Альдабра. Черепаха, которая любила Шекспира

Сильвана Гандольфи, 2001

Эя, бабушка десятилетней Элизы, верит, что смерть можно обвести вокруг пальца – надо только в кого-нибудь перевоплотиться и жить дальше. Элиза любит свою чудаковатую бабушку, с которой ее роднит не только первая буква имени, но и увлечение искусством и Шекспиром: когда Элиза навещает бабушку, они разыгрывают и читают по ролям его пьесы, а Эя рисует картины и учит внучку мудрости. Элиза признает, что ее бабушка немного странная и в последнее время сильно изменилась и постарела. Вот только своими тревогами ей поделиться не с кем – ведь бабушка и мама Элизы в прочной ссоре из-за давнего недопонимания и обид прошлого. Но когда бабушка Эя вдруг начинает грезить неведомой Альдаброй и меняется не по дням, а по часам, становясь всё более непохожей на себя, Элиза понимает: без ее помощи и поддержки бабушка не сумеет воплотить свою мечту и обрести желанную свободу. Сильвана Гандольфи (род. в 1940 году) – живой классик итальянской литературы, автор более десяти книг для детей и подростков, лауреат одной из самых престижных литературных наград – премии Андерсена 1996 года. Эта замечательная метафорическая сказка-притча учит, в первую очередь, «быть твердым снаружи, но мягким внутри» и умению принимать своих близких такими, какие они есть, пусть даже тебе многое в них не нравится. Но главное, она учит заботиться о них и защищать во что бы то ни было.

Глава вторая

Дверь открылась, и я протиснулась в крошечную прихожую, заставленную высокими резиновыми сапогами и завешенную непромокаемыми плащами.

Бабушка обняла меня и нагнулась, подставляя мягкую щеку, благоухающую, как и дыхание, пряностями и плюмерией. Ее длинные белые волосы были собраны в змеившуюся по спине густую косу, будто из белоснежной шерсти.

Поцеловав меня, она отодвинулась, чтобы получше рассмотреть. На лице появилось недоумение.

— Элиза, что это у тебя за пузо?

Я опустила глаза на джинсы. Действительно, живот заметно вздулся. Я состроила гримасу раскаяния.

— Уже видно? Тебе-то я могу рассказать… Понимаешь, у меня неприятности… я беременна, бабушка!

На какую-то долю секунды бабушкины зрачки расширились. Ей можно было наплести все что угодно: она всему верила.

Но мне не хотелось, чтобы бабушка хлопнулась в обморок. Поэтому я сунула руку за пояс и принялась разворачивать изрядно помявшийся подол тонкой белой рубашки.

— Это ночная рубашка, бабушка. Я надела ее под джинсы и теперь могу играть Офелию, не тратя время на переодевания.

Я опустила полы рубашки поверх джинсов. Она была такая длинная, что доставала до пят.

— Какое облегчение, что ты не ждешь ребенка в десять лет! — Бабушка нарочито громко рассмеялась. Потом добавила:

— Теперь мы одеты одинаково.

Действительно, ее белое платье напоминало ночную рубашку.

— Мне нужен еще розмарин. И фиалки, — сказала я, слегка разочарованная ее фальшивым смехом. Она ни капельки не испугалась. Бабушка повернулась, пошла на кухню и вынула из синей вазы букетик полевых цветов и душистых трав.

— Эти подойдут?

— М-м. Отлично.

Я прошла за ней в большую кухню. На полках среди свечек и банок с кофе и мукой поблескивало множество безделушек. На газовой плите сверкали начищенные до блеска горелки. Деревянный стол был накрыт голубой скатертью, скрывавшей въевшиеся следы от стаканов. По стенам висели календари десятилетней давности и несколько картинок: эльфы, око Хора и ангелы с громадными крыльями — творчество бабушки Эи. На окне, защищая дом от посторонних глаз, висела пожелтевшая кружевная занавеска.

Из радио на полке доносилась тихая оперная музыка.

Я всегда считала, что бабушкина кухня точь-в-точь как в английских коттеджах: битком набита ценными вещичками. Можно было спокойно их трогать, не действуя никому на нервы.

Я поставила на стол пластиковую коробку:

— Это тебе.

— Что это?

— Пудинг с анчоусами.

— С выглядывающими головками рыбок, как я люблю?

— Ага.

— Ты сама приготовила?

Это был риторический вопрос, потому что каждый раз без исключения я выпаливала в ответ: «Конечно, бабушка Эя. Твоя дорогая внучка своими золотыми ручками».

В тот день я на самом деле приготовила пудинг сама. Маме и в голову не пришло бы напичкать его каперсами, орехами и изюмом. Там было больше кедровых орешков, чем анчоусов. К тому же я воткнула сверху рыбок с крошечными открытыми ртами. Будто они всплывают над пудингом, как над гладью озера.

— Честно говоря, я сегодня не успела, — соврала я, поддавшись внезапному порыву.

— И кто же это приготовил?

— Мама.

Бабушка, которая протянула было руку к коробке, отпрянула как ошпаренная. На мгновение она словно одеревенела: огромная деревянная кукла в белом платье.

Голосом, который даже мне самой казался фальшивым, я попыталась оправдаться:

— Нам задали много уроков…

— Я не могу это есть. Забери обратно.

— Но мама отлично готовит! Гораздо лучше меня! Я отвернулась, чтобы поставить чайник. Но успела заметить, как губы ее скривились в неприятной гримасе. Моя добрейшая бабушка со злой ухмылкой. Я почувствовала себя виноватой. Но нельзя же было спросить: «Бабушка, вы с мамой что, друг друга ненавидите?» Как можно такое спрашивать? Я не знала, что делать дальше. Бабушка молчала, враждебно выпрямив спину. Как мне хотелось вернуть все обратно. Я завела разговор о водорослях, которые в этом году уже начинают наводнять лагуну. Такая гадость! В ее молодости тоже были водоросли? И так далее: ля-ля-тополя. Я уже не могла остановиться:

— Бабушка, ты рисовала? Ты закончила картину с ангелом в огне?

Все что угодно, лишь бы отвлечь ее от пудинга, оскверненного мамиными руками.

Бабушка Эя насыпала в чайник две ложки чая, осторожно налила кипяток, потом повернулась, не глядя на меня, чтобы поставить на стол две чашки. Молча поставила чайник и блюдо с печеньем, отодвинула стул, чтобы я могла сесть, выключила радио и наконец облокотилась обеими руками на стол, как бы ища у него поддержки. Потом бабушка уставилась на пластиковую коробку. Я не ждала, что она сядет: бабушка никогда этого не делала и практически всю свою жизнь провела на ногах. Но тут я чуть было не предложила ей сесть: она выглядела очень усталой.

— Ты должна попросить свою маму рассказать, почему я не принимаю от нее подарков. Почему мы не ходим друг к другу в гости. Я не хочу настраивать тебя против матери.

Она по-прежнему избегала моих глаз.

— Она должна первая рассказать тебе. Ты уже взрослая, Элиза. У тебя своя голова на плечах.

Наконец-то на губах ее мелькнула слабая улыбка, и она снова посмотрела на меня:

— Кто знает наизусть Шекспира, может все в жизни понять.

Я нехотя кивнула, не проронив ни слова. Мне уже не так хотелось раскрыть их секрет. Бабушка заулыбалась еще шире:

— Пей чай. Знаешь, Валентина снова приходила. Валентина — это розовая зайчиха, которая время от времени появлялась на лужайке перед домом. Бабушка Эя говорила, что она каждый раз оставляет для меня подарочек. Я никогда ее не видела, но подарочки были настоящими: деревянная шкатулка, ручка со старинным пером, крошечная мышка из синего стекла. Надо было только выкопать их из-под разбитой лодки.

Покончив с печеньем, я на глазах у бабушки съела весь пудинг. У меня не хватало духа отнести его обратно домой. Потом мы вышли на улицу, и я, заправив ночную рубашку в джинсы, принялась искать клад. Я откопала закрученную ракушку, пальцем счистила с нее землю: она оказалась целехонька, внутри бледно-розовая, такая изысканная.

Вернувшись на кухню, я до блеска отмыла ракушку, выпустила ночную рубашку поверх джинсов, взяла цветы и велела бабушке отойти в угол:

— Ты за короля и говоришь:

«Как поживаете, мое дитя?»^[1] — Как поживаете, мое дитя? — спросила бабушка басом.

— Хорошо, спасибо! Говорят, у совы отец был хлебник… — в одной руке я сжимала цветы, а другой, с ракушкой, размахивала из стороны в сторону, — Господи… Господи…

— Господи, мы знаем, кто мы такие, знаем, чем можем стать, — подсказал мне король.

Я повторила эту фразу с выражением и проскочила целый кусок.

— Вот розмарин, это для воспоминания, — я принялась декламировать в раковину, держа ее перед собой, как микрофон. Еще один кусок.

— А вот троицын цвет, это для дум. Вот укроп для вас и голубки…

Я воодушевленно продолжала, ракушка металась вверх-вниз, потому что мне приходилось разбрасывать по полу бабушкины цветы. Я была Офелией — душевнобольной.

— И он не вернется к нам? И он не вернется к нам? Нет, его уже нет, — начала напевать я, чуть не плача.

А потом бросилась в объятия бабушки, хотя Офелия так не делала.

Бабушка Эя зааплодировала.

— Просто великолепно! Ты станешь великой актрисой, Элиза. — Глаза у нее сверкали. — В молодости из меня тоже получалась неплохая Офелия. Я всегда питала слабость к этому персонажу, но ты вложила в него нечто большее, говорю тебе как человек, который кое-что в этом смыслит. Поцелуй меня еще раз. А теперь не хочешь ли послушать свою старую бабушку?

Я охотно согласилась. Бабушка Эя схватила чайник и прижала его к груди, изображая, что это череп Йорика. Так начался монолог Гамлета. Я слушала с открытым ртом.

Примечания

1

Здесь и далее в переводе М. Лозинского (Прим. ред.).