Клинок Смерти. Осколки

Сергий Бриз (2024)

После залпа крейсера Аврора из жерла орудия протестом трудовых масс был разбит символ Самодержавия царской власти чьи Осколки ещё долго ранили своим выбором любить или ненавидеть молодую Советскую страну. Книга имеет право быть как отдельным произведением, так и право на своё продолжение истории.

Глава 1

И колокол на куполе, что в Храме,

Отмерил медью звона время на Земле

С молитвой на губах нести свой Крест.

Творенья грешников бездумных

Осколками разбросаны в миру

Кровоточащей раной сердца людские жгут Лозой железа.

Проститься с жизнью для своей земли на благо

Удел не слабых

Ушедших души парили в поднебесье.

Узлом былин плелась оборванная нить

И память шёпотом живым напоминала:

–Любить, значит прощать

Прощать, значит уметь Любить

Эпизод 1

1920 год. Лето.

В городе Чите, в новом, красивом здании находилась Женская Гимназия. Открыта она была хорошими людьми на благо и просуществовала всего восемь лет, соответствуя своему прямому назначению до 1920 года.

Пока гимназия существовала по своему, прямому назначению училась в ней девушка по имени Ульяна, по национальности бурятка, по возрасту восемнадцати лет. Отец ее Мэргэн из сословия Хасагутов, Сартульских Урянхайцев служил в чине штабс-капитана в одном из подразделений у адмирала Колчака. Штаб-с-капитан был середняком, имел наделы земли. За дочь свою беспокоился красавицу, любил очень.

На Ульяну уже заглядывались офицеры и, чтобы она не мозолила глаза Мерген ее, и пристроил в гимназию в четырнадцать лет.

Принимали туда девиц, не старше тринадцати лет и ему пришлось, душой кривить, сказать нарочно, что ей тринадцати ещё нет, чтобы приняли её на обучение. Ульяна была умна, упорна в учёбе, да вдобавок, красавица. Деньги за содержание и обучение Мерген пересылал регулярно своей дочери.

На ту пору клинком рубила налево и направо Гражданская война и Мерген, отец Ульяны погиб в бою перед тем, как Красные пустили в распыл адмирала Колчака под Иркутском и девочка, осталась сиротой.

В городе Чите собрались сторонники Белой гвардии и всем своим оплотом движения «Голубой крови » пытались сопротивляться неизбежности завоеваний Советской власти.

По пыльным улицам сновали солдаты, разъезжали грузовики с орудиями, конные разъезды контролировали дороги и подъезды к городу. У них даже два бронепоезда было. Готовились Золотые Погоны к схватке с Красными, рабоче-крестьянскими отрядами. Женскую гимназию очистили от учениц и штабные офицеры пчелиным роем сновали взад и вперёд по лестницам и коридорам строения с утра до вечера. Офицеров было полно, как листьев на деревьях и кровушки они попили народной вдосталь, расстреливали всех подозрительных и сочувствующих Красным, пока город не вымели подчистую от комиссаров.

Весь состав учащихся и преподавателей гимназии попросили освободить помещение во время военных действий в городе. На крыше гимназии ощерили стволы тупорылые пулеметы, и всё подворье было занято казаками Григория Петровича Шатрова, одного из генералов соединений Белой Гвардии. Там и монголы были и буряты, ну, в общем, все кто вообще проживал там по географической карте.

Ульяну пригрела к себе, как сироту и взяла на проживание мать её подруги по гимназии Евгении. Денег у Ульяны было предостаточно, но она об этом никому не говорила. Хранила деньги тайно, зная, что больше ей никто в этой жизни не поможет.

Воодушевившись патриотизмом, подруги пошли в госпиталь, чтобы выклянчить возможность у главного военного врача госпиталя Иннокентия Павловича проявить свой патриотизм и ухаживать за ранеными офицерами.

К полудню пришли подруги к госпиталю. Офицеры, курившие у подъезда, просто лизали их глазами.

Иннокентий Павлович, как раз только подъехал к госпиталю на экипаже и Ульяна с Евгенией шустро подошли к нему. Иннокентий Павлович знал девушек ещё по гимназии, в которой они учились. Он раз в году производил осмотр помещений по санитарной пригодности и выносил резолюции после осмотра учениц медицинскими специалистами. Эти две молодых и бойких особы ему нравились своей непоседливостью. По натуре своей Иннокентий Павлович был добряком, но вот мундир на нём сидел «как на корове седло» из-за его плотного телосложения.

Девушки поклонились вежливо доктору и Евгения первой начала разговор, сразу выбрав позицию атаки, даже не сказав, здравствуйте:

— Иннокентий Павлович, разрешите нам, пожалуйста, ухаживать за ранеными в качестве сёстёр милосердия?

Доктор расплылся в улыбке и произнёс отеческим тоном:

— В госпитале людей придётся перевязывать, а не в куклы играть голубушка. Я понимаю ваше рвение помочь раненым, но милочка моя, желания одного мало, должно быть и умение.

— Я Иннокентий Павлович умею ухаживать. У меня кот лапу вывихнул, я его вылечила сама, — парировала Евгения.

Ульяна набычась, тоже не отставала от своей подруги и говорила с юным задором:

— У меня папа военный и я умею стрелять и, ещё раны умею заговаривать.

Девушки вели разговор наперебой, как бы соревнуясь.

— Нас в гимназии обучали кулинарному искусству, — серьёзным тоном произнесла Евгения.

— Мы кашу умеем варить, — подытожила Ульяна.

Доктор вздохнул, посмотрел тоскливо на раненых бродивших вокруг госпиталя и добро произнёс:

— Кто бы сомневался, милые барышни в ваших талантах, но в госпитале, дорогая Ульяна, стрелять не надо и кошек, милая Евгения, для вашей практики нет в больничных палатах.

Девушки сначала сконфузились, а потом Евгения канючив, слёзно и по-детски воскликнула в отчаянии:

— Иннокентий Павлович, ну, пожалуйста, разрешите нам работать в госпитале.

— Ну, мы вас очень просим, — вторила ей Ульяна.

Иннокентий Павлович расслабился от их смешных, но милых физиономий девушек и опять вздохнув, ответил:

— Не знаю, как на счёт ваших талантов заговаривать раны, но вот зубы заговаривать занятым людям вы умеете. Хорошо, идите к Валентине Анатольевне, она старшая сестра милосердия, передайте ей, пусть определит, вас Евгения ухаживать за ранеными офицерами, а вы Ульяна пойдёте ко мне на практику медсестрой по перевязке.

Девушки захлопали в ладошки от восторга и Евгения фамильярно, но трогательно сжала предплечье доктора, при этом сказав:

— Спасибо вам Иннокентий Павлович. Нам ведь тоже хочется участвовать в патриотическом движении.

Ульяна добавила с серьёзным выражением лица:

— А, то гимназию закрыли, флаги развесили и что нам осталось? Мы тоже должны внести свою лепту в защиту Отечества.

Иннокентий Павлович отмахнулся рукой и произнёс, отходя от них в сторону подъезда госпиталя:

— Идите защитницы, идите к Валентине Анатольевне, да передайте, чтобы она провела с вами инструктаж по уходу и перевязке за ранеными.

Девушки не заставили себя ждать и стремглав побежали в госпиталь впереди доктора. В госпитале Ульяну и Евгению поставили на довольствие и, этим Ульяна обеспечивала себе пропитание.

***

Прошла неделя, как Ульяна начала свой путь сестры милосердия. Работала прилежно и доктор был ею доволен, вдобавок Ульяне видно от кого-то из её предков досталась чудодейственная сила заговоров. Доктор конечно скептически относился к её виртуозным пассам над больными, но, как тут ни крути эффект выздоровления ускорялся.

Эпизод 2

1920 год. Лето.

Генералу Шатрову на ту пору в тридцать восемь лет уже запорошило виски пылью дорог службы царской. Был он дворянином знатного рода. Служил царю долго и упорно. Умный был, хорошо служил, быстро продвигался по служебной лестнице. Командовал он своими солдатами исправно, и возлагали на него «Золотые погоны» большие надежды. Семья его затерялась, где-то за кордоном, вовремя поняв ситуацию в России, поэтому с обществом женским он общался с превеликим удовольствием и одиночеством не страдал, а женщины ему нравились не как всем, а с «изюминкой».

Как-то раз, красуясь на своём гнедом жеребце в окружении десятка казаков, своих подчинённых он лично объезжал с проверкой личного состава по всем окрестностям города, где они были размещены. Любил он это дело, шороху навести среди своего войска. Так вот, мерил он дорогу лесную со своим казачьим разъездом и столкнулись Золотые погоны с куражом командира Красной сотни Никифора по фамилии Никифоров. Пробирался Никифор с отрядом из десяти кавалеристов, на место своего нового назначения тайными тропами. Никифор отчаянный был, страха в нём наверно по жизни не родилось. Возрастом под стать Шатрову и характер такой же крутой.

И вот «Нашла коса на камень». Сходу врезался отряд Никифора в отряд разъезда Шатрова, как прибой на скалы. Конечно, супротив казаков трудно воевать, они же с рождения с седла не слезают, да и клинком орудуют так, что дух захватывает. Но Никифор был тот ещё «орех крепкий», драться умел лихо, с куражом, виртуозно, так, что мог фору дать любому казаку.

Денщик его Петров, молодой совсем парень, лет восемнадцати, был не столько смелым, сколько хитрым и сходу, при столкновении с противником стрельнул из нагана в генерала Шатрова и попал ему в предплечье руки левой.

Тут казаки и озверели. В «капусту» порубали весь отряд, а Никифор с двумя бойцами рванул галопом от них по лесу. Догнали казаки Красных, коней их постреляли, одного кавалериста зарубили в кураже и в плен взяли только двоих Никифора, да его денщика Петрова.

Шатрова перевязали наспех и отряд, пошёл дальше по своему пути, а Никифора с Петровым Шатров расстреливать не велел, приказал перевести в штаб города для допроса. Обстановка сложная на ту пору была и пленные, да ещё командир Красный, нужны были. Допрашивать и язык развязывать казаки умели.

Эпизод 3

1920 год. Лето.

Отряд казаков с генералом Шатровым вернулся в Читу только после полудня и сразу раненого Григория доставили в госпиталь. Весь состав обслуживающего персонала больницы бегал и суетился. Офицеры службы безопасности генерала, пользуясь поводом, расхаживали беспрепятственно по коридорам и флиртовали по углам с медсёстрами. Шатров сидел на стуле, посередине осмотрового кабинета без кителя и нижней сорочки, смотрел в окно, где жизнь «била ключом». Иннокентий Павлович лично осматривал Григория, медсестра Полина готовила хирургические инструменты, а Ульяна раскладывала на столе перевязочные бинты.

Доктор аккуратно ощупывал предплечье генерала, просил высунуть и показать язык, потом осмотрел глаза Григория и, вздохнув, произнёс:

— Ваше превосходительство, Григорий Петрович, как же это с вами приключилось? Вроде вы всегда на виду и охрана у вас надёжная.

Генерал ответил с ноткой бравады, в голосе оглядывая с ног до головы Ульяну на которую обратил внимание сразу и зачарованный её своеобразной красотой влюбился с первого взгляда:

— Случайная пуля Иннокентий Павлович. Никто не обойдён от таких случаев, — потом пошутил: — Жить-то буду, Иннокентий Павлович?

Доктор, соблюдая субординацию, но все, же назидательно, ответил:

— Рана у вас не слепая, но серьёзная. Кость не задета. Пуля прошла на вылет, но мышцы потрепала. Вам требуется предписать постельный режим.

— Не могу Иннокентий Павлович. Командовать за меня вы пожалуете? — фонтанировал генерал.

— За вами строжайший присмотр надобен, — произнёс доктор, покосившись взглядом на Ульяну, замечая, как она тайком и с интересом рассматривает генерала.

Иннокентий Павлович отошёл на шаг от Шатрова и обратился поочерёдно к Полине и Ульяне более строгим голосом:

— Полина подготовьте инструмент. Необходимо наложить на рану швы, а вы Ульяна, обработайте рану.

Выбрав небольшую паузу, доктор серьёзно проговорил Шатрову:

— Ваше превосходительство, я оставлю вас на минуту под присмотром барышень.

Шатров кивнул головой доктору в знак согласия и Иннокентий Павлович вышел в соседнюю комнату.

Ульяна подошла к генералу и начала обрабатывать рану. Шатров притворно сморщил нос и Ульяна, как бы осторожно спросила:

— Вам больно ваше превосходительство?

Шатров видел перед собой как раз ту красоту девичью, которая ему нравилась своей экзотикой и он шёпотом, стихами поэта произнёс:

— Не пробуждай, не пробуждай, моих безумств и исступлений…

Ульяна вроде смутилась сначала, но поддержала его продолжением строчки этого, же стихотворения:

–… и мимолётных сновидений, не возвращай, не возвращай.

— Как ваше имя Ангел? — зачарованно проговорил Шатров, неотрывно глядя в глаза Ульяны.

Прозвучал ответ от доктора, вошедшего в осмотровый кабинет, вытирая руки полотенцем:

— Имя Ангела Ульяна. Вам ваше превосходительство надобно каждый день свежие повязки накладывать.

— Поясните Иннокентий Павлович, — журчал генерал, не отводя глаз своих от Ульяны.

— Так, как у вас нет возможности приезжать ко мне, советую вам при себе содержать сестру милосердия, так с недельку. Она о вашей ране будет заботиться, ежедневно, не отлучаясь.

— К кому вы мне посоветуете обратиться для досмотра за моей раной? — лепетал генерал после приятных мыслей об Ульяне.

— Да вот можно Ульяну попросить, если она не возражает. Ей как раз практика нужна. Девушка она старательная, рука у неё лёгкая.

Шатров без малейшего колебания произнес, обращаясь к Ульяне:

— Как вам предложение доктора милая барышня? Вы не против?

Ульяна отвела в сторону свои глаза и стыдливо ответила:

— Я не против.

***

Шатров вышел бодрым шагом из подъезда госпиталя вместе с Ульяной. Курившие у подъезда офицеры побросали папиросы на землю и вытянулись перед генералом во весь рост.

Штабс-капитан Сухтинов, адъютант генерала стоял у автомобиля с открытым экипажем, придерживая рукой отворённую дверь, а молодой водитель сидел за рулём с прямой, как палка спиной.

Шатров подошёл с Ульяной к автомобилю, представил ей своего адъютанта:

— Мой адъютант, штабс-капитан Сухтинов. Для вас Ульяна, Валерий Павлович.

Адъютант, взяв галантно под локоть Ульяну, помог ей взойти в экипаж, вежливо обратился к ней:

— Прошу вас мадмуазель.

Ульяна скромно присела на заднее сиденье и поставила рядом с собой медицинский саквояж, поблагодарив Сухтинова:

— Благодарю вас Валерий Павлович.

Шатров усаживаясь рядом с ней в экипаж автомобиля, произнёс:

— Я вас поселю по соседству с собой, в доме у полковника Сычёва. Дом у него просторный. Полковник несёт ответственность за размещение личного состава корпуса на постое. Так что у вас будет своя, отдельная комната.

— Я вам признательна за заботу Григорий Петрович, — ответила девушка, смущённая знаками внимания высокопоставленного лица.

— Кира Александровна, супруга Сычёва, милая женщина. У них сын Алексей трёх лет отроду, прелестный мальчик. Подружитесь с ними, — закончил Шатров. Адъютант сев на переднее сиденье рядом с водителем приказал солдату строгим тоном:

— Поехали.

Автомобиль отъехал от подъезда госпиталя, из которого вышел полковник Иннокентий Павлович, прикурил папиросу и с самодовольной улыбкой на лице пошёл по дорожке, проходившей от подъезда в парк.

Эпизод 4

1920 год. Лето.

Прошла неделя с того дня, когда Ульяна приступила к своим обязанностям медсестры по лечению раны генерала Шатрова. Влюбился усатый генерал как мальчишка в юную прелестницу и возил её с собой даже на военные позиции. Один раз даже бал дал ради неё в доме у полковника Сычёва.

Ульяне Шатров нравился, но она понимала, что гражданская война, в конце концов, подытожит отношения между людьми и, что власть Золотых погон обречена, будет на провал. Умная девушка была она, дальновидная. С генералом она держала себя вежливо, но не выказывала ему никаких лишних знаков внимания и не давала повода себя скомпрометировать для более близких отношений, хотя и видела прекрасно, что Шатров от неё без ума. Что была у него семья, она знала, и хотелось ей только одного, оставшись последней представительницей своего рода не дать угаснуть ему и оставить память корнями в будущем ребёнке от знатного рода царской крови.

На дворе стоял чудесный тёплый вечер. Ульяна в доме полковника Сычёва, в кругу их семьи, с генералом Шатровым ужинали в гостиной комнате. Жила семья Сычёва в достатке, с серебра ела и пила из фарфора. Женат был полковник на особе дворянского происхождения Кире Александровне, женщине строгого типа характера и чопорной до нетерпения. От брака у них родился поздний ребёнок, сын Алёша, которого они величали Алексом на иноземный манер. На ту пору мальчику исполнилось три года.

Алекс, сын Сычёва сидел на детском стуле за столом между своей матерью и гувернанткой Маняшей, капризничал по-детски, а взрослые вели непринуждённую беседу, прислуга подавала кушанье.

Сычёв откушал с вилки кусочек мяса и произнес, обращаясь к Ульяне:

— Вы Ульяна всю неделю заботитесь о нашем Григории Петровиче. Сопровождаете его превосходительство, как личный адъютант. Не боязно ли вам? Время военное всё-таки.

— Григорий Петрович уже на поправку пошёл. Я при нём сегодня последний вечер нахожусь, а завтра вернусь обратно в госпиталь, — ответила Ульяна.

Шатров выглядел, как побитая собака, от того, что любовь к Ульяне его совсем съела. Девушка себя вела исключительно, как леди и не давала ни малейшего повода на возможность признание его чувств к ней. Он вздохнул и, приводя свой внешний вид из упадка в бодрое состояние, произнёс:

— Между прочим, отец Ульяны, Мэрген Хасагутов служил при штабе его превосходительства адмирала Александра Васильевича Колчака, в чине штабс-капитана.

Ульяна вздрогнула и с какой то благодарностью во взгляде посмотрела на Шатрова, а тот, уловив резкое изменение в её состоянии, понял, что нашёл ниточку к ней, чтобы как-то сблизиться. И этой ниточкой был её отец, памятью о её роде-племени и Шатров продолжил:

— Её отец в Иркутске оставался с Адмиралом Колчаком почти до последнего его дня. Погиб геройски.

Сычев, проглатывая кусочек мяса, сделал сочувственное лицо и выразил соболезнование по этому поводу:

— Печально всё закончилось. Я искренне вам соболезную Ульяна. Что поделаешь? Сейчас война. Вы, я смотрю, выказываете солидарность нашему движению, участвуя в нём сестрой милосердия?

— Да, ощущаю свою причастность к происходящим событиям, пусть даже стою у самого края военных действий, — ответила Ульяна. — Хочу понять, почему мой отец оставался до конца преданным своему адмиралу.

Сычёв вообще-то был не злобный, но прагматичный и циничный человек. На своей службе у генерала Шатрова он заработал прилично, дружил с Шатровым. Они прекрасно ладили по службе, да вдобавок, бывало, тайком проводили вместе вечера в обществе сельских женщин с уклоном лёгкого поведения. Да в то время, да и в том месте, где они находились нужда, и голод позволяли делать с народом за сытную жизнь что пожелаешь. Но вот после встречи Шатрова с Ульяной Сычёв приметил, что генерал стал озабоченным в плане неё.

Алекс уже был сыт, капризничал за столом и Кира Александровна, сказала гувернантке:

— Маняша, мы кушать закончили. Отведите Алекса в детскую. Я сейчас приду вслед за вами.

Маняша сняла мальчика со стула на пол и, поставив его на ноги, согласилась:

— Как прикажите Кира Александровна.

Взяв Алекса за руку, она позвала его:

— Пожалуйте Алексей Леонидович в детскую. Я вам лошадку вашу поставлю, и вы её кормить будете.

Алекс маленьким был, а норов дерзкий имел, капризный. Он подбежал к Ульяне и уткнулся носом в её колени, на что Ульяна погладила его по голове, поцеловала в ушко и ласково на распев произнесла:

— Иди зайчик к Маняше, я приду к тебе позже и мы с тобой поиграем.

Мальчик побежал к себе в комнату, Маняша потрусила за ним, а Кира Александровна, хоть тоже, как и муж, её Сычёв была не злобной, но с интонацией ревности выдала Ульяне слова благодарности:

— Алёша к вам привязался Ульяна, души в вас не чает.

***

Обед у Сычёвых закончился, и все присутствующие сидели на веранде, пили чай. В этот момент к дому подкатил автомобиль, из него вышел адъютант Шатрова. Постовой пропустил его, зная лично в лицо. Адъютант вошёл на веранду, отдал честь офицерам и кивнул головой дамам, после чего обратился к Шатрову:

— Ваше превосходительство, разрешите доложить?

Шатров кивнул головой.

— Докладывайте Валерий Павлович.

— Ваш приказ выполнен, господин Бронштейн доставлен к вашему дому, ожидает. Какие будут распоряжения? — солдафонил заботливый адъютант.

Шатров встал с кресла и произнес с поклоном, обращаясь ко всем присутствующим из общества дамам:

— Я прошу прощения дамы, вынужден вас оставить на некоторое время, у меня неотложное дело, но уверяю вас, оно займёт не более получаса и я снова, буду в вашем распоряжении. — Затем генерал обратился к Сычёву: — Леонид Аркадьевич, мне надо переговорить с одним господином тет, а тет. Я отъеду и вернусь, вы уж постарайтесь без меня, чтобы наши дамы не скучали.

Эпизод 5

1920 год. Лето.

В приёмной дома Шатрова, сидя на стуле возле охранника ожидал, немного нервничая, ювелир, Бронштейн Самуил Яковлевич. Одет он был в строгий, чёрного цвета костюм хорошего материала и покроя. Кипенно-белая сорочка торжественно разнилась с чёрным галстуком. На коленях он держал саквояж из лайковой кожи коричневого цвета, периодически нервно тряся коленями.

По национальности, свойственной его роду занятия, разносторонность в сфере обслуживания потребностей населения простиралась от уголовных элементов до царственных особ, при этом, не пересекая интересы каждых. Несмотря на свои молодые годы, в тридцать лет он снискал уважение и зарекомендовал себя порядочным человеком. Обращались к нему клиенты на «вы» и по имени отчеству.

Кроме продажи ювелирных изделий он в наследство от своего отца Мойши, тоже ювелира получил удивительный дар улавливать красоту и умение внедрять её в жизнь путём изготовления ювелирных изделий. Кроме основного направления своей специальности Самуил Яковлевич занимался изготовлением фальшивых документов и ростовщичеством. Ну, в общем, выгоду искал повсюду.

Неуравновешенным характером он не страдал, был осторожным, умным, предприимчивым. К ситуациям строгого момента предпочитал относиться с юмором, что во многом ему помогало, учитывая, что людей такой профессии всегда пытались, ну если не обмануть, то ограбить, несомненно.

***

Шатров вошёл в свой кабинет через потайную дверь, сел за письменный стол и сделал вид, что занимается рассмотрением документации. В комнату вошёл его адъютант и спросил:

— Разрешите пригласить господина Бронштейна?

— Приглашайте, — добродушно ответил генерал.

Адъютант отворил входную дверь кабинета и пригласил Бронштейна.

— Пройдите господин Бронштейн.

Самуил Яковлевич вошёл в кабинет и со свойственной его профессии скромностью встал посередине стеленного ковра в ожидании разговора.

— Прошу вас Самуил Яковлевич, присаживайтесь к столу, — вежливо предложил Шатров.

Бронштейн присел на край кресла напротив генерала.

— Вы свободны Валерий Павлович, — сказал генерал адъютанту.

Сухтинов вышел из кабинета, прикрыл беззвучно за собою дверь и генерал продолжил разговор с Бронштейном.

— Ну-с, чем порадуете любезный Самуил Яковлевич?

— Ваше превосходительство, всё выполнил в лучшем виде, — ответил ювелир.

Бронштейн достал из саквояжа футляр красного бархата в форме сердца, поставил его на стол перед Шатровым и открыл крышку. В футляре находились ювелирные украшения: серьги из золотой оправы в форме капель с камнями рубина большого веса, подвеска из золота, сработанная в форме сердца, с вставкой рубина и браслет на руку в виде змейки, с рубиновыми глазками и алмазной крошкой по спинке изделия.

— Ваше превосходительно, — лебезил Бронштейн, — обратите внимание, я не поставил знака пробы металла принципиально, чтобы ваше слово дворянина было выше общественных предрассудков, но на каждом изделии указан ваш вензель обозначенным штампом в литере « Ша».

— Благодарю вас милейший Самуил Яковлевич, — сказал Шатров.

— Я очень рад, что смог угодить вам ваше превосходительство, — ответил ювелир, — и вдобавок украшения я занёс в реестр по изготовлению уникальных изделий частной коллекции.

— Пусть это останется между нами, — настоятельным тоном утвердил Шатров.

— Безусловно, ваше превосходительство, — согласился Бронштейн.

Осмотрев украшения Шатров, остался довольным и, открыв свою шкатулку, стоявшую у него на столе рядом с письменными приборами, великодушно произнёс:

— Во сколько вы оцениваете вашу работу?

Бронштейн засуетился и ответил вкрадчивым голосом:

— Не беспокойтесь камни чистой воды, золото высокой пробы.

Шатров рассмеялся, пододвинул шкатулку с золотыми червонцами к Бронштейну со словами:

— Мне действительно очень понравилась ваша работа, возьмите себе в расчёт, сколько считаете нужным.

Бронштейн замялся на секунду для вежливости и спросил:

— Ваше превосходительство, нельзя ли мне документ выправить на беспрепятственное прохождение по вашей территории, то есть простите по территории расположения вашего войска?

Шатров покивал головой и произнёс:

— Я удивляюсь, Самуил Яковлевич вам, кругом война, люди под смертью ходят, а у вас одно на уме, кубышку набить.

Бронштейн в ответ тоже сочувственно кивнул головой, но при этом достал из шкатулки золотой червонец и попробовал его на зуб.

— Надо же, даже лучше моих, — вздохнул Бронштейн, — Что поделаешь? «Кесарю кесарево», ювелиру забота о его растратах.

Шатров по времени уже торопился и закончил разговор словами, под металлический звук золотых червонцев отсчитываемых Бронштейном:

— Хорошо, я распоряжусь. Явитесь завтра, после обеда к моему адъютанту Сухтинову, получите у него пропуск.

Бронштейн, переложив золотые монеты из шкатулки в свой саквояж, раскланялся и в свою очередь оставил за собой ответ последним:

— Спаси вас Бог ваше превосходительство за вашу доброту.

Эпизод 6

1920 год. Лето.

Над улицами Читы уже полыхал багровым закатом вечер, когда Шатров вернулся в дом Сычёва. Своего адъютанта он отпустил вместе с водителем, упредив, что если они понадобятся, то он их вызовет. Домочадцы Сычёва готовились ко сну, только прислуга продолжала бодрствовать и неизменно суетиться по хозяйству.

Сычёв находился в своём кабинете за рабочим столом, когда к нему с портфелем в руках вошёл Шатров. Сычев, не смотря на дружеские отношения, встал и вежливо осведомился о причине задержки генерала, выказывая при этом заботу и желание быть полезным.

Шатров успокоил старого боевого друга, сказав, что на завтра он планирует провести мероприятие в штабе корпуса и в присутствии командного состава вручить Сычёву от командования Забайкальского округа памятное личное оружие за доблесть и верность Родине.

Сычёв падкий на лесть и заслуги с регалиями засуетился, выразив свою бескорыстность и признание, генералу щёлкнув каблуками сапог, пролепетал:

— Григорий Петрович, вы не только друг, но и мой благодетель.

Шатров, для вежливости, конечно, выслушал его лизоблюдство, но потом спросил:

— Ульяна у себя в комнате?

— Разумеется, Григорий Петрович, — ответил Сычёв.

— Мне надо навестить её по очень деликатному разговору, — шепнул Шатров робко в несвойственной для него манере.

— Может приказать прислуге, и она пригласит вашу медсестру в гостиную? — подтрунивал по-дружески над Григорием Сычёв-

— Не стоит, я сам к ней поднимусь, — ответил генерал торопливо.

— Как пожелаете, Григорий Петрович, — ответил Сычёв вежливо, находясь на гребне радости в мыслях о наградном оружии.

***

На втором этаже дома посередине комнаты, где проживала временно Ульяна, без кителя и сорочки Шатров сидел на стуле, выполняя процедуру осмотра его раны медсестрой на предмет выздоровления. Девушка, осмотрев рану, обработала её и наложила лёгкую повязку во избежание натёртости шва.

Затем Ульяна стала укладывать перевязочный материал в саквояж. Она высказала, словами грустного тона, о проделанной работы по лечению Шатрова:

— Рана у вас Григорий Петрович затянулась. Вам надобно показаться доктору, Иннокентию Павловичу.

Шатров надел сорочку, накинул китель и произнёс:

— Ульяна.

Ульяна почувствовала от его слова, произнесённого с пылом молодого страстного поклонника, волнение, но так, как она могла управлять своими эмоциями, спокойно произнесла:

— Завтра выберите время, пожалуйста, на своё усмотрение и поезжайте на осмотр в госпиталь. Я с вашего дозволения сейчас домой пойду. Думаю, вы больше не нуждаетесь в моём уходе.

Шатров сложил свои ладони рук лодочкой и обнял ими маленькие ладошки девушки проникновенно и не свойственно ему, взрослому человеку и солдату, произнёс:

— Дорогая Ульяна. Я вам признателен всем сердцем за то, что вы обо мне заботитесь. Вы целую неделю, разделяете со мной тяготы воинской жизни.

Ульяна неуверенно высвободила свои ладони из рук Григория и пыталась скрыть своё волнение, несмотря на зардевшие румянцем щёки на своём смуглом лице и возразила:

— Не стоит благодарности ваше превосходительство.

— Ульяна вы для меня стали более близким человеком, нежели медсестра.

— Мне пора уходить Григорий Петрович, — смутилась Ульяна.

Шатров испугался, как мальчишка, который теряет возможность выказать свои чувства, любимому человеку потому, что её позвал отец домой. Генерал заволновался, засуетился, потом выдохнул воздух из груди и произнёс с надеждой в голосе:

— Я сейчас вызову адъютанта и сопровожу вас до вашего дома на автомобиле.

— Это не требуется Григорий Петрович. Ваш адъютант может меня доставить и без вас.

— Я настаиваю, — продолжал с надеждой в голосе Шатров.

Ульяна сама не понимала, почему она противоречит своему желанию позволять любить себя Шатрову, но женская натура вела игру сердцем, затаскивая всё нутро генерала в болото страсти и, слова её сопротивления только ещё более тягучей топью утаскивали Григория внутрь трясины и, она лукаво ответила:

— Ваше превосходительство, вам требуется отдых.

Шатров шагнул к столу, достал из своего портфеля шкатулку, открыл крышку и вынул футляр формы сердца красного бархата, изготовленного для неё Бронштейном, затем вежливо, но по-мальчишечьи, с затаённым дыханием он протянул его на ладонях Ульяне, промолвив:

— Это вам Ульяна.

— Что это ваше превосходительство? — вздрогнула Ульяна.

— От меня подарок, — уточнил Шатров.

Ульяна, не беря в свои руки футляра, открыла крышку пальцем руки и по глазам её резанули, острыми лучами отблеска от свечей чувства генерала, вложенные в подарок умным ювелиром кровавым рубином.

— Ваше превосходительство, я не смею это принять от вас, — в растерянности отказала Ульяна.

Шатров, проглотив нарастающий ком волнения, лепетал:

— Послушайте Ульяна, вы необыкновенная девушка, не такая, как все.

Генерал наклонил свою голову, поцеловал руку Ульяны, посмотрел в её глаза, которые она закрыла, приоткрыв при этом влажные губы и шёпотом, произнёс:

— Я люблю вас Ульяна.

Эпизод 7

1920 год. Лето.

Никифору и Петрову повезло, что они остались в живых. Казаки, конечно, выполнили приказ генерала, оставили пленных в живых, но бока Красному командиру потрепали изрядно.

Петров-то хитрее был, весь сник и не мозолил глаза казакам своими выступлениями за Советскую власть. Пока то, да сё и лишь через два дня Никифора с Петровым доставили в штаб корпуса.

Вели их охраной трое белогвардейских солдат под штыками, а впереди конвоя шёл ленивой походкой поручик Зорин. Молодой, дебёлый и самоуверенный он в свои тридцать лет принимал всё как неизбежность и поэтому вёл разгульный образ жизни. Любил он сладко выпить и вкусно поесть, да и картёжник был заядлый.

Время уже после полудни отбило, и конвой проходил мимо парадного входа гимназии, в которой разместился штаб генерала Шатрова. Слева от подъезда стояли, фыркая у стойла кони, привязанные уздечками к перекладине. Казаки с солдатами занимались кто чем; кто разбирал обоз с оружием, кто возился с амуницией. Ситуация в общем была мирная, без напряжения.

Из подъезда штаба вышел поручик Копылов, спустился по ступеням вниз, остановился и, опёршись локтем на витиеватый столб перил, осмотрел всё подворье, заполненное личным составом казаков и солдат.

Алексей Копылов по возрасту был с одного года с Зориным, да вдобавок они дружбу водили; играли в карты, кутили в свободное от службы время. Род Копылова относился к семейству торговых людей и, купечество у них в семье происходило аж, почти с другого столетия. Ростом Копылов был среднего, коренастый, волосы русые плясали вихрастым чубом из-под козырька фуражки. Крепкий, с правильной военной выправкой он не был привлекательным на лицо и спросом у женщин не пользовался, поэтому относился к ним, как «карта ляжет».

Состоял Копылов на должности адъютанта у полковника Сычёва, друга и соратника генерала Шатрова, поэтому, будучи сам по характеру спокойным и исполнительным по всем наложенным на него обязанностям очень подходил для этой должности. Он хладнокровно относился к крови, люто ненавидел Большевиков, за отнятые у его родителей права и имущество, а главное выполнял все требования жены Сычёва, которая, наседкой курьей относилась к своему маленькому чаду Алексу.

По натуре своей Копылов мог спокойно выстрелить в кого угодно, но при всём этом он не испытывал чувства радости или злобы, а просто принимал факт лишения человека жизни, как необходимость собственной безопасности. Носил он мундир собственной части, на котором к месту вписывался аксельбант из Уланского этикетного шнура. Синие галифе с красными лампасами, сапоги, начищенные до блеска, показывали, что их хозяин ценил порядок в своём обмундировании.

***

Пленные шли усталой походкой, босыми ногами гоняя дорожную пыль. Петров осматривался по сторонам, а Никифор шёл с гордо поднятой головой и, оглядывая казаков орлиным взором, буркнул окровавленными губами Петрову:

— Штаб у них здесь, наверное.

— Похоже на то, — ответил Петров.

Зорин обернулся и, глядя на пленных, весело окрикнул на них:

— Шевели ногами, не отставать.

Никифор не боялся белогвардейцев. Он вообще по жизни в свои тридцать лет никого не боялся. Терять ему нечего было, потому, что выбрал он дорогу гонимую и о жене только думал с печалью, что может и не свидятся они.

Конвой поравнялся с подъездом штаба. Заприметив Копылова, Зорин обрадовался и, улыбаясь, проговорил ему:

— Здравия желаю господин поручик.

— Здравия желаю Зорин. Ты кого это выловил? — ответил Копылов.

Зорин показал нагайкой на пленных и с усмешкой сказал:

— Они на разъезд генерала Шатрова напоролись в лесу. Их всех в «капусту» порубали господа казаки, только вот двое и осталось, — потом добавил, показав нагайкой на Никифора, — а этот видать у них главный. Уходил как ветер, пока коня под ним не подстрелили.

— И куда их определили? — спросил Копылов.

— Пока под замок, в холодную. Послушай дружище, ты как вступил на должность адъютанта, так совсем перестал нас навещать. Может, вечером заглянешь? В картишки перекинемся, осушим бутылочку, потолкуем, — с надеждой в голосе проговорил Зорин.

— Зорин, мне, по правде говоря, уже самому надоело ходить в адъютантах. Сам не знаю, чем занимаюсь. Целый день только и делаю, что приказы жены полковника Сычёва исполняю по его велению, — жалился Копылов.

— Села она ему на шею, — съязвил Зорин.

Копылов наморщил нос и тяжело вздохнув, продолжил:

— Им как Бог послал сынка под старость, так они только о нём и думают.

— Его превосходительство, Григорий Петрович последнее время потворствует Сычёву. Тот у него в фаворитах ходит, — продолжал язвить Зорин.

— Сычёву сегодня генерал вручал наградное оружие, от командования, я присутствовал на вручении. У револьвера рукоятка в перламутре с надписью памятной. Григорий Петрович конечно генерал по званию, но не командующий фронтом, а на рукояти себя поставил указом о награждении.

Зорин, рассмеявшись, подковырнул:

— Генерал Шатров авторитет. Сычов его получил награду за заслуги перед Отечеством по предоставлению фуража и провианта. Рука руку моет. Ясно. Ты, я смотрю, тоже животик распустил.

Зорин деликатно похлопал ладонью по животу Копылова и оба они рассмеялись.

— Да ладно тебе, поди, завидуешь? — отшутился Копылов.

Эпизод 8

1920 год. Лето.

Сотник Вахромей Ипатьевич подъехал к штабу верхом на конях с четырьмя казаками и, оглядев пленных, искоса приветствовал поручика Копылова кивков головы, а Зорину лично выказав благодушие, дабы часто с ним встречался по службе, произнёс:

— Здоров будешь Зорин.

— И вам почтение Вахромей Ипатьевич, — ответил Зорин.

— Голытьбу на распыл ведёшь? — пытал сотник.

— Пока под замок посажу, — осторожничал Зорин.

Сотник закрутил конём, бросил словами злобу в счёт Никифора:

— В овраге закопать их надо живыми, чтобы свет милым не казался.

Никифор смотрел на Сотника из-под бровей злобно и Сотник, разжёвывая слова, произнёс ему с угрозой:

— Что смотришь на меня злобно? Зенки твои бесстыжие. На чужой каравай рот раззявили, голытьба босоногая.

Сотник наотмашь ударил нагайкой Никифора, но тот перехватил её рукой и не отпускал, держал крепко, без страха в глазах. Казаки Сотника всколыхнулись, оголили клинки, вынув холодную сталь из ножен, с затаённой радостью на лицах.

Сотника передёрнуло телом от наглости Никифора и он, сквозь зубы процедил ему, чтобы не выдать своё негодование перед казаками:

— Смотрю больно смелый ты. Ну-ка, руки убрал прочь!

Никифор отпустил нагайку и ответил Сотнику спокойным голосом, но вызывающим тоном:

— Велика ли забота правым быть, да нагайкой охаживать тех, кто ответить не может.

Казаки Сотника засмеялись поначалу, а потом трое казаков, скаля злобно зубы, окружили верхом на конях Никифора, четвёртый отъехал к стойлу, слез с коня и привязал его к перекладине за уздечку.

Сотника зацепил смелый ответ Красного командира и что-то туманом, из далёкого прошлого накатило на него седою памятью. Но не смог он вспомнить, из-за лютой ненависти к новой Советской власти, из-за своего, хотя ещё крепкого сложения, но седого возраста, мальчонку босоногого со своей станицы, которого сам и учил владеть оружием. Не помнил Сотник лица того мальчика, который лучше всех научился на палках драться и владеть приёмами казачьего боя, стёрло время память.

Не помнил он его отца, который для сына своего поменял часть надела земли на коня, упросив тогда ещё не Сотника, а крепкого станичного казака с крестами на груди за бои, научить его сына, вместе с зажиточными пацанами наравне держать крепко клинок, чтобы сын с детства чувствовал силу, переданную от воина.

А, мальчик вырос и выбрал путь другой, пошёл с той властью, которая идеей свой поделилась с простым людом и не гнушалась бедностью. Был выбор для мальчика, ставшего мужчиной, завоевать своё место под солнцем, без классового разделения. Застила лютая ненависть глаза Сотнику и произнёс он Никифору, не помня давнего прошлого:

— Ой, ли, нагайка для тебя в самый раз, али тебя клинком рубануть, чтобы пыл твой остудить?

Никифор узнал Сотника, но даже бровью не повёл, только посмотрел по сторонам и, видя коней привязанных к перекладине стойла, решился бежать и для этого начал сам провоцировать седого, напыщенного казака на ситуацию удобную для своего замысла. Он дерзко ответил Сотнику словами, как плевком в лицо:

— Рубани, тебе ж не зазорно убивать безоружных.

— Ах, ты щень, — завёлся Сотник в ответ, тоже ища повод на драку. Он закрутил конём, а казаки его гарцевали жутью на скакунах вокруг пленных.

Зорин не на шутку заволновался, зная нрав Сотника и добро, сказал ему:

— Не затевай бучу, Вахромей Ипатьевич, пленных ещё не допрашивали. Генерал Шатров приказал не трогать красно-пузого. Ты посмотри на него, еле на ногах стоит, того и гляди раньше времени помрёт. Что я Григорию Петровичу отвечу?

Копылову было скучно и он, пожелав повеселиться, успокаивая, похлопал дружески по плечу своего закадычного дружка:

— Тебе-то чего Зорин, пусть потолкуют, а мы на комедию поглядим. И так скука зелёная. Не переживай, штабные все разъехались, остался только писарь и дневальные. Генерал Шатров с Сычёвым отмечают награждение полковника.

Скучно было всем. Казаки и солдаты, от скуки ради подходили к месту нарастающей конфликтной ситуации.

Копылов подошёл к телеге с амуницией, достал клинок из кучи скарба и, возвратившись к Никифору, протянул ему холодную сталь, подначивая ситуацию, о которой только и мечтал Красный командир.

— Бери, ты же смелый, ответь Сотнику, — с издёвкой, проговорил Копылов.

Казаки смеялись, улюлюкали над Никифором, видя состояние слабости его тела.

— Это тебе не с колокольни брехать, — злорадствовал один из казаков.

Никифор притворно, как профан, с глупым выражением лица оглядел клинок, а казаки и солдаты предвкушая увидеть балаган, раздались в большой круг.

— Это чтобы вам оправдание было, мол, я с оружием на вас напал? — уточнил Никифор.

Сотник обнажил свой клинок и сурово предупредил Никифора:

— Не базлай. Назвался груздём, полезай в кузов.

Один из казаков Сотника, Макар подначивал Никифора:

— Хорош титьки мять, вояка.

Белогвардейцы смеялись от души, когда ещё выпадет счастье почувствовать на отдыхе радость от злобы к комиссарам, просто и без напряжения.

Казак Сотника Ефрем нервно сказал Никифору:

— Бери железо, покажи себя.

Кто-то из толпы зубоскалил: — Он только языком молоть умеет, — и Никифор взял клинок в свои руки.

Казаки продолжали гоготать, шлёпать себя по ляжкам ладонями от смеха и Ефрем обратился к Сотнику, где каждое его пророненное слово отдавало лютостью:

— Дозволь мне Вахромей Ипатьевич окропить кровушкой комиссарской пыль дорожную.

Казаки Сотника разъехались на три стороны от Никифора, а Сотник вложил клинок в ножны, слез с коня и, ведя его в поводе, подошёл к лестнице штаба, встал рядом с Зориным.

Пленный Красноармеец Петров тоже отошёл в сторону, чтобы в этой буче его не зацепили ненароком.

Ефрем вынул свой клинок из ножен, играл им как соломинкой, со свистом рассекая воздух сталью.

— Ну, что воин? Помолись своему Красному вождю, — предупредил он Никифора.

Глаза Никифора впились в привязанных коней к перекладине стойла, он искал момент добраться до них сквозь толпу солдат и опустил руки с клинком вниз, провоцируя словами казаков на свой план побега:

— Да где ж мне вас достать, вы все на конях.

Ефрем, раздосадованный подковыркой Никифора, сплюнул в дорожную пыль, спешился с коня и бросил нервно словом своему соратнику Дугарю:

— Дугарь, прими коня.

Казак Дугарь подошёл к Ефрему и, взяв под уздцы его коня, с неохотой пошутил:

— Ефрем, чего ты с ним завязался? Он окромя прокламаций в руках ничего не держал. Посмотри на него, плюнешь, переломится.

— Погодь Дугарь, дай душу отвести, — дышал злобой Ефрем.

Дугарь отошёл в сторону с конём в поводе. И сошлась в поединке лютая ненависть Золотых погон против Советской власти. Ефрем вертел клинком играючи и Никифор понимал, что любая оплошность перед таким противником будет цена его жизни и глумлением над идеей за которую он не щадил своей крови. Ещё он понимал, что нельзя ему никого убивать до того момента, пока он не оттеснит эту, может быть последнюю свою драку кровавую до стойла с лошадьми, чтобы ветром вольным уйти от Золотых погон на быстром скакуне. А, жить он хотел и жену свою хотел увидеть и хотя гордость давила, что он потомственный казак, а под Смоленском жил примаком у жены из села Студёного родом, он переборол своё самолюбие для достижения своей цели.

Никифор выставил на вытянутой руке клинок вперёд перед собой, залюбовался Смертью на конце острия. Красный командир чувствовал силу внутри себя и, хотя видел умелого воина перед собой, но в грош его не ставил, потому, что судьбу свою, как он думал, держал в своих руках крепко.

Ощерив клинок клыком волка, Никифор был уверен в удачном завершение своего плана, потому, что не видел равных себе в бою.

Ефрем пошёл медленно на Никифора, играя клинком в круг себя. Чей-то голос из рати казачьей, подначивал:

— Покажи ему Ефрем «Кузькину мать».

Ефрем произвёл выпад, нанёс удар клинком сверху вниз наискось, слева на право, в ответ на что Никифор, даже не сдвинувшись с места, лишь кистью руки с клинком своим отвёл удар противника в сторону. Ефрем насторожился, отступил на шаг, назад продолжая вертеть клинком. Затем казак нанёс удар сбоку, но Никифор таким же «Макаром» парировал.

Казаки затихли, а Сотника давила жаба, видя, что удары не приносят пользы его казаку, потому, что движения Никифора напоминали Сотнику его собственный стиль ведения боя.

Пробы Ефрема на прочность своего противника вызвали нетерпение в рядах Белогвардейцев, и они шумно негодовали. Не выдержав подначки соратников, Ефрем ринулся от злобы на Никифора и нанёс удар сверху, на что Красный командир, отбил его клинок вправо, шагнул к Казаку вплотную с разворотом спиной и, чуть присев, протянул свой клинок через свою подмышку, уперев остриё в живот противника и, застыл, глядя на Сотника.

Казаки ахнули. Ефрем камнем стоял, с поднятым в руке клинком и капля холодного пота страхом окончания жизни застыла на кончике его носа.

Щемящей тоской отозвался этот приём у Сотника в сердце, и он скрепя зубами отвернулся в сторону.

Тут казаков и понесло. Двое казаков Макар и Волчан спешились с коней. Сверкнула злобно сталь.

Никифор ударил пяткой в колено Ефрему и тот, припав на ногу, рубанул по Никифору, на что командир среагировал молниеносно, отпрыгнув в сторону и подставив свой клинок за свою спину, где сталь Золотых погон лишь скользнула по лезвию Красной власти.

Толпа отодвинулась кругом в сторону коней, и Никифор почти был у цели. Казаки сами ему помогли, взяли его в круг, раздав толпу зевак, так, что Никифору оставалось лишь сделать рывок к коням.

Макар бодрил Ефрема:

— Шустрый он больно от того, что ему от страха голову повредило.

Казаки хорошо бились, но у них не было того куража и мастерства, что вложил Сотник маленькому мальчику из прошлого, любя его, как самого лучшего ученика. Сотник уже уверен был, что когда то знал Никифора, только лица не мог вспомнить.

Никого из казаков не лишил жизни Никифор, только работая клинком сверх человечно, в страшной, неравной схватке отражал их удары настолько искусно, что слеза горечи пробила Сотника, за то, что нет в его рядах этого орла, отчаянного и дерзкого.

Никифор был уже у цели и посёк насмешливо Ефрема последним ударом по щеке лезвием своего клинка. Изловчившись, он рванулся к коням, вскочил в седло гнедого жеребца, клинком рубанул по привязанной уздечке и вдарил пятками в бока своей удаче.

Конь встал на дыбы и понёс Никифора сквозь толпу казаков к дороге спасения. Казаки и солдаты взялись за оружие и начали бес толку палить по Никифору. Пролетая на полном скаку мимо Сотника, Никифор рубанул Макара клинком по спине. Казак охнул и осел на землю. Стволы винтовок были направлены на Никифора и Сотник, сам не зная, почему не смог допустить смерти этого отважного человека. Седой казак вскочил в седло своего коня, выдернул из кобуры наган и с локтя выстрелил в коня под Никифором. Конь завалился на бок, казаки и солдаты налетели вороньём на Красного командира.

Петров трясся телом от увиденного ужаса, когда Белогвардейцы терзали тело Никифора. Они его били ногами, молотили прикладами, но видно небеса управляли жизнью Никифора.

Сотник въехал в толпу озверелых белогвардейцев, выстрелил несколько раз в воздух и крикнул гортанным голосом казакам:

— Осади! Осади, кому говорю!?

Белогвардейцы остановились, Сотника уважали, да и боялись его нрава лютого.

Никифор лежал в дорожной пыли, как пельмень, обваленный в муке. Лица не было видно, одно месиво, вся одежда сплошная кровь, но он был жив и приподнявшись на локоть своей руки, посмотрел с усмешкой израненных губ на Сотника.

Сотник, проглотив ком боли проговорил: — Никому не трогать его, так сказал генерал Шатров, — затем посмотрел на Никифора и с надеждой спросил: — Ты орёл сам-то случаем не из казаков будешь?

Никифор собрал свои силы последние и, сплюнув кровавую слюну, ответил, еле выговаривая слова:

— Нет, я из Питера.

Эпизод 9

1920 год. Лето.

Белогвардейцы отволокли Никифора, находившегося в состоянии беспамятства в сарай, стоявший недалеко от здания штаба и бросили на солому. Петров шёл сам, дёргаясь от жалости к командиру нервным тиком. Белогвардейцы закрыли их на засов и оставили сторожить под началом солдата бывалого, не в молодых годах.

Тихо, по-летнему на город опустился вечер. Духота спадала, и первая ночная прохлада остужала израненное тело Никифора. Петров суетился возле командира.

Им оставили воду в ведре, и Петров смочил в нём кусок материи, оторванной от своей гимнастёрки, обтёр лицо Никифору. Слёзы счастья, что Никифор жив, капали на лицо командира из глаз его ординарца, молодого, неопытного, но преданного солдата.

***

Стемнело.

Никифор очнулся, открыл глаза и Петров тихим голосом проговорил ему:

— Жив. Ты командир не держи на меня зла. Главное ты жив. Я тебе там ничем не смог бы помочь.

Никифор улыбнулся, скривив от боли губы, приподнялся на локте. Петров помог ему сесть, поддерживая его в спину.

Сильный был Никифор. Петров дал ему напиться воды из ведра и сел на солому рядом с командиром, обняв его за плечи.

— Ну, ты как себя чувствуешь? — не к месту задал вопрос Петров, видя израненное тело Никифора.

— Хорошо я себя чувствую, лучше, чем покойник в гробу, хотя бы говорить могу. Ты мне лучше ситуацию обрисуй, — стонал Никифор.

Петров оживился, начал говорить на ухо Никифору приглушённым голосом:

— Стережёт нас не казак, солдат. Щели в двери руку просунуть можно. Замка нет, только засов с той стороны. Сидит рядом с дверью на чурбаке и не спит зараза, курит часто. Беляки успокоились. К часовому подходили казаки, слышал я, хотят за Макара посчитаться с нами, ну которого ты рубанул, когда удирал.

— Я не удирал, а с боем прорывался сквозь ряды противника, — ответил задетый словом Никифор.

Петров замахал руками в знак согласия, лишь бы командир не нервничал:

— Да, я это и хотел сказать, когда ты с боем убегал от противника, а я всю обстановку запомнил.

— Послал мне Бог ординарца, — спокойным тоном проговорил Никифор.

Петров, состроив обиженную гримасу лица, продолжил:

— Причём здесь Бог? Меня вы сами к себе назначили ординарцем, — перешёл на вы Петров, — да и в Бога вы не веруете.

— Кто тебе сказал, что я не верую? — спросил Никифор.

— Так партия и сказала, что только Красный командир для бойцов и царь и Бог.

— Пустомеля ты, — сплюнул Никифор.

— С чего я пустомеля? Может быть, у меня тактика такая была. Я знал, что сорвётся побег с боем сквозь ряды противника и сберёг основные силы нашего отряда, то есть меня.

Никифор засмеялся, отдаваясь из лёгких кашлем с кровавой слюной, затем приказал:

— Значит так. На дворе уже темно. Казаки точно в ночь придут к нам, могут и порешить нас, от злобы за своего дружка. Помоги мне встать.

Петров молча, помог встать Никифору на ноги. Командир постоял немного, размял ноги. Видно было, что он превозмогал свою боль в теле. Затем Никифор медленно подошёл к двери и посмотрел на улицу сквозь щель досок.

Часовой достал кисет, вынул из него полоску бумаги и начал сворачивать цигарку. Никифор отошёл от двери, прислонился спиной к стене. Петров встал рядом с ним и спросил:

— Ну, что, как прошла разведка?

Никифору было смешно, он не мог понять дурак его ординарец или хитрый. Вроде парень служил исправно, но при всём этом иногда вёл себя непредсказуемо.

Никифор говорил шёпотом:

— Ведро сейчас на бок завалишь, сядешь на него и сомнёшь. Понял?

Петров вылил оставшуюся воду из ведра, сел на него и смял, потом взял за ручку и поднёс его Никифору со словами:

— Задание выполнено товарищ командир.

Никифор, как смог ухмыльнулся, взял за ручку ведро и подошёл к двери сарая.

Часовой курил, смачно затягиваясь самосадом. Никифор посмотрел через щель в двери на часового и вполголоса обратился к нему:

— Послушай браток…

— Тебе чего надобно? — ответил грубо часовой.

— Мне бы по нужде сходить, — конючил Никифор.

— У вас там ведро стоять должно для нужды вашей, — ответил часовой.

— Что и пить и справлять нужду в одном ведре? — удивлялся Никифор.

— Как угодно тебе, так и делай. Хватит разговоры разговаривать, — сказал часовой.

— Да это разве ведро? Сам посмотри смятое, как блин. В него не только по нужде не сходишь, даже плюнуть нет возможности, — не унимался командир.

— Можешь справлять свою нужду на пол, недолго вам осталась, не велено с вами разговаривать, — злясь на Никифора, заладил часовой.

— Ну что теперь лопнуть что ли? — натужено, произнёс Никифор

— Прекратить разговоры, — закончил часовой.

Петров подошёл к двери, заглянул сквозь щель досок на улицу. Часовой положил руку с цигаркой на колено, выпустил струйкой дым вверх, прикрыл от удовольствия глаза. Петров жестом показал отойти в сторону Никифору, а потом расстегнул свои штаны и от души опорожнил содержимое своего мочевого пузыря на цигарку часового сквозь щель в двери.

Часовой вскочил и выругался злобно:

— Ах ты, язва, да я тебя сейчас прикладом то по зубам…

Часовой открыл засов двери сарая. Никифор встал сбоку от двери, держа за ручку смятое ведро. Часовой распахнул дверь и замахнулся прикладом на Петрова.

Тот в свою очередь прикинулся испуганным и попятился спиной от часового, закрывая лицо руками.

Часовой вошёл в сарай со словами:

— Ах ты, пакостник.

Никифор наотмашь ударил часового по лицу ребром смятого ведра, да так, что белогвардеец не смог даже «ой» сказать, а просто завалился на солому. Петров затащил недвижимое тело вовнутрь сарая и прикрыл дверь.

***

Весь город спал под ночным покрывалом. Вокруг штаба лишь тявкали собаки и порой были слышны подвыпившие крики казаков. Петров, переодетый в форму белогвардейского солдата осторожно выглянул из двери сарая, махнул рукой Никифору. Никифор вышел, тяжело переступая ногами и под покровом ночи они, неспешно прошли кустарником вдоль сарая, покинули расположение Белогвардейского войска.