Сказание о Джэнкире

Софрон Данилов, 2013

Колыма… Трагические следы ГУЛАГа. Кровоточащая людская память. На эти события старейший якутский писатель Софрон Данилов наслаивает современную историю золотодобычи, в которой непримиримо сталкиваются характеры людей, тех, чья психология – уродливое порождение страшного прошлого, и других – кто мечтает о прекрасной жизни, о том, чтобы лебеди – символ вечной красоты – вернулись в родные края. Но возрождение человека и природы возможно только через любовь, говорит автор. Вот почему боль о Джэнкире, недавно хрустально чистой реке, превращается в сказание.

Глава 1

Утро

7 часов 30 минут^[6]

— Да… да… Понял… Зарубим… — еще довольно моложавый, лет от силы под сорок, черноволосый, спортивного телосложения человек в отутюженном, без единой морщинки, сером костюме и белоснежной рубашке торопливо подавал в телефонную трубку эти слова-реплики. По тону, коим они произносились, не составило бы труда догадаться: подчиненное лицо заверяет в чем-то вышестоящее. Кажется, весьма и не на шутку раздосадованное; не исключено, даже разгневанное.

— Ляжем… Разобьемся, Евграф Федотыч… — Поймав очередную паузу, Кэремясов, секретарь Тэнкелинского райкома партии, всею грудью, точно надувал футбольный мяч, выдохнул — Обещаю! Слово коммуниста, товарищ Воронов!

Странный то был разговор. Хуже: подозрительный. Посторонний, очутись он невзначай свидетелем, да к тому же окажись не из числа беспечных лопухов, каких подавляющее большинство среди народонаселения, из числа сознательно-бдительной части его, вмиг бы усек-учуял неладное — скажем, сговор матерых махинаторов о хищении социалистической собственности. Не исключено, и в особо крупных размерах.

Глупо и смешно, конечно, сомневаться, что «где надо» не разобрались бы досконально, в чем дело, и не пожурили бы наивно-ретивого добровольца за ошибочку. Что ж, что говорили на непонятном языке? Это смотря кому загадочка — для профессионала тайны никакой. К примеру, ежели вышестоящее лицо грохнет кулаком по столу: «Зарубите себе на носу!» — что обязано отвечать лицо подчиненное? «Зарубим…» То же и с «разобьемся» — ответ на не подлежащий обсуждению приказ: «Разбейтесь в лепешку, а!..» Ну и так далее и тому подобное.

Было бы отчего сконфузиться тому «постороннему». Ну, да ведь и на старуху бывает проруха. Эх, тютя! Бедолага горемычный!

7 часов 45 минут

Хотя в завершение разговора начальство позволило себя утешить, смягчилось и, сменив гнев на милость, выразило уверенность в успехе — речь, между прочим, шла о выполнении государственного плана, — Мэндэ Семенович чувствовал себя выпотрошенным; сидел нахохленно, глыбисто ссутулясь. Глаза его тупо и полубессознательно елозили-разъезжались по испещренной пометками — воскликами, птичками и прочими ему лишь одному ведомыми закорючками-загогулинами — глянцевой странице тома в красном переплете. Видно, штудировал тщательно и скрупулезно — не абы как. Настольная была книга! И теперь вот обратился к ней, готовясь к докладу на очередном пленуме. За тем, собственно, и пришел в райком ни свет ни заря: в кабинете славно и просторно думалось. Именно в те редкие счастливые часы, когда бывал один и мог с наслаждением, без помех предаться мечтаниям, не опасаясь, что кто-то из бесконечных посетителей нарушит вольное течение их; и останется в душе горьковато-мутный осадок недодуманности, недовыстраданности. Точно прерванный в самый интересный момент сон…

Размышлялось в кабинете о делах не только государственных. Не гнал прочь и иных, обыденных мыслей, коли уж посещали — что ж! А пожалуй, и льстило: не сухарь, не прожженный бюрократ, стало быть. Взбрыкивала, случалось, и некая лихость. Некий, лучше сказать, кураж: «Где, извините, написано, что секретарю райкома должно быть чуждо что-нибудь человеческое?» И жмурился не без удовольствия, будто в этот момент одерживал верх в споре. Так и было: и спорил, и одерживал.

Торжествовать победу легко. Труднее уметь достойно пережить поражение. Сейчас Кэремясов не ощущал сам себя. Осталась пустая оболочка, а его не было. Не было — и все тут. Верь в мистику — так и решил бы. Слава богу, отрицал ее принципиально как лженауку. Это и спасло. Это и принесло прозрение. Мука и отчаяние, каковые он реально испытывал в эту минуту, не могли быть вне его плоти, вне его сознания, наконец.

— Да-а, положеньице… — узнал свой голос, хотя и прозвучавший как бы издалека, сдавленно. Обморок, кажется, начал проходить. И все же что-то невероятное продолжало с ним твориться и теперь. Он действовал чужой волей. Расскажи ему кто-нибудь (это мог быть невидимка, невесть каким образом оказавшийся в кабинете), какие жесты он производил в эти роковые мгновения, не поверил бы: «Не может быть!» — расхохотался бы. Но, увы, было. Что же? Так, подняв руку, откинуть со лба волосы («Всегда пользуюсь для этой цели расческой»), странно поразился и прерывисто захихикал, обнаружив в этой самой руке намертво зажатую телефонную трубку; после чего, досадливо крякнув (ну, кто бы не крякнул в этом разе?), шваркнул ее на аппарат («Чепуха! Не в моем характере срывать зло на чем или на ком-либо»). Э-э, уважаемый Мэндэ Семенович, не спешите — главное впереди. Вы, конечно, скажете, что не помните, как ваше собственное тело само выпросталось из-за стола и принялось шагать взад-вперед по широкой темно-бордовой дорожке, расстеленной в вашем скромном кабинете? «Ну, знаете, это уже полнейший бред! Умопомрачение какое-то!» А это называйте как хотите. Но было. Было…

Происходил ли такой душераздирающий диалог с невидимкою, Кэремясов тоже не помнил — некие впечатления действительно выскользнули-улетучились из памяти. Провал зиял — что верно, то верно.

8 часов ровно

Очнулся — точь-в-точь налетел на протянутую огольцами поперек дороги бечевку — перед портретом красивого большелицего человека с невообразимо густыми, по-молодому черными бровями. Он ободряюще, почти по-отечески смотрел на Кэремясова. «Я верю в тебя, Мэндэ! Ты не подведешь!» Возможно, говорил он другими словами, но смысл их, можно поручиться, был именно таков. И не мог быть другим.

«Ответь же!» — бухнуло, взорвалось сердце. Что? Как? Брякнуть с бухты-барахты: «Спасибо Вам за доверие!»? Не то! Нет, не то. Наверное, и нет подходящих слов. Захотелось взлететь. Радость проросла и, шумя победительно, плескалась-билась за спиной крыльями. Как раз сейчас ему была необходима духоподъемная сила — и вот она!

Мэндэ Семенович искренне любил этого Человека. Гордился быть его современником! Не-ет, не пустые фразы то были, не фанфаронство или, тем более, холуйское раболепие. Скажи: «Умри за него!» — не дрогнул бы.

Стало стыдно. Ох стыдно! «Это тебе-то трудно, Мэндэ, а ему каково? На его плечах — ДЕ-РЖА-ВА-А! Кто бы не надорвался, не износился под такой ношей? — И гнев полыхнул в груди: — Да-да, иные подонки: диссиденты и внутренние эмигранты — потешаются, дожидаются со злорадством, когда же Он собьется во время речи. Гогочут, гады!» Кэремясову казалось, что никто на целом свете не понимает и не сочувствует этому человеку. Но ведь должен быть кто-то, кто бы и понимал и сочувствовал? И это был он…

С усилием оторвался от портрета, сел за стол. Сразу же выхватил взглядом фразу из Его труда — не зря была подчеркнута жирной чертой: «Не может быть партийным руководителем тот, кто теряет способность критически оценивать свою деятельность, оторвался от масс…» Вторая часть цитаты тоже замечательная по глубине и мощи мысли: «…плодит льстецов и подхалимов, кто утратил доверие коммунистов» — к нему лично, Кэремясов мог побиться об заклад на что угодно, не относилась; но первая… касалась. И не только его — всех!

Взглянув еще раз с благодарностью на стену, Мэндэ Семенович приказал себе успокоиться: «Хватит нюни распускать, Мэндэ! Коммунист ты в конце концов или олух царя небесного? Думай, дорогой, думай, как выйти из положения!» Раскинуть мозгами и в самом деле было о чем. Еще как было.

8 часов 15 минут

«Что-о?! Предпринимать меры вы только собираетесь? О чем же, черт подери, вы, голубчики, думали до сих пор, а?.. От кого-кого, от тебя, Мэндэ, не ожидал, что подложишь такую свинью! Не ожидал, брат». И возмущение, и скорбь со слезой — в бурливом рокоте Евграфа Федотыча. Понимай так: не позвони он, не растормоши — сами и не почесались бы. Нет, не почесались бы. Куда там!

Кто бы, посторонний, вообразил, что кряжистый и в то же время легкий на подъем, с хитровато-ироническим прищуром в добром расположении духа, секретарь обкома может быть крутым, жестким. Уж он не станет гладить по головке провинившегося в чем-либо, будь он ему хоть сват, хоть брат. Это знали все. За то и уважали. Иные, конечно, покряхтывали, поеживались, но и те по здравому размышлению приходили к выводу: повезло! Федотыч не выдаст! Федотыч — человек!

А что суров нынче Воронов — причина на ладони: вероятно, вчера вечером перед ним положили сводку из объединения. И соленые, даже, может, забористые словечки и выраженьица, употребленные на сей раз не ради некоего шика, вызваны тою же причиною. «Пустые меры к…! Нужен план! Понимаешь ли ты — пла-ан?! Любой ценой!»

Оскорбиться, разумеется, проще пареной репы. Позволить себе такую роскошь Кэремясов не мог — не имел права. Шевельнулась было обида: что он, малое дитя? Не соображает, что план (как и Евграф Федотыч, произносил это слово с заглавной буквы) — святое дело? Загнал подленькую мысленку в щель — не высовывайся! Ишь, ты! Легко прожить хочешь, товарищ Кэремясов, — дудки! И другая мысль выскользнула: «А ему что, сладко? С него тоже шкуру дерут! Требуют: вынь да положь! И не кто-нибудь — сама Москва! А дальше, как водится, по цепочке: центр — с него, он — с меня, я — с директоров и парткомов приисков. Все мы в одной упряжке». Мэндэ Семенович понимал — ох как понимал! — Воронова. А понимая, жалел душевно. И не желал себе ни малейшего снисхождения. Принял бы, пожалуй, за оскорбление: страдать — так уж всем! «Правильно делает, что нажимает! Еще и мало! Подраспустился кое-кто…» Себя не исключил тоже.

Что план горел синим пламенем — факт. Мало сказать «прискорбный» — катастрофа!

А кому хуже всех? Ему — Федотычу! Он — хозяин области. Он и в ответе за все. И опять, не впервой уже, прихлынуло сочувствие. «Не дай бог оказаться на его месте». Если и лукавил — самую малость. В иные минуты залетал, случалось, и в горные выси. Но не теперь. Нынче о другом заботушка. Совсем о другом: «И вправду, я не выполню план, второй не справится, третий не сдюжит — что тогда будет с нашим государством?» Воображения представить Кэремясову не хватило. Да и возможно ли вообще представить такое?

Тогда-то и вылетело: «Обещаю!»

Впрочем, не раскаивался. Наоборот. В тот момент это слово было единственным, необходимым, которое он должен был произнести.

Во-первых. Именно этого слова ждал от него секретарь обкома.

Во-вторых. Оно было нужно и ему самому — сжигал за собою мосты. И вот теперь отступать некуда. Тем лучше. Оставалась одна дорога — вперед!

ПЛАН! Велик-то он велик, но ежели собрать все силы в один мощный кулак, бросить вдохновляющий клич, мобилизовать неисчерпаемый энтузиазм народа, то…

Такого же мнения до самого последнего времени держалось и руководство комбината. Еще весной на партийно-хозяйственном активе района было принято соответствующее постановление. Усомнился тогда хоть кто-нибудь? Нет. Куда там, каждый норовил перещеголять в обещаниях другого. Усмешка криво скользнула по губам Кэремясова. Гордость ли, горечь ли, не сказал бы и сам, выражала сия мимолетная машинальная гримаса? Если и печаль таилась в ней, — было отчего. Раздражали скептики и прочие нытики. Их сопротивление Мэндэ Семенович ощущал кожей, чуял нюхом их присутствие на каждом шагу, хотя никто не рисковал высказываться вслух. Если бы рискнули — вот их примитивные доводы, знал слово в слово заранее: «Сочинить план на бумаге — раз плюнуть, выполнить его на деле, промывая горы песка, — это о-го-го!» Детский лепет! Ладонь сердито пошлепывала по столу. По-ихнему план составляется с кондачка. Не-ет. Подобные горе-критики не хотят понять, что он базируется на реальных, подтвержденных капитальной разведкой цифрах. Это же ликбез! Арифметика для первого класса! Какой руководитель добровольно полезет в петлю: взвалит на себя план, заведомо обреченный на провал?

Кэремясов расстроился: и с такими «умниками» приходится дискутировать, гробить драгоценное время! Пусть спорил мысленно — выматывался вдрызг. И такая первобытно-дремучая тоска охватывала вдруг — завыть бы! И выть… выть… выть… Изойти воем. Сам себе порою не мог дать отчета: не плюнуть ли на все — и?.. Что «и» — а черт его разберет, что… Вот и теперь. Ну кто мог подумать, что не где-нибудь, на Чагде — крупнейшем прииске не только в районе, но и во всей республике! — золота окажется гораздо меньше, чем ожидалось? Разведка наобещала золотые горы, а на деле — пшик! Отвечать в первую голову опять же ему. И разговор «там» может обернуться всяко. Не исключено и эдак: «Не обеспечили план, уважаемый товарищ Кэремясов, — партийный билет на стол!» Это, конечно, крайний случай. Но и он возможен. Смотря под какую руку попадешь. Под горячую — цацкаться да церемониться не будут. «И правильно!» — согласился внутренний голос.

Чудо! Только оно выручило бы…

Умей Кэремясов молиться — взмолился бы. Горячо. Страстно. И вознесся бы его немой вопль: «Помоги! Сделай, Всемогущий, так, чтобы Чагда не скупясь подарила богатую россыпь! Яви щедрость, Всемилостивый! Что тебе стоит?»

Да, так оно и было. Просто не знал Кэремясов, что он молится-взывает всем существом, ибо опять уже впал в невменяемость; опять его тело не принадлежало и, значит, не подчинялось ему — автоматически, точно пьяное, моталось взад-вперед по кабинету.

А тут и голоса стали слышаться.

« — Кацо, бремя на моих плечах находится на критической черте. Добавь хоть грамм — мне каюк!»

Узнал: Мурад Георгиевич Кайтуков, директор прииска Аргас. Лет двадцать тому прилетел на Тэнкэли из Осетии. Здесь и семью завел, здесь и облысел. Но мужчина еще крепкий. Как говорится, орел — до последнего дыхания орел.

И другой голос возник.

« — Даст бабушка Томтор — выполним. А не даст…»

Он, он, главный инженер Петр Петрович Бястинов, тугой на язык, жадный на обещания. В действительности же не станет сидеть с подставленной ладонью, ожидая даров от «бабушки», — без шума и крика сделает все возможное.

А это чьи слова?

«Хватит! Это безумие без передыху носиться на предельных скоростях! Лично я не согласен так жить дальше ни одну минуту! Хочу нормальной человеческой жизни: вовремя засыпать и вовремя просыпаться, посещать филармонию, ходить в кино! Хватит с меня! Освободите меня от этого адского ярма!» — И даже пахнуло въедливым запахом «Прибоя».

Узнал и без того: Евгений Витальевич Кудрявцев, хозяин прииска Табалаах. Горяч! Темперамент как у табунного жеребца — вот и несет… Ничего, ничего. Пусть полыхает пламенем из ноздрей — скорей успокоится…

8 часов 55 минут

Пять минут, оставшихся до начала рабочего дня, Кэремясов позволил себе вздремнуть.

9 часов ровно

— Доброе утро, Мэндэ Семенович!

— Доброе, Нина Павловна. — «Какое там «доброе»! Чернее черного!» — подумалось само собой.

— Сегодняшняя почта. — Секретарша плавным изящным движением положила перед ним красную дермантиновую папку.

Тяжело вздохнув, Кэремясов открыл ее было, но тут же и решительно захлопнул.

— Этим займусь позже. Я там кому-нибудь нужен?

— Нужны. И многим. Редактора газеты я направила ко второму секретарю — хочет показать новую передовицу. Нектягаева, бригадира из совхоза «Тэрют», сплавила в управление сельского хозяйства.

— Зачем он приехал?

— За ветврачом.

— Ладно. Хорошо.

— Председателю поселкового Совета Зубко требуется, чтобы водовозную автомашину добыл для него именно первый секретарь райкома.

— Ну и как?

— Как миленький потопал в райсовет. И вообще все рвутся обязательно к первому секретарю. Как в бытность Ефрема Тихоновича…

Кэремясов прихмурился: не поощрял, когда при нем в непочтительном тоне упоминали его предшественника.

Нина Павловна поперхнулась было, но закончила непримиримо, еще более твердым, холодным голосом:

— Прошло уже больше года, а никак не привыкнут. Ничего. Привыкнут.

— Хорошо, — Кэремясов побарабанил пальцами по настольному стеклу. «Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего. Как в слышанной недавно частушке, — подумалось с укоризною, но и, признаться, с некоторым удовлетворением. — Давно пора менять стиль руководства! Ох давно! С первых же дней он установил неукоснительный порядок: пусть никто не ждет, когда соизволит открыть рот первый секретарь, не ждет ничьего указующего перста — сам распоряжается на вверенном ему участке. Такой принцип замечателен тем, что дает людям большую самостоятельность, расковывает инициативу, повышает их гражданскую ответственность…» — И сама мысль, и красивые слова, в какие она облекалась сейчас в его уме, — все это не могло не радовать Кэремясова. — Но… иногда мы, кажется, переигрываем. Вот, например, с этим бригадиром из «Тэрюта» не мешало бы встретиться, обсудить, что и как…

Пока подыскивал мягкие слова, должные бы укротить рвение секретарши, и когда наконец нашел, осекся: на лице Нины Павловны обнаружил явную обиду. «Зашла же она в совершенно ином настроении, так? Или он не обратил внимания? С чего это она вдруг разобиделась? Вот прелести совместной работы с женщиной! Будь на ее месте мужик, — не потребовалось бы никаких китайских церемоний. А тут… Но в смысле аккуратности, исполнительности работник она — поискать. Да и вообще приятно: красивая женщина!» Подумалось без каких-либо потуг на фамильярность; тем более исключалась возможность каких-то шашней. Вслух произнес:

— Передайте директору комбината Зорину: пусть срочно зайдет ко мне! И пока он будет в моем кабинете, никого ко мне не пропускайте.

— Слушаюсь!

«Ну вот опять… Так, по-военному, отвечает, когда чем-то недовольна, — в порядке, так сказать, скрытого протеста».

Пока Нина Павловна обиженной походкой еще шествовала к двери, Кэремясов склонялся уже над красной папкой.

9 часов 5 минут

Прошла по меньшей мере минута, после чего Кэремясов с тяжелым вздохом раскрыл папку.

«Отчего же герой обязательно должен любой пустяк делать с «тяжелым вздохом»?» — наверняка подумал какой-нибудь въедливо-дотошный читатель. Тут же и заподозрил автора в суконном бытописательстве или, еще не слаще, допотопном натурализме.

Увы, дорогой читатель, на сей раз, извини, ты жестоко ошибся. И вздох, и тяжесть его — не архитектурное излишество стиля, сущая правда. Поставь-ка себя на место героя, — запоешь ли? Того и жди очередной неприятности! Но что до Кэремясова, не только в том дело: с этого мгновения как бы переступал черту, за коей кончалось все личное и начиналось служение…

Почту открывало директивное письмо из обкома партии «О дополнительных мерах к предстоящему охотничьему сезону».

Как реагировать, если план, само собой, поднят до потолка? А так: тужиться, ясно, придется из последних сил. Но просто тужиться — мало. Рассуждаем логично: достигнем ли положительного результата? Нет, не достигнем. Значит, надо расширить клеточное звероводство. Соответствующая телеграмма в Госкомснаб послана? Послана. А-а, вот и ответ! Так и предполагали: «Железной сетки для звероферм в наличии не имеем…» Обещание: завезут в следующую навигацию… Врут? Само собой. Что делать? Хандрить? Канючить? Дудки! Рукава, можно сказать, засучены — держитесь двери инстанций и контор: кулаков жалеть не будем. Не надейтесь!

Азарт, сродни охотничьему, охватывал Мэндэ Семеновича всякий раз, когда наступал священный час биться не на жизнь — насмерть с бюрократами и чиновниками! Представлял их в образе дьяволов. Себя ощущал легендарным Боотуром. Конь ржал. Меч сверкал молнией.

Ого! Пакет из самого Центрального Комитета партии! «Для принятия мер» по существу жалобы заведующего сберкассой. Ну, лиса! Его сняли с работы за беспробудное пьянство, а он — ишь, жук навозный! — настрочил, будто подвергся травле в отместку за нелицеприятную критику…

Кэремясов огорченно замотал головой: «Эх, голуба, кого вздумал вводить в заблуждение — партию! А-я-яй! Теперь уж придется исключать из рядов. Тогда пожалели. А теперь обязательно придется. Оказывается, он не только алкаш, но и кляузник!»

9 часов 20 минут

Вдруг дверь кабинета резко распахнулась…

— Гражданин! — Голос Нины Павловны, странным образом огрубевший, вибрировал от гнева. И предназначался он некоему нахалу в огромных, с голенищами выше колен, охотничьих сапожищах.

— Я вам не гражданин, а товарищ, товарищ Муськина! — резким фальцетом прокричал человек, уже влетев тем временем в кабинет.

— Товарищ!!!

Но… было поздно: Кэремясов, поднявшись из-за стола, выкинул обе руки навстречу «буре», на какую походил сей наглец гражданин-товарищ из-за его ураганом раздувшегося старого брезентового дождевика. В то же время этот жест служил сигналом Нине Павловне умерить ретивый пыл и не волноваться за жизнь его, Кэремясова: прорвавшийся посетитель был его давний-предавний знакомец и вовсе не террорист.

Разумеется, Нина Павловна знала это тоже. Кто же не знал в районе Тита Черканова? И если ныне помощник секретаря райкома готова была грудью заслонить своего «шефа», то потому, что ей внушил опасения дикий, с горящими очами вид Черканова, вбежавшего в приемную. Теперь же, исполнив свой служебный и гражданский долг, она могла с чистой совестью ретироваться, оставив их наедине.

Кэремясов, улыбаясь, шел навстречу «скандалисту» с распахнутыми объятиями.

Черканов словно бы без видимых усилий скользнул мимо, метнул картуз, который мял в руках, на длинный стол, приставленный перпендикулярно к рабочему столу хозяина кабинета.

Только что голосивший фальцетом, гость заговорил почему-то хрипловатым баритоном:

— С каких это пор наш Мэндэ являет свой блистательный лик перед нами, мелкой сошкой, аки милость?

Кэремясов в ответ ласково щурился, любуясь неподдельной яростью доброго знакомца.

— И почему это у всех чинуш быстро укореняется привычка ставить у своих дверей караул? Боятся покушения на свои священные особы? Кому они нужны?

«Какие люди! — Кэремясов с нарастающей нежностью взирал на разошедшегося посетителя. — Не боятся резать в глаза правду-матку невзирая на лица!» Гордился эпохой. И собой тоже: вот он, первый секретарь, слушает горькую истину и… не топает ногами, не бьется в истерике, требуя, чтобы замолчал. А мог бы? Вчера бы — еще как! Выскользнуло из памяти: «О времена, о нравы!» Впрочем, вчера не сидеть бы ему в этом кабинете.

— Если так пойдет дальше, глазом не успеете моргнуть — оторветесь от трудящихся масс! Тогда пиши пропало! И для вас все будет кончено! — не унимался правдолюбец. — Растение без корней долго не живет. — Последнее сказал зря. Фраза явно не вписывалась в торжественный слог героя трагедии, произносящего обличительную тираду бюрократии всех времен и народов.

Кэремясов — символ ее, в глазах трибуна, — вовсе не был таковым, как мог бы решить легковерный читатель, особенно нынешний,'всеми фибрами души презирающий и ненавидящий чиновников всех сортов. Поэтому-то он и улыбался поощрительно, хотя, надо признаться, кошка царапнула его сердце острым коготком разок-другой.

— Ладно, Тит Турунтаевич, не стоит балагурить чересчур. Как можно работать в постоянной шумихе, в суетной круговерти? Надо ведь и поразмышлять в тихом уединении. Лучше садись и поведай о последних новостях в вашем наслеге^[7]. — Замечательно, заметим, что Кэремясов невольно принял высокий стиль, предложенный ему неожиданным, но, судя по всему, милым его душе собеседником.

— Некогда рассиживаться с тобой и разводить турусы на колесах, — пробурчал между тем, сдаваясь, Черканов, погружаясь, как в облако, в емкое круглое кресло, в которое сел по неосторожности. Тут же подскочил ошпаренно, переместился на твердое. — Сюда я наведался поторопить завоз товаров в наше сельпо. Сегодня утром должен был вернуться.

— Чего же застрял?

— Среди ночи позвонили, что у нас в трудных родах изнемогает Хобороос Дабанова. Надобно роженицу немедленно доставить в район — требуется срочная операция.

— Так в чем дело, громоподобный парторг?

— В том, великий тойон^[8], что в авиаотряде мне дали под задницу сапогом: у них, видите ли, лимиты министерства здравоохранения исчерпаны! А человек пусть помирает? Это как, дражайший секретарь райкома?

— Безобразие! Хамство! — Кэремясов не верил своим ушам. Задохнулся от возмущения.

— А ты, конечно, в первый раз слышишь, не так ли? Тебе неизвестно, что на охоту для начальства вертолет всегда готов к их услугам? Ну откуда тебе и знать, бедный? — И еще не преминул вдобавок уязвить колючим, ядовитым вопросцем, на который Кэремясов поначалу не обратил внимания — Кстати, не думал, почему вас, чиновников, тянет на стрельбу?

Мэндэ Семенович посуровел каменно, успокоив легким пожатием руки вскочившего было Черканова, стремительно шагнул к телефону.

— Леонид Сидорович? Вы почему не послали санитарный вертолет в совхоз «Артык»?

Телефонная трубка долго и нудно что-то бубнила, хрипела, булькала.

— Я вас выслушал. Теперь выслушайте меня вы, — проговорил Кэремясов медленно, спокойно. — Вам совершенно справедливо был объявлен в свое время выговор! Смею надеяться, не запамятовали, за что именно?.. Ну так вот, слушайте меня внимательно: не позже чем через полчаса вертолет должен вылететь по назначению, врач к вам сейчас прибудет. Об исполнении доложите моему помощнику. У меня все.

Кэремясов, обернувшись с покровительственной улыбкой к Черканову:

— Вертолет сейчас пойдет!

— Не может быть! И как это тебе, Мэндэ Семенович, удалось? Поделился бы секретом с нашим братом, а… — В глазах Черканова зарябила усмешка.

— Не издевайся, бисов сын! — желая шуткой скрыть свое смущение, погасил Кэремясов улыбку. — Ну прав! прав ты: работы с кадрами невпроворот! — И доверительно, как бы и жалуясь: — Сам знаешь, как подзапустили мы это дело в былые-то годы… Эх, не хватает нам людей, браток! — Изливая наболевшее, Кэремясов меж тем включил селектор:

— Нина Павловна, через полчаса в совхоз «Артык» вылетает санитарный вертолет. Обратным рейсом в аэропорту его должна встретить машина «скорой помощи». Проконтролируйте, пожалуйста. — Повернув голову к Черканову, добавил: — Тит Турунтаевич, ты сейчас куда?

— Подался бы домой.

— Значит, попутно… Нина Павловна, распорядитесь, пожалуйста, чтобы Черканова с врачом срочно подбросили в аэропорт на нашей машине.

— Слушаюсь, товарищ Кэремясов!

Мэндэ Семенович скривился как от зубной боли. «Ну и самолюбие у этой дамочки! Настоящая мегера! А впрочем…» И зависть, и восхищение были тоже. Блаженство — откинуться в кресле. Пусть минуту — побыть одному. Забыться. Если бы… Что-то засвербело в мозгу. «Хм! Что это спросил Тит? Кажется… кажется… Ах, да: «Почему, мол, чиновники любят побаловаться ружьишком?» Любопытно! Ну и Тит! О хитромудрый змий! Дока… А и вправду: почему?» Сам Кэремясов не был не то что заядлым охотником — никаким, что его, коренного якута, отнюдь не украшало. Кажется, отвлекся. Почему же все-таки? В голове вдруг что-то щелкнуло, щелкнуло, выскочило крамольное, прилипчивое, хрипатое: «Идет охота на волков, идет охота…» Вроде что-то диссидентское? Автора вспомнить не смог. Да и нужды не было — какой-нибудь прощелыга, шелупонь богемная… Додумать не успел. Включившийся селектор официальным голосом Нины Павловны произнес:

— Зорин объявился!

— Пусть заходит! — Спохватился: обдернулся в слове. Надо бы: «Просите, пожалуйста!» Пожурил себя насчет того, что следует подавать пример подчиненным, тогда и спрашивать.

9 часов 45 минут

Глаза чуть навыкат. Горбонос — правда, не по-орлиному. Лет под шестьдесят. Плотен. Лепили, похоже, глину замесили крутенько. Мят-перемят. Видать, пожевала его жизнь, да, пожевав, и выпустила на дальнейшее существование. Впрочем, эти помятость и небрежность в костюме не раздражали Кэремясова, в принципе уважающего опрятность и чтобы во всем с иголочки… Таков был при беглом взгляде Михаил Яковлевич Зорин. Именно он теперь и «объявился».

Но перед тем как ему войти и вяло, но не небрежно поздоровавшись, угнездиться в круглое кожаное кресло, выкинуть на стол распечатанную раздрызганную пачку «Беломора», необходимо сказать хотя бы пару слов об этой весьма примечательной, колоритной личности. Тем более что время, потраченное на рассказ, не входит в заявленный нами хронометраж, ибо оно — ослепительный просверк в сознании Мэндэ Семеновича, чиркнувшая темь неба дальняя зарница…

Про Зорина Кэремясов был наслышан еще с самого детства — вернее, про Тааса Суоруна, что значит Каменный Ведун. Так окрестили еще молодого (в Тэнкели приехал за год до войны) геолога местные старцы. Они зря не скажут.

Понятно, наиважнейшую роль сыграл и счастливый характер русоволосого русича — простота и душевность: что среди уходящих в верхний мир, что среди явившихся лишь на белый свет — всюду он свой. Язык, что ли, какой волшебный ему ведом? Кто вообще знает, как удается такое-то? Эта мысль, признаться, некоторое время очень занимала Кэремясова; да потом и гадать бросил. Ясно стало: талант такой человеку дан — быть всегда человеком. Гадать-то вроде прекратил, но чувствовал, не уйти ему от этой мысли. А почему и к чему она приведет его, Кэремясова, — новая тайна. Ох какая манящая! Ох какая мучительная! А что, не сладкая разве?

Теперь же другое: вся надежда — на Тааса Суоруна! Зря, что ли, Кэремясов, став в прошлом году секретарем райкома, искренне возликовал, когда узнал, что именно легендарный Зорин, видящий землю насквозь и глубже, заправляет здесь на посту директора золотокомбината? Именно эта давняя радость, вдруг очнувшаяся и проклюнувшаяся в сердце, точно спешащий на волю пушистый цыпленок, вселяла в него неопровержимую детскую веру, что какой-то выход найдется-таки. И найдет его человек, которого он уважает. Который… который… В общем, Таас Суорун! Если не он, то кто же? Последняя надежда — Таас Суорун!

— Вынужден, Михаил Яковлевич, сообщить вам весьма пренеприятную новость… — Тон, выбранный Кэремясовым для начала разговора, должен был, по его задумке, заинтриговать собеседника.

Уже успевший окутаться густой дымовой завесой, Зорин вопрошающе выблеснул яркими точками сквозь колеблющуюся синеву.

«Не смеется ли чертов батька? — насторожился Кэремясов. — Кажется, нет». Успокоившись, продолжил буднично:

–…звонил из Якутска Воронов… — выдержав паузу до невозможного предела, чему, к слову, мог бы поучиться актер, мечтающий играть в чеховском репертуаре, — секретарь обкома… Воронов. — Хотя должность имярека можно было и не называть: Федотыча знали все. — Интересуется планом.

Гром грянул. Кэремясов не рискнул сразу же посмотреть в сторону Зорина: результат мог быть плачевным, ибо как знать, какое впечатление произвело это грозное предупреждение на директора.

Крепкий, видать, орешек — даже желваками не заиграл. Аккуратным плавным жестом отодвинув дым, начал удобнее устраиваться в кресле: разговор обещал быть непростым. На другой и не рассчитывал. Да и зачем приглашен в райком, догадывался — не чаи распивать.

— Был звонок и мне — из объединения. Но одно существенное «но»: у меня не спрашивают, а только твердо обещают.

— Что обещают? — И надежда просквозила в голосе.

— Снять! — Зорин присмолил от окурка новую папиросу. — Поскорей бы выполнили свой посул. Я им великое спасибо сказал бы, от всей души.

— Нас с вами подобру-поздорову не снимут. Можете быть уверены!

— То-то и оно, — Зорин легко, с готовностью согласился. — Немудрено, если полетишь вверх тормашками.

— Ладно. Оставим это, Михаил Яковлевич. Не то страшно, что вверх тормашками. Не оправдать доверия — позор! Тягчайшая вина перед партией! — Начало беседы отнюдь не устраивало Кэремясова; она устремлялась явно не в то русло. Выходила какая-то дичь. Посиделки. Не хватало только выпивки, чтобы поплакаться друг дружке в жилетку. Кажется, этот, прошедший огни, воды и медные трубы жох не принимает всерьез ни его самого, ни его тревогу…

Зорин почувствовал нахмурившееся настроение хозяина кабинета:

— Это верно, Мэндэ Семенович, — позор. Сгоряча ляпнул. Да уж чересчур жестко трет холку этот треклятый хомут. Невмоготу. — Как бы извиняясь, смущенно вдавил в пепельницу недокуренную «беломорину», отпружинил из кресла и грузно навалился грудью на стол: — Что еще сказал Федотыч?

— Хоть кровь из ноздрей, а план (в отместку за легкомыслие произнес для Зорина «план» с маленькой буквы) должен быть сделан!

— Ну, а ты?

— Что я?.. Пообещал. — Вздох вышел протяжно-жалобным. Не хотел ведь сочувствия — так уж получилось. Помимо воли.

— Вот и я… тоже пообещал своему начальству. Иначе нельзя. Ежели сейчас начнешь отбрыкиваться — пиши пропало. Завопят: паникер! Заблаговременно настроился на поражение! Не сумел задействовать все резервы! Лучше уж попытаться отбояриться в конце года. Найдем, на что сослаться. Разных обстоятельств пруд пруди. А там, глядишь, и выплывем.

«Опять понес свою околесицу! — с досадой мысленно поморщился Кэремясов. — Откуда у нас эта привычка придуриваться?» Возмущал и лагерный жаргон. Хотя, знал по анкете, Зорин не подвергался необоснованным репрессиям. Вообще мужик вроде интеллигентный. Да и с высшим образованием.

Но не это глубоко задевало, даже оскорбляло: хитрован Зорин ловко втягивал его в свою пусть не явно преступную, но, как бы выразиться точнее, не слишком чистоплотную аферу. И делал это, шельма, так осторожно — не придерешься. «За кого же он, любопытно, меня принимает?» — не то развеселился, не то обиделся Кэремясов. Пожалуй, все-таки огорчился. И тем острее, чем больше почитал Тааса Суоруна. Не имел он морального права провоцировать на грубый обман человека, столь к нему расположенного… А коли так, был вынужден заговорить иначе:

— Должны мы или не должны оправдать доверие партии, страны, если угодно?! — Не нашлось других слов. Эти ж всегда наготове. Чем плохи? Правда, затрепаны, но ведь… Тут же и смягчил тон — Я вызвал вас послушать, что вы, опытнейший заслуженный геолог, скажете на это?

Не то чтобы не принял лесть, да и не было ее, Зорин меж тем увернул в сторону:

— Только подумать — оторопь берет. Кому мы должны: партии! стране! Голову поднять — и то страшно. — Натужно произнес все это с опущенной головой, уже и не русой, а скорее пегой, сединою прихваченной.

«Сколько же можно валять ваньку, прикидываться казанскою сиротою? Всякому терпению бывает предел, черт возьми! Секретарь райкома я в конце концов или не секретарь?»

— Так, извините, Михаил Яковлевич, говорится не для красного словца. Так и есть на самом деле.

— И вы извините меня, Мэндэ Семенович. Я понимаю…

Разговор по душам явно не клеился. Что ж! Оставалось перейти на безличный деловой язык.

Кэремясов так и сделал:

— Надеюсь, вы провели совещание ведущих специалистов, как было условлено?

— Да.

— Ну и?..

Зорин молча растопырил руки.

«Да он что же, издевается надо мной? Я кто для него — мальчик?» Оскорбительность ложных отношений, какая неизбежно возникла между ними, становилась почти очевидной. Еще не знал, что родившееся вдруг подозрение теперь не уйдет бесследно, как прежде. Снисходительной усмешкой уже не отделаться. И вопрос: «Кто же он для людей, которыми обязан руководить?» — занозил мозг и душу. Побелев в суставах, пальцы вцепились в подлокотники кресла. Кэремясов громадным усилием давил клокочущее и готовое вот-вот вырваться наружу возмущение. Правда, на этом совещании он должен был присутствовать лично, но не смог: из-за нелетной погоды застрял в отдаленном участке совхоза. Ну так что из этого?

— И к чему все-таки пришли?

Зорин неопределенно шевельнул плечами.

Грохни сейчас Кэремясов кулаком — стало бы легче. Не мог. «На меня же, секретаря райкома, повышают голос — я не обижаюсь. А если ради пользы дела?» И все равно не мог. «Рохля! Мямля!» — пружинно взвился с кресла. Заметался по кабинету.

Зорин продолжал сидеть невозмутимо; лицо у него при этом оставалось отрешенно-потусторонним.

Таинственная сила несла Кэремясова взад-вперед. «Неужели зря он уповал-верил в находчивый ум этих людей, ветеранов золотодобычи района, знающих до мелочей все секреты и сокровенные тайны здешних мест, проведших лучшую пору своей жизни в суровых условиях Заполярья? И вот на тебе: их патриарх разводит руками, пожимает плечами!.. Если бы подошли к делу со всей серьезностью, близко приняли к сердцу, — разве не нашли бы выхода?.. Главное, было б желание!.. Или… не понимают трагичности положения?.. Или… не хотят помочь ему, Кэремясову?» Точно налетев на стеклянную стену, остановился напротив Зорина:

— Та-ак… Значит, вы собрались, поточили лясы и преспокойно, ни в чем не разобравшись, расползлись по печкам?

— Почему не разобрались — посоветовались.

— Ну и?..

— При полнейшем напряжении сил можно увеличить добычу на два-три процента.

Кэремясова окатило ледяной водой, дрожь прокатилась по всем членам:

— Два-три процента нас не спасут! Понимаете ли вы это?

Как ми-ни-мум десять — пятнадцать!

— Если только свершится чудо: наши прииски по щучьему веленью превратятся в Клондайк. А иначе мы не в силах.

— Мы не в силах… не в силах… — машинально, как в бреду, повторял Кэремясов. И при третьем или четвертом повторении ему все яснее открывалась немыслимая глубина пропасти, какая разверзлась перед ним. Она и потянула.

Когда, казалось, долетел до самого дна ее, поразился, что слова Тааса Суоруна — истинная и неопровержимая правда…

Но это прозрение, забравшее у него столько душевных сил, длилось не долее минуты:

— Так что же, товарищ директор, распишемся в поражении и будем куковать сложа руки?

— Зачем «сложа руки»? — Зорин перевел старославянский на современный русский, начал было выуживать из пачки очередную папиросу, но тут же задвинул обратно. — Будем биться до последнего. А коли не справимся, — что ж поделаешь…

Неужели только минуту назад он, Кэремясов, едва не скис, готов был дезертировать с поля боя? Позор! О! Не было бы ему прощения во веки веков!

— Должны справиться! Во что бы то ни стало! Надо всю силу, ум и волю всех до единого тружеников приисков нацелить на выполнение плана! Пожертвовать всем, буквально всем!..

И опять осекся. Чертовщина какая-то! Показалось, что только что говорил вовсе не он, а кто-то другой. И как? Мертвыми, казенными лозунгами, надерганными из очередной «передовицы». Кого он пытается воспламенить — уж не Зорина ли? Да этот матерый волк сам кого хочешь сагитирует. Боясь увидеть его глаза, был уверен: играют там, в прищурившейся глубине, искрящиеся змейки. «И правильно…» — незряче уставился в окно.

Зорин не смеялся.

— Да-да… Вы правы… — печально шевелились губы, а мозг был занят совершенно другим. — Пожертвовать… пожертвовать всем…

До смеха ли? Душа поскуливала-повизгивала. Будто и не душа вовсе, а приблудный кутенок.

«Кем он меня считает?» — в который раз щелкнула в мозгу назойливая мысль. Знал, что не отвяжется. И еще знал Кэремясов: так жить — не объяснившись начистоту, — нехорошо, неправильно и, может быть… нечестно. Не знал только, что предпринять, чтобы изменить ложные отношения.

Зорину же было жалко этого молодого, в общем-то, похоже, неглупого и даже как будто искреннего человека куда больше, чем себя. Себя тоже было жалко. И еще кого-то. И еще… А главное, было жалко чего-то, что он не сумел бы, как ни тужься, назвать. И вряд ли вообще этому «чему-то» существует точное и исчерпывающее определение…

Кэремясову было жалко себя.

Зорин очнулся первым:

— Простите, вы что-то сказали, Мэндэ Семенович?

Приходя в себя, Кэремясов с удивлением уставился на Зорина. Тряхнул-потряс головой:

— Ах да. Ведь вы, Михаил Яковлевич, в Тэнкелях, если не ошибаюсь, без малого сорок лет? Бывали ли случаи, когда план срывался?

— Разумеется.

— И что вы тогда делали?

— Я, слава богу, в те годы не тянул директорскую лямку.

— И все-таки вы как инженер были в курсе дела?

— Что делали? Виновных предупреждали, лепили выговора направо и налево, с треском вышибали из партии. В годы войны два директора приисков как саботажники и «враги народа» прямиком угодили за колючую проволоку…

— Жуткие времена! Будьте уверены, Михаил Яковлевич, они никогда не вернутся!

— Дай бог…

— Не могут вернуться!

— Думаете, я не хочу верить в это? Да это единственное, во что я верю. Но не вернутся миллионы людей и… те двое… — Глаза Зорина глядели на Кэремясова прозрачно и пусто. И голос, которым он говорил, был тускл.

Кэремясов, однако, заметил еще раньше: такие люди не кричат от боли; и чем она мучительней, тем тише и обыденней выражают свои чувства.

— Что теперь поделаешь… — То ли хотел утешить Зорина, то ли утешиться сам.

Глаза Зорина остались неподвижны, разве что еще больше похолодели.

— Простите, Мэндэ Семенович, не могу я просто так говорить об этом. Простите меня…

Вышло крайне неловко, и Кэремясов тотчас понял это. Желая попасть в тон Зорину — говорить просто и без надрыва об ужасной трагедии, он неведомо почему заговорил как обыватель, искренне убежденный, что нет и не может быть темы, разглагольствовать на какую он не имел бы права. И попробуй выказать ему невнимание — оскорбишь до глубины души и превратишься в его смертельного врага.

Кэремясов спохватился, но уже поздно. Возникшая тягостная пауза понадобилась перемочь эту самую неловкость.

— Я понимаю вас, Михаил Яковлевич, — извинился тоном. — Не будем об этом… Продолжим наш разговор. Так, значит, все руководители несли каждый свою кару?

— Почему «все» и почему только «кару»? Бывало, некоторых возносили до седьмого неба. Тех, кто, как говорится, использовал «новые резервы».

— Это как?

— Стоит ли ворошить прошлое?

— Не томите, Михаил Яковлевич, сами же заинтриговали — не успокоюсь, пока не узнаю.

— Ну, слушайте, если желаете. Так вот: года два-три спустя после Победы с планом, извините, кранты… Впрочем, и не могло быть иначе — цифирь спустили фантастическую! Удавиться легче. Чушь и бред — одним словом. Иной убежал бы на край света, да дальше — некуда! Ждут-пождут мужички судьбы своей решения, рукой на себя махнули… — Как матерый опытный рассказчик, нутром чуявший, слушатель уже доведен до белого каления, не спешил плескануть из ледяного ковшика, дабы тот зашипел и, окутанный сизым паром, млел от жути, пришлепывая к макушке поднявшиеся дыбом волосы. Кряхтя и кхекая, Зорин принялся выуживать «беломорину» и, выудив наконец, стал хлопать себя по карманам. Коробок лежал прямо перед ним, но почему-то его не видел. Вероятно, от волнения, какое сулило дальнейшее развитие истории.

Слегка, почти неуловимо подрагивающими руками Кэремясов поднес зажженную спичку. Благодарно кивнув, Зорин затянулся с необыкновенным, никогда прежде не испытываемым наслаждением.

— Ну…

— Ах да… Тут-то и объявился некто Ермолинский. Прошел, доложу вам, Мамаем: головы сшибал, как кочаны, — одним махом, без разбору. Но успеху дела помогло не это, а совершенно другое… — Зорин замолчал, прикрыв веки.

— Ну…

— Год назад в Онхое, отсюда рукой подать, было открыто богатейшее месторождение — золото греби лопатой! Сами понимаете, требовалась детальная разведка, точный подсчет запасов, чтобы открыть там, значит, новый прииск. Когда это может быть? Несколько лет пройдет — не меньше. Золото же дай сегодня! Прежние-то вахлачки-мужички дрожмя дрожали — не трогали, думать боялись: как можно тронуть?.. Вы понимаете, о чем речь. Ермолинский плевать хотел на любые запреты! Едва назревала опасность провала плана, — на Онхой выбрасывали сварганенные из разного сброда и швали, уголовничками тоже не брезговали, бригады старателей… В общем, Онхой стал чем-то вроде амбара, куда заглядывали при крайней нужде. Нужно признать, Хозяин пользовался тайной кладовой аккуратно: намоют недостающее золото — ша! Вот так что ни сезон и перекрывал план с лихвой. И слава о нем гремела аки трубы иерихонские… — Прижег потухшую папиросу.

— Что же, все молчали?

Зорин, усмехнувшись:

— Может, и не все. Да на что, извините, ГУЛАГ? А он вокруг да около…

— Да, конечно… — обжегшись только что, не посмел касаться этой темы. — А что с ним стало позже?

— Что и должно было: на белом коне, сияя орденом, въехал в Белокаменную. Уверен теперь и раньше подозревал, что о разбойничьих замашках Ермолинского прекрасно знали и руководители Дальстроя.

— Ну, это уж вы слишком, дорогой Михаил Яковлевич!

— Э-э, дорогой Мэндэ Семенович, не притворяйтесь непорочным ангелом! Ворон ворону глаз не выклюет. А такой тип, как Ермолинский, был им нужен до зарезу. Вы уж поверьте. К счастью, вы не застали те времена: тогда всего добивались «любой ценой».

Вздрогнул от неожиданности. Не он ли, Зорин, подслушал его разговор с Евграфом Федотычем? Нет… Не может быть… И не похож на ясновидящего!.. Отмахнул подозрения. Благо, и неясны были. Так, смутное что-то, расплывчатое.

— Нда, история! Ну его к ляду, этого… — запнулся, вылетела прохиндейская фамилия.

— Ермолинского, — подсказал Зорин.

— Вот именно, — Кэремясов огорченно вздохнул. И облегчение было в дыхании. — Так, значит, Михаил Яковлевич, ничего присоветовать не можете?

— К сожалению, Мэндэ Семенович.

— Что ж на нет, как говорится, и суда нет. У якутов существует пословица: «Что не осилит топор, осилит совет». Придется еще раз встретиться с народом. Надо мобилизовать коммунистов на борьбу за выполнение плана. Нужно всем без исключения — от простого рабочего до директора комбината — проникнуться одним духом, одним стремлением. План должен быть выполнен! Во что бы то ни стало!

— Дай-то бог!

— Не бог! — Кэремясов вырос над столом. — Мы, коммунисты, должны этого добиться!

— Да и я сказал в том же смысле.

Аудиенция была закончена.

— Мэндэ Семенович, к телефону! — возник в селекторе голос Нины Павловны.

Кэремясов болезненно поморщился. «Могу хоть на минуту дать ему передышку?» — всем несчастным видом умолял о пощаде.

Пощады не последовало. Наоборот.

— Звонят из Борулаха. Там у них лошади пали.

— Что-о?!

Кэремясов резко схватил телефонную трубку.

Примечания

6

¹ Указанное время (здесь и дальше) — хронометраж ненормированного рабочего дня героя сего романа, секретаря райкома.

7

¹ Наслег — якутская деревня.

8

² Тойон — господин.