Чемоданы судьбы

Сергей Юрьевич Чугаев, 2017

Недавний мальчик-мажор Игорь Плахин после трагедии, случившейся в его семье, вынужден работать мелким клерком в провинциальном банке. Мало того, еще и в сугубо женском коллективе. Для Игоря такое положение совершенно невыносимо и он ищет выход. Но реализовать появившийся было шанс не удалось. И тут на его голову сваливаются миллионы долларов. Удача? Отнюдь. Ведь теперь главная проблема Игоря – избавиться от этих миллионов. И при этом – выжить. Задача не из легких. За деньгами ведут охоту несколько жестоких, конкурирующих друг с другом преступных группировок. На помощь Игорю приходят те самые женщины, от которых он так мечтал сбежать.

Глава 10. Штопор открывает

А в это время в нескольких десятках километров от Перереченска дождь уже начинался. Первые крупные капли звонко ударили по стальной крыше отсчитывавшего рельсовые стыки, раскачивающегося вагона. Точнее, вагонзака, именуемого определенной частью общества столыпой. Хотя и внешне, и внутренне он был совершенно не похож на те, столетней давности «возки», получившие имя убиенного премьер-министра, не желавшего великих потрясений. Такая вот память осталась в простом народе.

Остался и обычай под завязку набивать столыпу этапом. Впрочем, бывали исключения. Вот и в этом вагонзаке, в камере, рассчитанной на трех заключенных, сидел один. Однако если бы вдруг сюда с неба свалился проверяющий из главка, то у него вопросов по поводу таких комфортных условий для этапируемого не возникло бы. Потому что начальник конвоя лейтенант Пыркин, по кличке Упырь, показал бы проверяющему дело одинокого пассажира, на обложке которого крупными буквами значилось: «Особо опасен» и «Склонен у побегу». Такого и впрямь следует держать в строгости, не за решеткой, а за непроницаемой стальной дверью. Да и в наручниках, на всякий пожарный.

Ну а поскольку в камере окна не было предусмотрено, то обитатель этого железного ящика мог строить свои представления о происходящем за стенами громыхающего и покачивающегося узилища только на основании услышанного. Хотя вольготно растянувшегося на жесткой шконке обитателя внешние звуки скорее раздражали. Они мешали размышлять. Вот только стало что-то вырисовываться в уме, как кто-то из большой камеры достал конвойного своим нытьем про «вывести в сортир». Конвойный, понятное дело, успокоил нытика по-своему. Но и с мысли сбил. Только начал снова сосредотачиваться. Так тут Упырь подал голос.

— Гандон, мать твою, — ревел начальник в конвойном отсеке, — весь тамбур ружейным маслом изгадил! Ты у меня языком все вылижешь!

В ответ раздавался невнятный скулеж.

Обитатель отдельной камеры знал, что Гандон — это рядовой первогодок Ганушкин. Но ни спецконтингент, ни сослуживцы называть его иначе и представить себе не могли. Что называется, погоняло устояло.

Человек на шконке даже взмахнул скованными наручниками руками, словно желал отогнать прочь доносившиеся из конвойной зоны глупости, мешающие ему думать. Это, как вскоре выяснилось, напрасно. Стоило прислушаться внимательнее. Но известно, что знал бы прикуп, жил бы в другом городе. А этот город представлялся в тот момент недосягаемым. Его, может быть, и не существовало вовсе.

Ударивший по крыше дождь все привел в порядок. Вагонзак затих, словно внимая частой водяной дроби, прилетевшей с воли. Мысли потекли плавнее.

Лежащего на шконке человека звали Виктор Шторочкин. А кличка его была отнюдь на Шторочка и не Шторка. Солидная — Штопор, хотя уличными грабежами он сроду не занимался. Шторочка, впрочем, имела место быть. Но в далеком детском прошлом. В интернате, куда его определили после смерти бабушки.

Родителей своих Штопор почти не запомнил. Ему было тринадцать лет, когда отцу, работавшему в каком-то закрытом НИИ, выпала редкая удача — две путевки в круиз на замечательном теплоходе «Адмирал Нахимов». В память врезалось только: за окном яркий светлый день, веселая музыка, люди с цветами — первое сентября, а в доме — воющая, рвущая на себе волосы бабушка. Витька много чего повидал в жизни с тех пор. Но ничего страшнее не было.

Даже когда, спустя год, его привезли с похорон бабушки в интернат и поставили перед классом. И Витька понял по глазам будущих одноклассников, что ждет его что-то ужасное. Волчьи были глаза.

Ждать долго не пришлось. Его и отметелили, и обобрали, и всласть поиздевались над единственной оставшейся у него фотографией отца с мамой. А когда он попытался отнять карточку, отметелили уже серьезно. И кличка Шторочка тогда же появилась. И не случайно. Она была прелюдией к тому, во что его могли бы превратить бодрые простые ребята. Спас трудовик дядя Вася. Слесарь шестого разряда, хромой, но с крепкими кулаками. В его классе — просто в большой мастерской, которую не жаловали Витькины соученики, предпочитавшие портвейн, бурно развивавшихся соучениц и разборки с местной шпаной, Шторочка нашел убежище. Да и себя самого в конце концов.

У него открылся талант. Тонкие руки с длинными пальцами, доставшиеся ему, видимо, от матери, оказались фантастически чуткими к металлу. Витька чувствовал металл, понимал его. Очень скоро он знал, как надо подойти к любой железяке, как взять ее, на что она годна. Но главной страстью стали винтики, колесики, пружинки, составлявшие основу таких хитроумных механизмов, как часы и замки. К восьмому классу ему было достаточно просто погладить любой замок, чтобы понять его внутреннюю сущность. А будильники он разбирал и собирал на спор с завязанными глазами.

Дядя Вася тихо радовался и нередко, после второго стакана «Кавказа», говорил, что раз хоть одного балбеса из этого дурдома он сделал человеком, то жизнь прожита не зря.

По мнению дяди Васи, жизнь Витьки была определена. После школы отслужит в армии — с такими руками там не пропадет, и — в мастерскую металлоремонта. Есть там у дяди Васи друзья.

— Я ж тебя вижу, — говорил он Витьке, зажевывая «Кавказ» сырком «Волна», — ты же одиночка. На хрен тебе всякие коллективы, парткомы, профкомы, месткомы. Поработаешь пару лет у мастера вторым номером, откроешь свое дело. Что тебе еще надо? И при деньгах, поболе, чем у нашего директора. И кланяться никому не будешь. Сам себе хозяин. Красота! Ни тебе директора, ни тебе инструктора. Райкома. Мать его…

Витьку такая перспектива весьма устраивала. Дядя Вася как-то показал ему издали своего приятеля из металлоремонта. «Жигули»-шестерка, цепка, гайка, котлы «сейко», шкары «суперрайфл», да и весь остальной прикид — зашибец. И правда, чего еще надо?

Сгубила Витьку, как это часто бывает у мужчин, приближающихся к шестнадцати годам, любовь. Звали ее Полина. Ее к ним распределили после педагогического преподавать литературу. Тоненькая, стройная, белокурая, с чудесными темно-серыми глазами, пушистыми ресницами. Словом — полный набор для старшеклассника. А еще она чудесно краснела, когда до ее ушка долетало какое-либо матерное выражение, и, казалось, могла даже при этом расплакаться. Одним словом, «гений чистой красоты», да и только. Витка на ее уроках от восторга рта не мог раскрыть. Не то что стихотворение, двух слов из себя выдавить не получалось. А Полина лепила ему за это двойку за двойкой, и Витька от этого тоже был в восторге. Литература в отрыве от Полины его никоим образом не волновала. В металлоремонте литературу не спрашивают.

Любовь закончилась, когда Додик из параллельного прибежал, весь красный, вечером в спальню и стал божиться, что только что застукал Полину с директором. Тот, якобы, пялил ее прямо на своем столе. В качестве доказательства Долдон заявлял, что у Полины были розовые трусики в красный горошек, которые директор нацепил себе на голову.

Витька, сам до сих пор не знает почему, поверил Додькиным словам сразу. Может, потому, что раз ему свезло и он смог запустить глаз под заветную юбку? Розовые трусики в горошек там имели место быть.

Сначала захотел повеситься в кабинете литературы. И даже начал делать для этого тайком от дяди Васи стальной крюк. Но крюк давался нелегко — сталь попалась легированная. И тогда Витька решил мстить. И использовать в качестве орудия мести свой талант.

В субботу вечером, когда из учителей в интернате остался только дежурный педагог, да и тот, опрометчиво поверив в искренность тишины, окутавшей вверенное его заботам учебное заведение, удалился в учительскую, прихватив с собой как интеллигентный человек бутылочку «Алабашлы», сырок «Дружба» и макулатурную книжку про женщину в белом, Витька повел одноклассников к директорскому кабинету. Для конспирации потребовал, чтобы все сняли ботинки и ступали по старому скрипучему паркету в носках, бесшумно. Впервые пацаны Витьку послушались. Возле двери он картинно вытащил из кармана обыкновенный штопор и «легким движением руки» одним щелчком открыл замок. Далее он подошел к директорскому сейфу и тем же штопором двумя щелчками откупорил его. В стальном нутре обнаружились две здоровенные бутылки неведомого до сей поры интернатскому горлу напитка под названием «Камю». Тихое, но восторженное мычание одноклассников стало оценкой Витькиного подвига.

Через пять минут после этого в спальне после первой бутылки прозвучала новая кличка Витьки — Штопор. Ее выдал, рыгнув иноземным духом, все тот же Додик.

Одним из самых больших в жизни Штопора разочарований стало то, что отчаянные, бесшабашные и до самой смерти преданные, как ему накануне казалось после «Камю», друзья сдали его сразу же, на следующий же день.

Директор заявил милиции, что помимо коньяка из сейфа пропали и деньги. Хотя Штопор и сейчас готов клясться, что никаких денег он не видел. Но что значили его слова? Следователь недрогнувшей рукой приписал к квалификации «Кража со взломом» довесок: «В особо крупном размере». И теперь уже Штопор загремел в колонию для малолеток, по сравнению с которой интернат — пансион благородных девиц. В колонии реально надо было выживать. Без своего таланта Штопор бы этого не смог. Прости, дядя Вася!

К двадцати годам (редкий случай) Штопор уже имел статус авторитетного вора. Репутация его была солидна — отключит любую сигнализацию, откроет любую дверь и любой сейф. Наука и техника шли вперед широкими шагами — менялись системы сигнализации, появлялись новые, электронные замки и запоры, лазеры-шмазеры. Но Штопору пока удавалось поддерживать квалификацию. Чтобы идти в ногу со временем, пришлось даже выучить за время одной из отсидок английский. Помог тянувший с ним срок взяточник из совместного предприятия. Однако продвигаться выше по воровской лестнице — стать «законником» — он не мог, да и не хотел. Штопор принципиально работал в одиночку. Он отстегивал, как положено, в общак, но никакой братвы за ним не стояло. При таком положении были и плюсы — меньшие сроки, независимость, но также и минусы. При случае его можно было сдать без особых для сдавшего последствий.

И вот этих минусов в последние годы возникало все больше. О чем и размышлял, глядя в железный потолок, по которому грохотал дождь, обитатель отельной камеры вагонзака, двигавшегося по направлению к Переречинску. При самом беглом подсчете выходило, что из своих тридцати с небольшим лет по меньшей мере треть он провел за проволокой или решеткой. Даже с учетом высоких гонораров Штопора баланс выходил не так чтобы очень…

Но тревожило даже не это. Как сформулировал для себя эту проблему Штопор (и это выражение ему нравилось): «Алгоритм моей жизни складывается в неправильную сторону». Действительно, звучит почти красиво. Суть же алгоритма состояла в том, что Штопор стал все чаще напоминать наемного танцора или проститутку. Его арендовали, им пользовались, платили деньги, а затем — сдавали. Когда он был очень нужен, его вынимали с зоны, ему организовывали побеги, его даже один раз заменили на зоне подставным. А после «работы», использованный, он неизменно возвращался «к хозяину». И на кой черт тогда все его немаленькие и надежно припрятанные гонорары? И где его независимость и свобода, о которых они мечтали с дядей Васей?

Штопор понимал, что необходимо срочно, как говорил один сидевший с ним авиационный прапорщик, «менять траекторию полета». Но что для этого предпринять, придумать пока не смог. Ведь просто так от таких дел, как у него, не бегают.

Однако времени на размышления уже не оставалось. Лампочка под потолком мигнула пару раз, засветила тускло, затем вновь засияла. «Сигналку отключили», — понял Штопор. Через пару секунд в коридоре режимной зоны раздались знакомые шаги Упыря. Проходя мимо двери камеры Штопора, начальник конвоя два раза стукнул по ней дубинкой. «На месте», — отозвался Штопор, решив проявить уважение к гражданину начальнику. Настала пора действовать.

Штопор сел на шконку, наклонился и осторожно вытащил из язычка ботинка маленький кусочек тонкой проволоки. Распрямил его, сделав на конце небольшой крючок. Вставил проволоку в замок наручников, и руки свободны. Тем же крючком вытащил из едва заметной трещины в шконке кусок проволоки потолще. Подошел к двери, вставил в узенькую щель в районе замка эту проволоку. Слегка повернул. На мгновение даже зажмурился: вдруг с сигнализацией не вышло, и сейчас раздастся звонкий щелчок, громко загудит зуммер. Но — обошлось. Дверь бесшумно открылась. Следующая дверь в конвойную зону проблем тоже не доставила. Здесь, в коридоре, было пусто. Голоса конвойных раздавались на кухне. Штопор в два бесшумных прыжка преодолел расстояние до двери тамбура. И эта преграда бесславно пала. В безлюдном тамбуре Штопор перевел дух и, слегка даже рисуясь, элегантно отомкнул последнюю дверь между тюрьмой и волей. С сумеречной воли в тюрьму залетели капли теплого летнего дождя. И Штопор с наслаждением подставил им лицо. Оставался финал. Поезд, как и следовало ему, начал сбавлять ход.

Встав спиной к локомотиву, Штопор поставил левую ногу на нижний порог и уже приготовился оттолкнуться от вагонного пола правой, чтобы, сгруппировавшись, сделать на земле ловкий кульбит и скатиться в высокую траву под насыпью. Но случилось непредвиденное. Правая нога вдруг оскользнулась и, вместо того чтобы дать телу толчок, устремилась вглубь тамбура. Штопору запоздало вспомнились крики Упыря про масло на площадке, но воспоминание ничего не решало. Вместо того чтобы сделать изящный кульбит, Штопор мешком вывалился из вагона лицом в щебенку. Мало того, одновременно с этим над ним грохнула дверь тамбура, раздалось что-то вроде «Стой». И, надо же, бабахнул выстрел. «А вот об этом мы не договаривались», — успел еще подумать Штопор, съезжая с насыпи и скребя физиономией щебенку, как на смену выстрелу раздались крики, полные самого неподдельного ужаса. Штопор перевернулся на спину и увидел, что, перемешиваясь с дождевыми каплями, на него летят струи желто-белого огня. «Все, отпрыгался», — решил Штопор и потерял сознание.