чаара — да вон она, их избушка, притулившаяся на дальнем краю аласа. Ни возле нее, ни около хотона[11] живой души не видать. Куда же все подевались? В прятки с нею играют, что ли? Не спешить — кто-нибудь да объявится, не выдержит. Так и есть. Вот из летника, что стоит на опушке леса, показалась корова. Эриэнчик. Значит, бабушка, старая Намылга, только что управилась с дневной дойкой. Что-то она сегодня долго провозилась. Утром, когда Чаара вызвалась ей помочь, замахала-заплескала руками: «Иди да иди!» Дедушка, старый Дархан, во-он в той дальней лощине, вниз по течению, пасет молодняк. Он сейчас там с верным псом Хопто. Утром Хопто увязался было за Чаарой, но старик грозко цыкнул на него и увел с собой, а внучке сказал: «Бедных моих подопечных наверняка замучили комары, надо бы развести побольше дымокура. Попутно проверю вершу. Днем домой не приду, так что наведайся ко мне — за рыбой. Угощу внучку свежим хариусом».
Джэнкир — рай земной.
Но, видимо, неугомонные люди нашли место еще лучше — почти никого не осталось тут. Семья за семьей потянулись на центральную усадьбу совхоза. Вот и родители Чаары перебрались туда же. Говорят, ради дочки и сына: к школе поближе. Похоже на правду. Но правда ли?
Лишь старики Дархан и Намылга не поддались никаким уговорам покинуть родное урочье. Что с них взять — темень дремучая. И все же родичи не устают звать их к себе в центр, да старичье уперлось — упорствует и круглый год коротает свой век в привычном исстари гнездовье. Намылга хоть и ворчит иногда: «Лучше бы переехать, жить с людьми, на миру, да этот выживший из ума старикан уперся, как бык, и его не сдвинешь», но и ей, похоже, далеко еще не разонравилось жить в своем обиталище.
Родина…
Что она значит? Почему люди (во всяком случае многие из них), добровольно покинувшие или насильно отлученные от отчего дома, умирают от тоски? В каком-то журнале Чаара прочитала удивительную историю: в Париже, кажется, зачахли экзотические цветы, и никто-никто, даже самые знаменитые ученые, не могли догадаться, в чем дело. Что же оказалось? Засуха-то случилась не в Париже, а в той заморской стране, откуда эти цветы привезли, — на их родине. Сначала цветы погибли там… И так Чааре стало жалко себя (конечно, после цветов) — свет померк в глазах. Неужели могла бы провести всю-всю жизнь и даже не задуматься, где она родилась? Но ведь тогда бы не горевала? Как знать. Все равно сердце, не пережившее самое главное чувство, ныло бы, глухая безысходная тоска подкатывала бы к горлу, а она не догадывалась бы, отчего. Что может быть хуже?
Конечно, цветы ничем не могли помочь своим далеким сородичам. Им ничего не оставалось, как умереть с горя.
Но люди-то могут выручать из беды друг друга. Еще как могут! Только часто они не знают, что кому-то, если он не рядом, плохо. Не у всех сердце-вещун, как у бабушки Намылги. А у нее, Чаары, какое?
Пожалев себя, Чаара стала жалеть иных прочих людей, знакомых и незнакомых, кто со смехом и прибаутками сменял рай на… районный центр, пыльный и душный, захламленный всяким мусором поселок, и еще хвастают, гордятся, что живут, мол, как все цивилизованные люди. Иные стыдятся, что родились не в городе, а в аласе. Ой, бедные…
Родное гнездо имеет даже крохотный птенчик, даже последний хроменький муравьишка.
Ее, Чаары, колыбель — эта вот речушка Джэнкир, уютная Кытыйя, те изумрудные поляны и рощи, дремучая эта тайга, горные те кряжи.
Разве может человек, родившийся в таком благодатном, щедром и светоносном краю, иметь ледяное черствое сердце, несносно-сварливый характер?
Разве человеку, взращенному на хрустальной воде Джэнкира, взлелеянному на многоцветном ковре этих тучных долин, достигавшему взглядом вершин белоснежных великих гор, могут прийти в голову черные злые помыслы?
Ча-а-ра…
Пусть померещилось — не пугалась больше. Привыкла, что кто-то нежно окликает ее, не требуя ответа.
И в то же мгновение ей вдруг захотелось сделать для людей что-то доброе, хорошее и вечное. Что именно? Такое!.. такое… может быть, даже… умереть, но так, чтобы не совсем, а раствориться во всем сущем — небе, горах, травах, щебете птиц, — только бы знать наверное, что это (значит, и она в них) останется навсегда-навсегда.
То был ни с чем не сравнимый миг личного бессмертия — восторг любви к жизни, к свободе. Высшего страдания Чаара не переживала никогда раньше. Да и то — такое случилось с ней в первый раз. Мысль — равноценна ли ее жизнь той великой милости, какой она пожелала? — не пришла. И не могла прийти: разум тут был ни при чем.
Счастливое чувство жертвенности, какое вдруг взволновало, потрясло существо Чаары, бурно заколыхало грудь… Она отдавала себя и просила-молила взамен лишь: «Не исчезай, рай земной! Не исчезай…»
Вспомнилось: она уже когда-то видела это все в мельчайших подробностях — во сне, наяву ли? Когда же такое было?
А ведь было…
В тот самый заветный и самый грустный год в жизни Чаары: она пошла в первый класс, а их семья навсегда оставила родные места.
Было же вот что: дедушка взял крохотную внучку за руку и повел к особо почитаемой издревле Кыыс-Хайа, что означает Девичья Гора.
К вершине Дархан поднялся с большим трудом. Чаара взлетела перышком. Разве олененок устает? Остановившись рядом с громадным, с хороший дом, обломком скалы, рухнувшей когда-то сверху, дед, превозмогая тяжелую одышку, сказал:
— Сыччыый[12], я тут передохну, а ты иди и смотри. Может статься, тебе будет не суждено сюда уже вернуться. Старики у нас недаром говорят: «Девочке быть суженой в иное племя…»
— Куда идти? — недоумевая, спросила внучка.
— Иди туда… — Дархан подтолкнул к самому краю карниза горы. — Смотри… Хорошенько смотри.
— А что смотреть, деда?
Старик неопределенно повел рукой кругом.
Поневоле заинтересованная, внучка осторожно, крадучись подошла к обрыву.
Сначала она, словно в поисках чего-то, посмотрела себе под ноги, потом обвела взглядом окрест, затем перевела бездумный взор в бездонно зияющую внизу пустоту, поймала глазами теряющуюся в струящемся мареве кромку широкого дола и… внезапно застыла с широко распахнутыми глазами, с полуоткрывшимся в немом крике ртом.
В этот миг как будто кто невидимый разбудил ее, сонную, сорвал с наполненных прежде тьмой глаз плотную повязку — и она неожиданно для себя прозрела! Перед ней была Сказка.
Стояла пора ранней осени. Вся матушка-земля, просвеченная струящимся золотым ливнем, была прозрачна, первозданна; и каждое деревце, каждый куст, каждая былинка святы: они стояли в солнечных нимбах…
Казалось, сейчас должно было случиться что-то необыкновенное. Нужно только запастить терпением и ждать. Вот-вот появится Нюргун Боотор Стремительный, вылетит из-за синих гор на мотыльково-белом коне…
Все было готово к чудесной встрече. Только бы не спугнуть. Очарованная девчушка затаила дыхание.
Теперь стало невмоготу. И тогда в бессловесно-мучительном изнеможении девочка простерла ручонки перед собой и с бешено колотящимся жаворонком в груди, словно стыдясь, что одна смеет любоваться этой сказочной невозможной красотой, обернулась с громким пронзительным, наконец-то прорвавшимся из сдавленного горла криком:
— Дедушка! Дедушка!
Дархан не спеша приближался к Чааре.
— Смотри!.. Ты только посмотри…
Хотя девчурка не умела вымолвить больше ни слова, мудрый старец все понял. И был несказанно рад, что у его внучки оказалась не косная, унылая душа — живая, добро отзывающаяся на красу земную и красу небесную, не пустое трусливое сердце — бесстрашное, кипящее горячей страстью.
Шепот прошелестел в самое ушко:
— Вижу. Вижу и любуюсь вот уже шестьдесят лет. И никак мне это не надоест покамест. Ты сама смотри… Не только глазами смотри, сыччыый…
Не знала тогда Чаара, что это почти неуследимое видение запало уже на самое донышко детской памяти. Не потому ли, стоило ей услышать олонхо[13], мгновенно превращалась в ту крошечную девочку с трепещущим жаворонком в груди? Вот и теперь так. И могучая богатырская Природа, воспеваемая ветхозаветным певцом, обязательно была похожа на Джэнкир. Но это-то и не удивляло: где еще могло родиться такое величественное творение, как не здесь — земле дивных грез наяву?
Долог взор, каким Чаара задумчиво и подробно обводила гряду за грядой неохватных гор, светлоструйную речку, извивающуюся внизу серебристою опояскою, тихо млеющие под нестерпимо ярким солнцем аласы…
Только что ликование — грусть откуда? Точно в последний раз видела.
То ли приветствуя, то ли прощаясь навечно, помахала рукой всему.
Шевельнулись губы:
— Дедушка…
Как же так, неужели забыла о нем, заигравшись, отдавшись своей лишь радости? Он же там один-одинешенек, бедненький… Ох какой же он у нее стал старенький…
И тотчас же обернулась олененком-тугутом в сандалиях-туфельках, расшитых голубыми цветами…
— Де-ду-шка-а-а!..
Не заметила, как очутилась у подножия Буор Хайя, — на крыльях, что ли, спланировала? Правду говорят, подниматься в гору куда тяжелей. Но думать о том особенно некогда. Через порожистую речонку, строптиво бурунившуюся барашками на перекатах, перебралась по легкому мостику из жердей, схваченных тальниковым перевяслом, и меж куп густых развесистых ив и стаек серебристых тополей побежала вдоль берега на восток.
— Дедушка-а-а!
Откуда ни возьмись — навстречу Хопто. Радостно взлаивая и виляя хвостом, принялся прыгать Чааре на грудь, пытаясь лизнуть в лицо.
— Я тут. Иди сюда!
Запыхавшаяся Чаара остановилась на мгновение за кустами — надо сначала успокоить сердце, разрывающееся от любви и жалости к деду, которые снова вдруг прихлынули, подступили к самому горлу. «Дедушка…» В эту минуту, когда она влажно смотрела (или, может быть, подсматривала?) на него, раздвинув мешавшие ей ветки, он показался ей еще меньше, чем даже утром, когда каждый отправился по своим делам, — почти мальчик. Старенький седой мальчик… Одет он был в простую без воротника рубаху из белой бязи, в стираные-перестираные, потерявшие первоначальный цвет триковые штаны до колен. А торчащие цыплячьи лопатки и то особенно, что он был босой, едва не заставило Чаару заплакать. «Дедушка-а-а… миленький…»
Если бы кто-нибудь в эту минуту спросил Чаару, чего она хочет больше всего на свете, ответила бы не задумываясь: всегда-всегда заботиться о дедушке, быть рядом с ним. Да, собственно, и ответила — нечаянные слезы, которые она сдерживала изо всех сил, мочили щеки. Слова здесь — лишние.
И разве это не истинно: нет ничего важнее и не может быть в жизни человеческой? Ни в ее, ни в чьей-нибудь другой.
Эх, рассуждать не перерассуждать на эту тему! Да сколько и сказано много мудрого. Услышано ль? Обидно ж, многие люди, даже по натуре не злые вроде бы, почему-то вовсе о том и не думают — просто в голову не приходит. Эх…
Чаара наконец справилась с сердцем, упросила его не биться суматошно и, осушив глаза, вышла-выпорхнула из-за своего укрытия.
Дархан хлопотливо, как гном, только что без смешного красного колпачка с кисточкой, возился-копошился в тени деревьев на ровной, довольно просторной лужайке.
Как хорошо, что сейчас дедушка показался Чааре «гномом» — это утешило ее, на время примирило с чем-то неизбежным, неотвратимым, чему нельзя противостоять и с чем нельзя спорить, а можно только плакать. Такое чувство у иных мелькает иногда, когда глядят на заход солнца — неужели оно может не взойти завтра? Но солнце не зависит от человека. Ему нет дела до наших переживаний: ни до страха, ни до благодарности.
Чаара, уже совсем превратившись в обычную девочку, прошептала:
— Дедушка…
Неизъяснимый ужас, испытанный ею только что, отлетел. Перед нею был ее, самый настоящий, дедушка. И это она подарила ему бессмертие, приобщив к сказочному лесному народцу. Угадать, что там он будет своим среди своих, — ей ничего не стоило. Так получилось само собой.
Завидев внучку, Дархан приподнял навстречу подбородок с редким пучком седых волос и обнажил в приветливой улыбке редкие осколки изъеденных старых зубов:
— Голубушка, уже прибежала? — Из-под приставленных ко лбу козырьком ладоней приметчиво глянул на солнце. — Времени-то вон сколько ушло. Я хвастался, что угощу свежей рыбой, а сам-то и вершу еще не проверял.
— Мне не к спеху, дедусь. Чем ты занят?
— Разве не видишь, развожу дымокур для своих подопечных. Им двух-то не хватает, вот и устраивают они тут целые сражения — пыль столбом да рога трещат.
Словно в подтверждение этих слов за спиной раздался оглушительный гром. Не небесный — звук шел не сверху. Точно скалы столкнулись. Два бычка, пыхтя и сшибаясь лбами, начали натужливо теснить друг дружку. Свежий дерн так и рвался под пружинящими ногами. Вдруг один оступился в глубокой выбоине, осунулся, потерял равновесие, и в этот момент противник ударил его рожками в бок.
— Ой-ой! — испуганно вскрикнув, Чаара схватила деда за рукав.
— А ну, перестаньте!.. Не бойся, ничего им не будет, — успокоил внучку Дархан. — Они резвятся, играют, тоже ведь еще дети…
И верно, через некоторое время драчуны как ни в чем не бывало встали рядышком, шея в шею, принялись миролюбиво и деловито пережевывать жвачку.
Дедушка начал втыкать вокруг курящегося дымокура в землю тонкие длинные колья, соединяя их вершинами наподобие сплетаемой новой верши.
— А это зачем?
— Загораживаю, чтобы эти бестолковые шалуны ненароком не наступили ногой в костер. Потерпи, милая, я сейчас, кончу быстро.
Затем Дархан прорыл лопатой вокруг костра неглубокую канавку.
— Идите сюда. Я же соорудил для вас новый дымокур! — крикнул бычкам, кучно столпившимся вокруг прежних дымокуров. — Стесняются, что ли, бесенята… Голубка, иди-ка, шугани их сюда, несмышленышей!
Покончив с дымокурами, дед с внучкой подошли к шалашу на опушке леса, сооруженному из лапника и сена в аккурат между двух лиственниц.
— Внученька, ты бы сбегала к озеру за водой. А я пока схожу к речке проверить вершу.
— Дедушка, я тоже хочу с тобой.
— Ладно, идем вместе. — Сделав несколько шагов от дымокуров, Дархан обратился к подскочившему Хопто — А ты оставайся. Оставайся тут, Хопто. Понаблюдай за озорниками.
Хопто — вот уж льстец так льстец! — умоляюще закрутил хвостом, жалобно заскулил. Зря старался: неумолимый Дархан так строго взглянул на него, что огромный пес, виновато опустив голову, счел за благо поплестись восвояси.
Всю дорогу шли молча. Дедушка нес за плечами берестяной тымтай[14] для рыбы, подцепив его крючковатой палкой за витую волосяную веревку.
Вершу Дархан поставил в небольшом, со стоячей водой заливчике, заросшем густой зеленой травой и накрытом глухой шевелящейся тенью от вершин деревьев, сквозь которые не мог пробиться ни один солнечный луч.
Словно только их дожидалось, на пришельцев жадно и яростно накинулось остроклювое облако.
— А ну-ка возьми, внученька! Иначе не справиться с этими кровожадными разбойниками, — заметив; что та из последних силенок отбивается от набросившегося комарья, Дархан протянул свою махалку из конского хвоста. Его самого комары почему-то не трогали.
— Ой! — Чаара звонко шлепнула себя ладошкой по голой ноге — прожгло точно каленой иглой.
— Голубушка, будь потише… — Дархан привлек к себе внучку и ткнул впереди себя корявым пальцем с неправдоподобно толстым ногтем. — Посмотри-ка вон туда…
— Что там?
— Вон… вон…
— Ничего не вижу, деда. Вода…
— Ты смотри не только поверху, старайся вглядеться и в глубину… Ну вот, хорошенько приглядись-ка вон туда, куда направлен мой палец. Вот так, вот так… Видишь, там рыбки плавают… Подплывают к горловине верши и уходят назад. Знаешь, почему? Их беспокоят наши тени. Видишь теперь?
Чаара, щуря глаза до боли, стала пристально вглядываться в темно-зеленую воду и — вдруг, совершенно неожиданно для себя — различила стайку небольших рыб с темноватыми сверху спинами. Они осторожно подходили к самой верше, но в последний момент, как по команде, разлетались прочь врассыпную.
— Кто это, дедунь?
— Хариусы. Вот самый крупный из их породы — так называемый «гривастый». Я тебе приготовлю его жаренного в зеленом листе. Ела когда-либо подобное?
— Ннет…
— Вот и попробуешь, внученька. А пока давай на время отойдем.
Они отошли чуть в сторонку, притаились в тени за деревьями. Вытягивая шею, Чаара пыталась что-либо разглядеть отсюда, но кроме черного, поблескивающего зеркала воды, на котором мельтешили и порхали бабочками блики, ничего увидеть не удавалось. Дедушка сидел молча и спокойно, привычно выставив вперед подбородок. Казалось, он дремал.
— Подошел-таки…
— А ты откуда знаешь, дедушка? — Чаара не то чтобы обиделась, но немного расстроиться было все-таки отчего: дедушка с полузакрытыми глазами видит, а она…
— Приглядись повнимательней, как там вода рябит…
Ну это-то она и сама видела: поверхность воды вблизи верши едва заметно морщилась, только не знала, что это значит.
— Есть! — воскликнул Дархан и хлопнул себя по бедрам. Он придержал за руку вскочившую было внучку. — Не спеши. Пусть он там побьется, убавит прыти.
Чаара принялась отчаянно стегать себя махалкой.
— Дедушка, комары!
— Ну, тогда поспешим.
Забредя в воду по колено, Дархан снял с верши два деревянных гнета, разбросав их по обе стороны, зацепил деревянным крючком снасть за можжевеловый обруч и неторопливо вытянул на более мелкое место. Едва он осторожно приподнял нижний обруч верши, вода кругом сильно забурлила. Осторожно сняв головки верши зажим, Дархан запустил внутрь руку, выудил несколько крупных хариусов и выбросил их подальше на берег.
— Нам троим, с бабушкой, хватит?
— Не зна-аю.
— Пожалуй, хватит, — словно сомневаясь, несколько раз подряд заглянув в вершу, наконец произнес Дархан и, не торопясь, вывалил остальную добычу в воду.
— Зачем, дедушка?! — только и успела Чаара воскликнуть. Дархан не удостоил внучку ответом, прищемил головки верши зажимом, вдвинул снасть на старое место, придавил сверху гнетами и не спеша подошел к Чааре, по-прежнему приплясывающей и отбивающейся опахалом от полюбившего ее комарья.
— Недовольна, что рыбы мало оставил?
— Нет, что ты…
— Зачем тогда вскрикнула даже, когда я выпустил оставшихся рыб?
— Это так, невзначай.
— Это как «невзначай»? Ты смотри, какая уж вымахала, а?
— А разве Вылавливают для того, чтобы тут же выбрасывать обратно?
— Я не выбрасываю, голубушка. Я отпускаю их на волю — пусть нагуливают тело, пусть растут. Негоже нам без конца зерить, уповая, что в бесчисленных реках и озерах златочешуйчатых косяков нам никогда не перечерпать. Надо брать в меру — лишь то, чтобы наесться разок. Надо понимать, нынешняя молодь через небольшое время расплодится в десяток, сотню, тысячу крупных рыбин… Нарви-ка мне, сыччыый, вон той зеленой отавы.
Дно берестяного тымтая устлали сочной душистой зеленью, бережно уложили туда сомлевших хариусов, сверху плотно закрыли тоже зеленью.
— Бабушка наша кормилица… — глядя вниз по течению, почтительно проговорил вслух Дархан и стал, осторожно дотягиваясь крючковатой палкой, распрямлять травинки в воде, которые ему пришлось примять недавно, топчась возле верши. — Бабушка и посейчас водами сыта… Лето выдастся благодатным…
— Дедушка, вон какая еще стая! — Чаара показала пальцем на устремившуюся из глуби к берегу большую стаю рыб. — Видишь, сколько их?
— Вижу, вижу. Пусть их гуляют. Матушка-природа неистощима на выдумки, щедра для детей своих — не устает плодить в изобилии косяки многорунных рыбьих пород, разных четвероногих зверей — голосистых, клыкастых, рогатых, пушных, чтобы мог человек добыть себе пропитание, чтобы в лютый мороз не замерз нагим… Ну, пошли домой, внученька.
Дархан привычно закинул на плечи потяжелевший тымтай и благодарно склонил голову перед речкой.
Может быть, подражая дедушке, Чаара, не зная, к кому или к чему обращается, так же наклонила голову и, чего-то смутившись, прошептала еле слышно:
— Спасибо…
Шурша разноцветной галькою, шагали вдоль берега. Вдруг Дархан остановился.
— Ты что, деда, устал?
— Нет, голубушка. Вон видишь, мой давний приятель дожидается.
На провисшей толстой ветви старой-престарой ивы Чаара не сразу заметила красногрудую птаху. Она (откуда дедушка знает, что это «он»?) смотрела на них выжидательно и в самом деле, похоже, о чем-то спрашивала на своем птичьем языке — громко чирикнула.
— Что, что ты сказал, приятель? — Кажется, лучше бы Дархан не переспрашивал.
«Приятель», явно обиженный на ставшего вдруг почему-то непонятливым старинного знакомца, который, главное, сам никогда не забывал останавливаться первым и поболтать с ним о том о сем, а сейчас бы и не заметил, не обрати он на себя внимания, сердито затараторил скороговоркой.
Дархан слушал с виноватым видом и, точно соглашаясь со справедливостью упрека, кивал головой.
Наконец «приятель», видно, сжалился и уже совсем мирно прочирикал-спросил о чем-то привычном.
— А-а, понял, тебя интересует, как я себя чувствую, такой немолодой? — с воодушевлением вступил в разговор Дархан. — Я-то ничего, а вот как у тебя дела? Все ли хорошо?
«Приятель» коротко чирикнул.
— Ну и прекрасно. В такую сочь и зелень, в такую благодать уж вы постарайтесь в песенном красноречии, не ленитесь! Славьте природу-мать! Ну пока, до завтра!
Повеселевшая птаха, водя за уходившими вертлявой головкой, все продолжала неумолчно щебетать.
Довольно долго прошагав по тропе, они снова остановились — тонкая гибкая ветка тальника, изогнувшись, провисла поперек пути.
— Посмотри-ка! Да ведь эта шельма никак забавляется — ни дать ни взять мальчик на качелях!
И действительно, вцепившись коготками в гибкий конец провисшей ветки, вверх-вниз беззаботно качалась и щебетала небольшая желтошеяя пичуга.
— Вот те на, на меня, старика, она и не глядит, желает пооткровенничать только с тобой, — Дархан повернулся к Чааре. — Ну, говорите. У вас, молодых, найдется, чай, о чем поговорить. А ты не важничай.
— О чем она?
— Вроде бы спрашивает: как со школой?
— Окончила, окончила!
Синица испуганно снялась с ветки и улетела.
— Чего ты кричишь так истошно?!.. Она, чай, не из каменно-глухих…
Дархан пошел впереди и прибавил шагу.
Теряясь в догадках — шутил дед или вправду говорил всерьез, когда объяснялся с птахами и так строго пожурил ее, — Чаара покорно следовала за умолкшим стариком.
Вышли на опушку лесной поляны.
— Посмотри-ка, внученька!
Чаара, обрадованная (значит, он и не думал на нее сердиться), мигом очутилась рядом с дедушкой и устремила взор в дрожащую глубь чащи на другом краю поляны, всю пронизанную золотыми нитями, мигающими каплями звездочек.
— Ты смотри не через всю поляну, вглядись под ноги, — Дархан ткнул рукой вниз. — И побольше, побольше смотри кругом. Видишь, как пышен и бел цвет голубики… Плодов и ягод нынче будет пропасть. Если задержишься, голубушка, подольше, обязательно навестим здешние места…
Вернувшись к шалашу, добыли воды, запалили костер, поставили кипятить чайник. Дархан, показывая и объясняя, как это делается, очищал и разделывал самого крупного из обещанных хариусов. Хопто сначала было заинтересовался, соизволил подойти, даже старательно обнюхать, затем с разочарованным и презрительным видом удалился подальше в тень ивы и блаженно растянулся, уткнув нос под хвост.
— Ишь, ты, — усмехнулся старик. — Недаром о. таких говорят: некий тойон каждый вечер к слуге своему приходит да ночует.
Разделав всю рыбу, Дархан как бы ненароком поднял взгляд вверх:
— А-а, вы уже, конечно, унюхали и сидите тут как тут, выкаркиваете себе положенную долю. Ладно, чуток подождите. Я вас никак не обделю.
Только сейчас Чаара заметила, что ветки ближних деревьев сплошь обсижены воронами. Наклоняя головы, они молча следили за каждым движением дедушкиных рук.
— Даах!.. Даах!.. — Одна из ворон, видимо, молодых, не выдержав, слетела с ветки на землю близко от шалаша и принялась требовательно вышагивать рядом. — Даах!
— Не торопись, дружок! Не спеши опередить своих друзей, — урезонивающим голосом проворчал недовольный Дархан. — Уйми жадный пыл. Вон остальные сидят, дожидаются.
Ворона, словно пристыженная, взлетела обратно на прежний сук.
— Дедушка, чайник бежит!
— Пусть бежит, далеко не убежит, хай подымать не стоит. Чай заварили крепко — по-полевому.
— Подбрось в костер дров, — сказал дедушка. — Нужно, чтобы зола была горячей.
Пока Чаара возилась подле костра, Дархан набрал на лугу разных трав и листьев.
— Иди-ка сюда, внученька… Смотри да учись, вот как следует делать.
Выпотрошенную рыбу старик выполоскал в воде, начинил нутро какими-то травами, густо посолил и сверху плотно обернул слоем зеленых листьев. Выждав, когда пламя костра сойдет на нет, раздвинул кучу источающих нестерпимый жар угольев, на горячее обнажившееся лоно положил зеленый сверток с рыбой и сверху опять присыпал золой и углями.
— Вот и вся недолга. Нам осталось одно: достать и съесть. — Дархан тщательно соскоблил ножом и собрал на куске бересты все остатки от разделанной рыбы. — Эти бедняжки явно изныли в столь долгом ожидании, наверно, промеж себя ругмя меня ругают: мол, как медлителен и неповоротлив старик, еле шевелится. Внученька, разложи все это на срезе того пня, чтобы им было удобней полакомиться.
Не успела Чаара отойти от пня — тут как тут на царскую трапезу с жадными голодными криками ринулись вороны.
«А нам когда?… А нам когда?» — послышалось Чааре в безумолчном гомоне стаи дроздов, неотступно следующих за ней, перелетая с ветки на ветку. Она беспомощно развела пустыми руками, но преследователи не унимались.
— Дедушка, дрозды тоже требуют подношения!
— Э, пустое, они кормятся разными семенами, на такую пищу они не зарятся.
— А почему пристают ко мне?
Дархан задребезжал надтреснутым веселым смешком:
— Милая, ты им, наверное, так понравилась, что они не могут с тобой расстаться.
— Да неужели? — Чаара повернулась к дереву, на котором примостились галдящие дрозды, и, взявшись кончиками пальцев за край платья, сделала глубокий реверанс. — В таком случае гран мерси, кавалеры!
Наконец-то!
Дархан разворошил прутиком костер и достал из золы готовую рыбу. Покрытая золотистой хрустящей корочкой, она издавала острый, пряно дразнящий аромат, какого Чаара не слышала никогда и даже представить не могла, — слюнки так и потекли, так и побежали. Самый мясистый и сочный ломоть хариуса дед положил перед внучкой.
— Ну, внученька, все это давай съешь — это ведь тебе гостинец от бабушки Джэнкир.
Сам Дархан, намазав кусок хлеба маслом и положив на него кусочек рыбы, направился к костру. Что-то неслышно бормоча под нос, обошел кострище кругом и бережно опустил дары в самый жар тлеющих малиновых углей.
Чааре и до этого доводилось много раз видеть, как старые и даже почти молодые, как ее мама, люди приносят дань духу огня. «А что это означает, мама?» — «Люди делают, ну и я поступаю так же». — «Зачем слепо копировать то, что велит старый обычай?» — «Ладно, не умничай! Это не нами заведено, не нам и рушить! И хватит болтать об этом!» Больше Чаара не спрашивала, и так чуть не дошло до ссоры.
А еще кто-то смешное рассказал про старую Пелагею, прошлым летом уехавшую к сыну в Якутск. Сын с семьей живет там в каменном доме с центральным отоплением и газом. Как водится, по случаю приезда драгоценной матушки затеяли семейное торжество. Пелагея, напрасно прождав, когда же сын или невестка приступят к исполнению древнего обычая, своей волей и разумом опрокинула рюмку водки над зажженной газовой плитой… Пожарных, правда, не вызывали — сами справились, а старушечка целую неделю икала, руки у нее, говорят, до сих пор ходуном ходят. Кажется, уже не так. Теперь «ученая» бабулька при неизбежных семейных празднествах — упорная женщина: фанатично блюдет заветы предков! — с виноватым видом опрокидывает рюмочку над батареей отопления, даже и холодной. Ритуал есть ритуал…
Вместо глаз у Чаары — чертики. Веселые, озорные.
— Дедушка, что ты сказал над костром?
— Э, да так, по привычке…
— Дедуля, ну скажи… Может, я тоже…
— Это стародавний обычай… Вы, молоденькие, называете их дремучими пережитками. Так, кажется, а? — с хитроватым прищуром глянул на внучку.
— Слова эти, получается, плохие?
— С чего взяла, что «плохие»?
— Значит, хорошие?
Дархан посидел молча, пристально уставившись в пламя костра.
— Известно, хорошие.
— Почему тогда скрываешь?
— А я разве скрываю?
— Ведь не говоришь же.
— Ну и настырная ты, право… Я, примерно, сказал вот что: «Имеющий постель из горящих угольев, подушку — из мягкой золы, одеялом же — бегучее пламя, Дух, хозяин жаркого костра моего, сивая борода, седая голова, Хатан Тэмерия, священно-почитаемый господин дедушка, и впредь не обдели нас своей милостью и щедростью…»
— Дедушка, а твой Хатан Тэмерия действительно существует?
— Голубушка, ты, наверное, думаешь, что я, мол, трухлявый пень, выжил из ума? А я еще далеко до твоего появления на свет хорошо понял, что ни бога, ни дьявола нету.
— Бога нет — ладно. Дьявола нет — хорошо. А как Тэмерия? Он-то есть?
— Откуда ему взяться…
— А зачем тогда?.. — Осеклась. Что-то помешало ей произнести «молиться».
На этот раз Дархан молчал дольше обычного. Щуря глаза, тоненькой тальниковой веточкой вылавливал из кружки невесть откуда натрусившийся травяной сор. Мягкая улыбка, освещавшая его дочерна загорелое худенькое продолговатое лицо, медленно истаивала, гасла. Реденькие сивые брови сдвинулись к переносью. Выловив последнюю соринку, он молча принялся прихлебывать остывший чай.
Чаара, каясь, уж не разобидела ли деда, — а виноваты во всем чертики, подзуживающие ее на глупые и зловредные вопросики, — сидела понуро и подвернувшимся сучком царапала землю.
— Подобных вопросов другим людям никогда не задавай, — проговорил наконец Дархан, собираясь выплеснуть из кружки опитки, и остановился, заметив, что внучка опустила голову. — Что с тобой, милая? У тебя вид ребенка, пролившего молоко. Я же тебя не ругаю. Правильно делаешь, что у меня все выпытываешь. У кого же спрашивать, голубушка, если не у меня? Ну, ладно, подними головку. Ну-ну…
Чаара подняла на деда виноватые глаза.
— А теперь улыбнись.
Чаара послушно улыбнулась.
— Ну вот и хорошо. По разным пустякам не надо вешать носа, сычыый… «Если Тэмерия не существует, то зачем ему творить молитву, делать подношения?» — спрашиваешь. Вопрос правильный. Но дело в том, что я в действительности творю молитву не именно Духу-Хозяину огня — ведь я в существовании разных там духов и прочего крепко сомневаюсь. Я возношу благодарение всей матушке-земле, вынянчившей нас на зеленой груди своей, вспоившей нас чистейшим воздухом своим, кормящей и одевающей нас от любви своей. А Тэмерия — это выговаривается просто по привычке. Возношу просьбу, чтобы и впредь был так же щедр и добр, не обделил нас ни птицей быстрокрылой, ни рыбой златочешуйчатой. Понимать добро, уметь быть благодарным — это хороший и мудрый обычай. Человек, потерявший способность понимать добро, перестает быть человеком, теряет человеческий лик. Хороший человек за добро должен отплатить тройным добром. Мы, племя двуногих, носящих лицо спереди, свою родную землю, на которой впервые увидели солнечный свет, должны хранить и беречь как зеницу ока. Что еще найдется в этом Срединном мире, кроме матери-природы, которая испокон веков, со дня сотворения мира, во имя всего живого, начиная от муравья и кончая самим человеком, беспрерывно и неоплатно творит добро и благо? Вот именно поэтому, голубушка, никогда не косись с осуждением на того, кто будет творить подношение огню.
Дархан умолк. Давно уже отвык говорить так много сразу и теперь, кажется, смущенный долгословием, отвел взгляд на костер, почти невидимый в сиянии солнечного света. Только легкий треск и хрумканье да почавкивание огня, сладострастно пожирающего свою пищу, раздавались в наступившей тишине.
Впервые ли слышала Чаара такие слова? Да и в словах ли дело? В чем же? Кто и как их говорит. И когда. Теперь и здесь, перед лицом неумолимой вечности, обычные слова звучали совсем по-другому.
— Я поняла, дедушка… — прошептала Чаара.
— Ешь, милая, ешь…
Рядом пировали вороны.
И все-таки не Чаара должна была оказаться здесь — Мичил, внук Дархана. Он и в гости-то к дочке поехал с задумкой забрать с собой Мичила. Рассудил, что Чааре лучше остаться возле матери; к тому же, если поедет учиться дальше, ей предстоит готовиться к экзаменам. Но расчеты его не оправдались. На приглашение дедушки парень вытаращил изумленные глаза:
— А зачем я туда поеду?
Дед, совершенно не ждавший подобного ответа от обожаемого внучка, опешил:
— Как зачем? Погостить, посмотреть…
Чего и вовсе не ожидал — пренебрежения, просквозившего в усмешке Мичила:
— Едва ли, дед, у тебя есть что-нибудь достойное, что могло бы удивить… Гор, речек, долин — везде предостаточно!
Пораженный в самое сердце, не находя достойных слов в ответ, Дархан молча поник головою и, оскорбленный в лучших своих побуждениях, беспомощно оглаживал вздувшиеся пузырями штаны на коленях.
Заметив убитый вид «допотопного дедуни» и, видимо, сжалившись над «ископаемым предком», Мичил снизошел до объяснения в примирительном тоне:
— Понимаешь, дед, во время летних каникул я буду вкалывать в гараже. Мечтаю стать шофером! Вот если бы у тебя был личный вертолет, то можно бы смотаться на пару-тройку деньков… — хохотнул. — А так, сам понимаешь, дедунь. Ну я пошел. Чао! Ариведерчи!
Дархан, сам не свой, уязвленный и униженный, сначала не мог ничего соображать, потерял дар речи — внук поверг его в немоту. Горькие размышления посетили его позже, когда сидеть одному в пустой гулкой квартире, глазея на грязную, без единого живого деревца, улицу стало уже невмоготу. Хоть вой. «Ему бы, видишь ли, вертолет!.. Носясь по небу, кроме облаков, что он увидит? В лучшем случае — верхушки деревьев, нетающие льды на горах. Немного знают и видят шоферы, раскатывающие на быстроходных машинах по ухоженным дорогам. Чтобы узнать и полюбить землю, надо исходить ее всю пешком, вдоль и поперек, нарастить на подошвах мозоли… Ишь ты, ему вертолет подавай!»
Наверное, целую вечность думал так Дархан. То молча, то принимаясь разговаривать сам с собою. Но кому нужны были его мысли? Мичил, тот явно не нуждался — чихал он на них.
Неизвестно, чем бы разрешилось мучительное томление Дархана — какой неизлечимой, неизвестной медицине душевной хворью, не появись с радостным смехом Чаара — настоящий лесной колокольчик! — и не повисни на шее пригорюнившегося «дедули». Дархан ожил.
Правда, никто — ни дочка, ни зять, а меньше всего сам Дархан — ни сном ни духом не подозревал, что впереди их ожидает гром и молния. До самого последнего мгновения не знала и Чаара. Ей-то и предстояло стать громовержицей.
— Раз Мичил не хочет, с дедушкой на Джэнкир поеду я!
Гром грянул.
Молния не заставила себя ждать.
— Ни за что! А кто, хотела бы знать, будет за тебя готовиться в институт?
Ну и все такое прочее в этом роде.
Образумить строптивую дочь ничем не удавалось: ни гневом, ни мольбами, ни посулами.
Дархан — кур, попавший в ощип, — ощущал себя крайне неловко. Чего-чего, а послужить причиной бурного скандала никак не ожидал. Да и вообще не знал, что это такое — не умел. Случалось, особенно в бывшей когда-то молодости, ссорились с Намылгой, но, как говорится, потехи ради — до настоящей свары не доходило. Тут же он чуть не сгорел со стыда и бессилия, когда распалившаяся дочка грубо отозвалась о выживших из ума стариках, сбивающих неразумных детей с толку. Очень даже просто мог принять это высказывание на свой счет.
Короче, Дархан жестоко страдал. Но, странно, ему и нравилась непреклонность внучки, которую он, все эти дни любуясь мягкостью ее нрава и милыми повадками, считал неспособной на какое-либо непослушание. Тем паче на упрямство. «А что, внучка удалась в меня!»
Последнюю точку в споре поставил Дархан.
— Ты не шуми, дочка, пусть посетит родные места. Если пойдет учиться дальше, бог весть, в кои веки вернется. Тогда мы, старые, кто знает, будем ли в живых? — только и молвил печально.
И тогда мать заплакала. Чаара никогда не видела, как плачет ее мама. Но и не видя, не могла представить, что так — навзрыд; упала головой на грудь дедушки, а он гладил ее, как ребенка, по спине и, раскачиваясь, что-то шептал с заблестевшими вдруг и сузившимися в ниточку глазами…
— Посмотри-ка, деда, вот… — обескураженная Чаара показала пальцем на кучу рыбьих костей перед собой. Ее самою поразило, что от огромного куска, который она, казалось, не съест и за весь день, как-то незаметно ничего не осталось.
— Вот это по-нашенски! — возликовал Дархан, не сожалея, что внучка прервала его грустные воспоминания.
Вороны тоже отпировали и без крика улетели. Срез пня был чист и блестел — ни косточки. Точно свежеспиленный.
— Дедушка, угадай-ка: где я сегодня была?
— Самое большое — это для бабушки сходила за коровами, — Дархан принимает равнодушный вид.
Чаара, вернувшись откуда-нибудь, каждый раз велит деду угадать, где была. Всякий день она открывает для себя все новое и новое и, восхищенная, рассказывает об этом взахлеб, чем доставляет старику неизъяснимое наслаждение и великую радость.
— Опять не угадал! Я поднималась на Буор-Хайа!
— Вот те на! И что там делала?
— Смотрела…
— На что?
— А на все: поляны, аласы, горы, речку, нашу избушку, Эриэнчик…
— И как они тебе показались? — Конечно, Дархан не имел в виду их дом и корову.
Не в силах выразить своего чувства, Чаара зажмурила глаза, покачала головой, цвыкнула губами. Дархан так весь и засиял.
— Дедуля, ты знаешь, чего я хочу? — полушепотом спросила Чаара. — Мою самую заветную мечту?
— Как же, знаю, — Дархан ответил так же, вполголоса. — Ты мечтаешь полюбить самого-самого хорошего парня.
— Нет, нет! — вспыхнула Чаара маково. — Ты не смейся, я спрашиваю всерьез.
— И я говорю вполне серьезно. Над такими вещами не смеются. Человек приходит в этот солнечный мир для того, чтобы создать семью, родить детей и ждать внуков. Таков закон природы.
— Я другое имела в виду, — не поднимая глаз, пробормотала Чаара, смущенная.
— Что именно, скажи?
— Дедушка, — Чаара робко подняла на Дархана точно вдруг омытые росой очи. — Мне хотелось бы всегда-всегда жить тут, на Джэнкире. Ведь это моя родина…
— Лучше ничего не скажешь, голубушка. Дай-ка сюда свою головку, приложусь. — Дархан нюхнул в самое темя склонившейся Чаары. — Спасибо, птенчик, за великодушное сердце твое… Если желаешь, ты здесь и правда можешь поселиться навсегда. Может, ты и слышала: неподалеку отсюда, на Харгы и дальше, на Туруялахе, обнаружено богатое золото. Люди из экспедиций давно уже торят туда дорогу. Работали они там и нынче весной, от шума и грохота разных машин земля дрожала… Недавно, будучи в поселке, я имел разговор с Титом Черкановым, секретарем парткома нашего совхоза. Он нарассказал мне вещей, схожих только с олонхо. Если будет доказано наличие большого золота, на Джэнкире откроют прииск. Наплывет уйма техники, прорва людей. С помощью прииска наш совхоз, по словам Тита, перемелет застарелые кочкарники, превратит их в покосные луга. И вот тогда здесь обоснуется ферма рогатого скота, заведем многочисленные табуны — одним словом, наш Джэнкир превратится в одно из крупных отделений совхоза. Заимеет собственную школу, откроет больницу, заработает клуб, И вот, голубушка, ты сюда приедешь учительницей или доктором с высшим образованием. Ясное дело, с супругом. И заживете себе на родимой стороне.
— Неужели так все и будет взаправду, деда?
— Конечно же, взаправду. Тит небылицы плести не станет.
— Иэхэйбиин[15]!
От избытка невыразимых чувств, вспорхнув белой бабочкой, внучка повисла на шее деда. «Дедушка!..» — вскрикнуло сердце и плеснулось в груди волной. Теперь ей было жалко всех, у кого нет «такого, такого…» — слово не находилось. Но вот вдруг очнулось, пришло: «Самого лучшего в мире дедушки!» И снова стало немножко стыдно и неловко, как в тот миг, когда одна с вершины Буор-Хайа любовалась красотой земли, что он только ее дедушка. За что ей выпало такое счастье? Справедливо ли это? Никто не мог бы ответить на такой странный, несуразный вопрос. Впрочем, он и не возник явно — промельк, словно и не был.
Дархан спрятал-утопил лицо в текучих горячих волосах Чаары. Святой, блаженный запах детства! Как он, оказывается, стосковался по нему, истомился, извелся в беспросветной безысходной печали, причина которой стала понятна только сейчас. Иссиня-черные волосы внучки пахли медом, солнцем и, казалось, навсегда забытым невозможным счастьем. «Чаара — Дитя Благоуханное…»
И вот бабочкой же взлетела на пень.
— Как прекрасна жизнь!
Не слова — выдох лишь, колебание воздуха. Или то душа вымазала заветное? Преждевременное — не по возрасту? Ох, кто знает, сколько он уже существует на этом свете? Для родителей мы до седых волос маленькие да глупые. А для природы, общей нашей матери, — так ли? Перед ней все равны, и ребенок мудр. Иной и мудрее иных долгожителей.
Ни к кому не обращалась Чаара в этот миг, но Дархан услышал — откликнулся: вздохнул глубоко-глубоко от переполненного сердца. Иначе б не выдержало. Произнес в свою очередь:
— Если Бог-Творец и существует, то вот он в собственном подлинном величии — это Мать-Природа, родная наша Земля-Кормилица.
Ничего не добавил более — ни к чему.
Древний дедушка и юная внучка, тесно обнявшись за плечи, неотрывно и завороженно глядели на близкий и далекий, горящий радугой горизонт.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Сказание о Джэнкире предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
