Христианум Империум, или Ариэля больше нет. Том III

Сергей Юрьевич Катканов, 2022

После победы в гражданской войне на руинах царства пресвитера Иоанна возникает Христианум Империум – воплощение новой, куда более жизнеспособной мечты. Рыцарь Ариэль становится императором Дагобертом. Христианум Империум рождается в муках, а тем временем подрастают дети победителей, которые отправляются на поиски мистических приключений.

Часть первая. Император и Северин

Глава I, в которой мы знакомимся с Северином, сыном сержанта

Северин был сыном отставного сержанта Белого Ордена. Его мать умерла, когда он был маленьким, они жили вдвоём с отцом, которого Северин очень любил. Отец был ветераном драконьей войны, после победы вышел в отставку и вернулся к своему ремеслу кузнеца. У них был маленький домик и кузница рядом с ним.

Отец был человеком очень одиноким, а потому любил поговорить с маленьким сынишкой, рассказывая ему порою совсем недетские истории. Благодаря отцу годам к десяти Северин знал историю драконьей войны во всех деталях, он и сам уже мог рассказывать о любом из сражений этой войны в таких подробностях, которые могли быть известны только их участнику. Отец много раз рассказывал об одном и том же, но Северину никогда не надоедало его слушать. Информация от бесконечных пересказов закреплялась, оживала, выстраивалась в стройной последовательности и становилась как бы своей, родной. И пепельный марш, и штурм апостольской горы, и битва под Бибриком стали для Северина частью его собственной судьбы, хотя он родился уже после войны. Он никогда в жизни не встречался с великими героями Стратоником и Марком, но ему казалось, что он хорошо с ними знаком и знает, как они говорят, как улыбаются, как дерутся. Он, наверное, мог бы с ними встретиться, но не стремился к этому. Кто он, чтобы разговаривать с такими людьми? Ему нечего было им сказать, во всяком случае, пока.

А вот императора Дагоберта он однажды видел. Перед богослужением у храма собралась толпа народа, ожидали прибытия императора. Отец по такому случаю надел свой старый сержантский плащ, на который в этой толпе никто внимания не обратил бы, но на отцовском плаще сверкал стальной крест первопоходника, увидев который люди почтительно расступались. Такие кресты были большой редкостью, из участников первого похода под руководством Стратоника в живых осталось всего несколько десятков человек, и отец Северина был одним из них. В тот день Северин впервые увидел легендарный стальной крест на груди отца. Отставной сержант не любил привлекать к себе внимание, за свои заслуги ничего для себя не требовал и знаки уважения со стороны земляков принимал с большим смущением. Но раз уж его сынишка так сильно захотел увидеть императора, ветеран решил надеть знак своего отличия, без которого в первый ряд было, конечно, не пробиться.

Вот появились императорские гвардейцы в белых плащах с пурпурным кантом. Люди почтительно расступались перед ними, образовав в толпе коридор, на самом краю которого стоял ветеран с сыном. Старому сержанту вопреки своему обыкновению пришлось крепко упереться и даже немного поработать локтями, чтобы не дать оттеснить себя из первого ряда. И вот, наконец, появился император. На нём была обычная одежда рыцаря Белого Ордена, только плащ — с широкой пурпурной полосой по краю. Поступь императора была воистину царственной, его осанка уже сама по себе говорила о его монаршем достоинстве, а его красивое мужественное лицо отражало такое благородство, какого Северин раньше и представить себе не мог. Северин смотрел на императора как заворожённый, ему казалось, что он видит перед собой не человека, а некое существо высшего порядка. На мгновение Северину даже показалось, что императора окутывает лёгкое матовое свечение, особая аура власти, а может быть ему это и не показалось. В тот момент он почувствовал, что нет большего счастья на земле, чем служить императору, и ведь все они, подданные его величества, служат ему, каждый по своему, а значит они живут в удивительной стране, и дышать воздухом этой страны — уже счастье, а находиться рядом с императором, получать приказы лично от него — это уже такое счастье, какого достойны лишь избранные. Тогда Северин осознал, что его жизнь принадлежит императору, и он готов отдать за него всю свою кровь до капли. Пусть его величество никогда даже не узнает о существовании Северина, это не имеет значения, он с радостью станет одним из безвестных его слуг.

Северин посмотрел на императора так, что от его взгляда мог вспыхнуть императорский плащ. Дагоберт не смотрел по сторонам, но почувствовал взгляд восхищённого ребёнка, бегло взглянул на него и едва заметно одобрительно улыбнулся. Северину показалось, что его сердце сейчас выскочит из груди, тем временем император, немного замедлив шаг, посмотрел на отца Северина, который стоял за спиной у сына, положив ладони на его плечи. Встретившись глазами с ветераном, император улыбнулся уже заметнее и слегка склонил голову. Сержант в ответ поклонился императору вместе с сыном, а когда они выпрямились, Дагоберт уже прошёл дальше.

В тот день Северин не проронил ни слова, душа его была наполнена таким восторгом, который не позволял говорить, затворяя уста. На следующий день восторг не прошёл, но к нему примешалось лёгкое ощущение тревоги, которая всё усиливалась. То, что он пережил, увидев императора и встретившись с ним взглядом, нельзя было просто так положить в копилку памяти, как прекрасную, но вобщем-то бесполезную драгоценность. Он чувствовал, что его жизнь теперь должна измениться, что эта встреча его к чему-то обязывает, но он не знал, к чему, отсюда и происходила тревога. Наконец он решил поговорить с отцом.

— Папа, почему ты никогда не говорил мне, что знаком с императором?

— Потому что я и сам об этом не знал. Я помню его с того самого дня, когда он появился в лагере Стратоника. Тогда он был простым рыцарем Ариэлем. Но он был рыцарем, а я — сержантом, то есть слугой. Потом в течение всей войны я всегда был рядом с ним, но во втором ряду. Мы никогда не общались. Рыцари вообще редко общаются с сержантами, дружбы между ними не может быть. Один раз он отдал приказ лично мне. Я выполнил его приказ. Он остался доволен. И всё. Я был уверен, что вообще не существую для него, но оказалось, что он меня помнит. Я был удивлён этим не меньше, чем ты.

— Каким он был тогда?

— Не таким, как все. Единственным в своем роде. Когда он появился в нашем лагере, сразу на него никто внимания не обратил. Приплёлся какой-то бродячий рыцарь, кому до него было дело? Мессир Стратоник, человек суровый, встретил его насмешливо. Но тут случился бой и, увидев, как фехтует рыцарь Ариэль, все сразу прониклись к нему большим уважением. Это было не просто хорошее владение мечём, а нечто совершенно нереальное. По полю боя он скользил так, что, кажется, переставал быть видимым. Должно быть, он и под дождём прошёлся бы сухим, отбив мечём все капли. Наши, увидев это, ахнули, Ариэль сразу стал для них персоной. Потом я понял, что мастерство мечника — не главное, что делает его удивительным. Он был поразительно красив благородной рыцарской красотой. Если бы кто-нибудь решил написать портрет идеального рыцаря, его надо было бы писать с Ариэля. Такая красота — это не просто внешность, она отражает благородство души. Глаза его были бездонными. Я иногда украдкой наблюдал за ним и видел, что он смотрит на этот мир, совсем, как ребёнок. А потом на дне его глаз рождалась ярость льва. А потом я видел в них скорбь мудреца. Этот человек — целый мир, но миры бывают разные. Иной мир не больше моей кузнецы, а иной — размером с огромную империю. Душа Ариэля — это вселенная, и за десять жизней не побывать в каждом её уголке. Я видел это уже тогда, когда он в нашей маленькой армии продолжал оставаться рядовым рыцарем, не занимая никакой должности. И уже тогда я не мог понять, как он с этим живёт. Когда стало известно, что рыцарь Ариэль — это на самом деле принц Дагоберт, меня это не только не удивило, но даже успокоило, потому что всё встало на свои места. Вот что я скажу тебе, сынок: император Дагоберт — это и есть империя, потому что его душа вмещает в себя всю империю целиком, а возможно там ещё и место остаётся.

Ветеран достал кувшин вина, налил большую кружку и залпом выпил. Северин смотрел на него почти с таким же восхищением, с каким недавно смотрел на императора.

— Папа, а почему ты не стал рыцарем?

— Тебе неловко быть сыном простого сержанта?

— Нет, что ты, лучшего отца я для себя не желал бы. Но ты очень глубоко понимаешь такие вещи, которые вряд ли могут быть доступны простому сержанту. Пусть ты не был близко знаком с императором, но ты смог увидеть вселенную его души. Полагаю, это может быть доступно только рыцарю.

— А ты думаешь, я не удивлён тем, что такие вещи говорит мне десятилетний мальчик? — улыбнулся отец.

— Я не просто десятилетний мальчик. Я твой сын, — рассмеялся Северин.

Ветеран слегка захмелел, он размяк и блаженно улыбался.

— А ведь мне предлагали рыцарский плащ, но я отказался. Мой крест первопоходника сейчас единственный во всей империи красуется на сержантском плаще. Те сержанты, которые начинали войну вместе со мной, либо давно мертвы, либо стали рыцарями.

— Не понимаю, как ты мог отказаться от такой чести.

— Честь и правда велика. Я решил, что недостоин её. Не потому что я хуже рыцарей, а потому что я другой, не такой, как они. Я стал хорошим мастером меча, это не надо даже доказывать. Те, кто вяло шевелили заточенным железом, погибали в первом же бою, выживали только те, у кого были способности, и в каждом следующем бою они свои способности совершенствовали. До конца войны дошли только те, кто умел очень неплохо сражаться. Я не был трусом, мою храбрость ставили в пример другим сержантам. У меня всегда были свои представления о чести. Командор решил, что всего этого достаточно для того, чтобы мне стать рыцарем. А я так не считал. Запомни, сынок: если тебе что-то предлагают, это не значит, что ты этого достоин. Сам думай, принимать или не принимать то, что тебе предлагают.

— Но неужели ты не заслужил рыцарский плащ?

— Да в том-то всё и дело, что речь тут идёт вовсе не о заслугах. Рыцарский плащ — не награда. Награда — это крест, но его вполне можно приделать и к сержантскому плащу. Вот, скажем, есть хороший каменщик. Его решили поставить начальником каменщиков. Дескать, заслужил. Но ведь он может не иметь способности к руководству, и тогда из хорошего каменщика превратиться в плохого начальника. Должность — не награда. Мало ли что тебе предлагают. Тому каменщику следует подумать, в каком случае он станет самим собой: отказавшись от должности или приняв её? А с рыцарством всё ещё сложнее. Это не должность. Рыцарь — не начальник. Иной сержант может прекрасно командовать сотней бойцов, но рыцарем он от этого не станет.

— Так что же значит быть рыцарем?

— Проблема знаешь в чём? Если ты рыцарь, тебе это и так понятно, а если ты не рыцарь, тебе это не объяснить. Но я, видимо, не самый типичный сержант, поэтому кое-то понял. Рыцарь — это особое качество человека. У рыцаря особым образом устроена душа. Дело не в том, что рыцарь следует кодексу чести. Это — да, но этого мало. Выполнять определённые правила может любой человек. А честь надо чувствовать. Это тонкая материя. У человека есть пять чувств, а у рыцарей ещё и шестое — чувство чести. Рыцарь обладает таким личным достоинством, которое почти равно царскому. Не даром же он ры-царь. Суть рыцаря — благородство души, без которого любое личное достоинство превращается в кривляние. А что такое благородство объяснить ещё труднее. Наверное, с этим «благом» надо родиться.

— Не думал, что всё так сложно.

— Всё в тысячу раз сложнее. То, что я сказал — лишь некоторые намёки на ту реальность души, которую не может постичь сержант.

— Значит, рыцарем невозможно стать, им надо родиться?

— Не знаю. Может быть, рыцарем и возможно стать. Но для этого надо дышать рыцарским воздухом.

— Но ведь ты дышал рыцарским воздухом.

— Поэтому и понял, что это не мой воздух. Не стану скромничать, мне кажется, что во мне есть рыцарские черты. Но этого не достаточно. Не комплект. А быть сержантом в рыцарском плаще я не захотел. Я таких видел. Неприятное зрелище.

— А что если ты накопил в душе некоторые рыцарские черты, передал их мне, я их удвою, и будет комплект?

— Очевидно, это возможно. Хотя тут ни в чём нельзя быть уверенным. Ни в том, что я тебе что-то передам, ни в том, что ты это удвоишь. Ты хочешь стать рыцарем?

— Да. А ты хотел бы, чтобы я стал рыцарем?

— Не знаю. Я хотел бы, чтобы ты стал сам собой.

— А если для этого мне надо стать рыцарем?

— Может быть. Но не факт. Никто, кроме тебя, на этот вопрос не ответит. Конечно, я думал о твоём будущем, сынок. Я, наверное, видел тебя хорошим кузнецом. Ты уже сейчас подмастерье кузнеца. Тебе нравится?

— Отец, мне очень нравится помогать тебе, но не уверен, что это моё. А почему ты ушёл из Ордена? Ведь ты мог бы оставаться на службе сержантом. Пусть ты не считаешь себя рыцарем, но ведь ты — прекрасный воин.

— Сынок, ты когда-нибудь трупы нюхал?

— Один раз на похоронах опахнуло. Неприятно было.

— А теперь представь себе поле, усеянное тысячами трупов. Это и есть война. В ней нет ничего красивого и возвышенного, только нестерпимая вонь. Я научился переносить эту вонь, хотя, конечно, полюбить её затруднительно. А вот когда на войне гниют души, это куда пострашнее, хотя запаха нет. Воин обязан быть жестоким, но при этом оставаться человечным. Это невероятно трудно, и я не знаю, удалось ли это мне. Я не сломался и честно прошёл свой путь до конца, а вот после победы почувствовал, что навсегда отравлен трупным ядом, и ушёл с военной службы.

— Главное, что ты стал самим собой.

— Не уверен. Мой отец был кузнецом и я, так же, как ты сейчас, помогал ему в кузнеце. И я, так же, как ты сейчас, мечтал о военной службе. Ещё при пресвитере Иоанне, незадолго до крушения царства, я поступил в Орден сержантом. Война сделала из меня хорошего война, но покалечила душу. Военная служба и без войны начала меня тяготить. И я решил вернуться к ремеслу отца. Но жизнь прошла, время утрачено, и хорошим кузнецом мне не стать уже никогда. Так кем же я стал?

— Замечательным отцом.

По лицу пьяного ветерана потекли слёзы.

***

Внешне тот разговор не имел никаких последствий, Северин с отцом всё так же работали в кузнице. Оружие ветеран ковать не хотел, они ковали плуги, серпы, кухонную утварь и ещё множество всякой дребедени, без которой человеку в мирной жизни не обойтись. Отец действительно не был первоклассным кузнецом, но он и не брал дорого, а потому его работа пользовалась устойчивым спросом. Жизнь текла размеренно, и могла так течь ещё много лет. Вот только старый сержант начал всё больше пить.

Сначала Северин не придавал значения отцовской склонности к вину, считая её правом взрослого человека. Ну опрокинет отец кувшинчик после работы, так и что с того? Сильно он не напивался, не буянил, а напротив, становился разговорчивым, что Северину даже нравилось. Вот только потом к этому вечернему кувшинчику прибавился ещё один, и ближе к ночи отец доходил до невменяемого состояния, хотя по-прежнему не буянил, но уже не был разговорчив. От сына отмахивался, молча сидел за столом, и по его лицу текли слёзы. Иногда он что-то выкрикивал, не понятно к кому обращаясь, и слова его были злыми. То проклинал кого-то, то кому-то угрожал, то обещал «выжечь заразу калёным железом».

Северин ни разу не попрекнул отца пьянством и не просил его бросить пить. Несмотря на юный возраст, мальчишка понимал, что это бессмысленно. Он видел, что отец тяжело страдает. Просить его бросить пить, это всё равно, что предложить ему не страдать. Северин молился Богу о том, чтобы Он облегчил отцовские страдания и избавил его от пагубного пристрастия к вину, но это не давало никакого результата, напротив, становилось ещё хуже. В кузницу отец приходил с похмелья, едва держась на ногах, работал плохо, и вот, наконец, он так жахнул себе молотом по пальцам, что два из них полностью раздробил. Северин с ужасом смотрел на окровавленную руку отца, а старый сержант даже не закричал, лишь зрачки его невероятно расширились, и лицо приобрело дикое, страшное выражение.

Теперь отец не мог работать и был, казалось, даже рад этому. Он пил, начиная с утра, сына больше не замечал и вообще ничего не говорил, лишь бормотал себе под нос что-то невнятное. Напивался и засыпал, проснувшись, шёл в лавку за вином, потом опять напивался и засыпал. У них были некоторые сбережения, так что отцу пока было что пропивать.

Северин всё это время пребывал в кромешном ужасе, он и сам впал в состояние почти бессознательное, всё воспринимая, как в тумане и ни о чём не думая. Изредка он брал немного отцовских денег, шёл в лавку и покупал хлеб, потому что отец покупал только вино и к хлебу не притрагивался. А Северин брал каравай и уходил в кузницу, где теперь никто не разводил огонь. Он молча сидел там, впав в прострацию.

Так продолжалось две недели. Однажды утром Северин увидел, что отец не встаёт и не идёт за вином. Он обрадовался, что отец хорошенько проспится, но ближе к вечеру он подошёл к отцу, взял его за руку и почувствовал, что она холодная. Отец был мёртв.

В этот момент Северин не почувствовал горя, лишь облегчение, хотя отец был для него единственным родным человеком на земле. Горе Северин уже пережил во время отцовского запоя, понимая, что старик окончательно сломался и уже никогда не вернётся к нормальной жизни. Он мог пить годами, мог потерять человеческий облик и превратиться в ужасное существо. В их деревне были такие пьяницы, тоже, кстати, ветераны войны. От них все отвернулись, никто не помнил их былых заслуг, да их уже и за людей никто не считал. Больше всего на свете Северин боялся, что если отец станет таким, он уже не сможет его любить, что образ трясущегося невменяемого существа перекроет в его душе образ замечательного отца. Но Господь сжалился над ними обоими и прекратил их страдания.

Северин ни на секунду не осуждал отца и решил для себя, что старый сержант умер от боевых ран. Да ведь так оно и было. Он вернулся с войны с искалеченной душой, раны его души так и не зажили, они причиняли ему постоянную боль. Когда Северин был маленьким, он не понимал и не замечал этого, считая отца весёлым добродушным человеком. Лишь немного повзрослев, он начал замечать, что таким отец был только с ним, а со всеми остальными — угрюмым и замкнутым. И о войне отец рассказывал ему только после пары кружек вина, когда чувствовал временное облегчение. Ветеран всё же смог воспитать сына, успел передать ему всё, что считал важным, и не сломался раньше времени, хотя Северин только сейчас начал понимать, каких трудов отцу стоило держаться.

Отец переживал, считая, что так ни кем и не стал. Кем же он был? Кузнецом? Сержантом Ордена? А может быть всё-таки рыцарем? Ведь командор увидел в нём рыцаря и предложил надеть белый плащ. Может быть, отец, отказавшись от рыцарского достоинства, просто недооценивал себя, и теперь сам Бог облачит его в белый плащ? Северину предстояла долгая жизнь, и только тогда, когда его жизнь завершится, и они встретятся с отцом, он узнает ответ на этот вопрос.

После похорон Северину предстояло отправиться в детский дворец для сирот. Он прощался с родным домом, разбирал вещи отца. Впрочем, вещей у отца почти не было. Немногочисленную отцовскую одежду Северин решил оставить в доме, куда вряд ли когда-нибудь вернётся, кузнечные инструменты ему тоже были не нужны, даже, как память. Он решил взять с собой только отцовский крест первопоходника, но вот в одном укромном закутке он обнаружил кинжал, завёрнутый в кусок чистой ткани. Это была удивительная вещица. Тонкий длинный клинок из великолепной стали отливал синевой, а рукоятка была усыпана крупными рубинами. Рубины, вправленные в серебро, были расположены очень красиво. Этот кинжал был по-настоящему драгоценным и безусловно рыцарским, сержанту иметь такой было не по чину. С войны многие приходили с трофеями, но это было явно не про его отца. Ничего ценнее застиранного и заплатанного сержантского плаща он с войны не принёс. В их доме никогда не было оружия, даже свой боевой меч отец не стал оставлять себе на память. А этот кинжал отец сохранил, причём никогда не показывал. Очевидно, с ним была связанна какая-то история, которую старик не хотел рассказывать, но не такая, о которой он хотел забыть, иначе и кинжал хранить не стал бы.

На глаза Северина навернулись слёзы. Сержант оставил сыну в наследство рыцарский кинжал. Значит, он всё-таки хотел, чтобы его сын стал рыцарем? Но он не сказал сыну по поводу этого кинжала ни одного слова. Значит, он хотел, чтобы сын понял получение этого наследства так, как сочтёт нужным. Северин подумал, что когда-нибудь возможно ему станет известна история этого кинжала, и тогда всё проясниться.

Глава II, в которой Северин попадает в детский дворец

Северин родился и вырос в деревне, он никогда не был не только в столице, но и вообще ни в одном городе. Его отец на памяти Северина никогда не покидал свою деревню. Когда Северин был маленьким, он представлял себе столицу, как волшебное место, где всё сверкает и сияет, всё огромно и величественно, всё изящно и утончённо. И вот он в Бибрике.

Самое удивительное было в том, что столица его нисколько не разочаровала, оказалась именно такой, как он её себе представлял. Детские представления о том, чего ребёнок никогда не видел, редко бывают похожи на реальность, а вот Северину ещё в раннем детстве удалось угадать своё впечатление от главного города империи. Великолепные дворцы всех оттенков белого камня и изящные маленькие домики, словно сказочные теремки. Чудесная базальтовая набережная реки Фисон с лёгкими аккуратными мостиками, перекинутыми через её хрустальные воды. Огромные ветвистые деревья парков, а между ними — причудливо извивающиеся тропинки, посыпанные каменной крошкой. Во всём царстве после войны почти не осталось деревьев, они были выжжены драконьим огнём, но столицу драконы никогда не жгли, заняв её без боя и оставив без боя. И вот теперь в столичных парках можно было любоваться столетними дубами, настоящим чудом для новой империи. И все дворцы, и набережные были довоенной, как теперь говорили иоанновской постройки. О царстве пресвитера Иоанна Северин знал только по рассказам, и вот теперь эти рассказы оживали перед его глазами.

— А император живёт во дворце пресвитера Иоанна? — спросил Северин воспитателя детского дворца, который приехал за ним в деревню и теперь сопровождал его.

— Нет, император живёт в совсем другом месте, вообще не в столице. А во дворце пресвитера Иоанна будешь жить ты, мой дорогой Северин.

Сначала он не поверил своим ушам, но это оказалось правдой. Детский дворец располагался в бывшем дворце пресвитера. Они подошли к высокой горе с усечённой вершиной, поднялись наверх по красивым лестницам, и Северин увидел мощные и одновременно изящные строения дворца. Дух захватило от мысли, что он будет жить здесь. Они зашли в обширный внутренний двор, на лужайке с ровно постриженной травой группы детей всех возрастов играли в мяч, делали пробежки, подтягивались на турниках, или просто стояли и разговаривали

— Когда-то здесь стояло множество столов, за которыми ежедневно обедали у пресвитера тысячи человек, а теперь здесь резвятся дети. По-моему, это даже лучше, — воспитатель, обращаясь к Северину, почему-то говорил о детях в третьем лице, как будто обращаясь ко взрослому. — Здесь живут сироты войны, император усыновил их всех и отдал им лучший дворец в столице. Война сделала сиротами многих детей, ты, Северин, строго говоря, к ним не относишься, поэтому по тебе решение принималось отдельно. Было решено, что ты — сын первопоходника, который умер от последствий войны, а потому так же принадлежишь к самой привилегированной категории детей империи. Теперь император — твой отец, а императрица — мать. Поверь мне, это не просто красивые слова. Императорская чета юридически, по закону, является твоими родителями. Конечно, они не смогут уделять тебе столько времени, сколько обычные родители уделяют своим детям, возможно ты будешь их видеть даже не каждый год, но ты будешь постоянно чувствовать на себе их заботу.

— А вы?

— Зови меня просто Тристан. Я твой наставник. Воспитатель. Учитель. Попечитель. Видишь, как много слов. Вместо одного простого и понятного слова «отец», — голос Тристана дрогнул, Северину показалось, что наставник с трудом сдерживает рыдания.

Тем временем они зашли в основное помещение дворца. Здесь всё сверкало полированным камнем: гранит, базальт, мрамор. Окна были очень большие, с огромными стёклами, каких Северину раньше видеть не доводилось. Вокруг было множество добротных дубовых дверей с ручками из полированной бронзы. По затейливым узорам паркета из ценных пород дерева было страшно ступать. Северину трудно было поверить, что посреди этого великолепия могут жить люди, а мысль о том, что одним из этих людей будет он сам, казалось ему совершенно нереальной. Эта волшебная сказка никак не сочеталась с его представлениями о человеческом жилье. Он вырос в маленькой убогой хижине, которая всегда казалась ему нормальным и даже хорошим домом. Отец любил порядок и чистоту, у них в доме всё дышало опрятностью и аккуратностью, там было всё необходимое для жизни: лавки, кровати, шкафы. Что ещё надо человеку? И все его односельчане жили так же. Ну у кого-то дома были побольше, но не намного, а у кого-то в домах было грязно, и мебель разбитая, и половики драные, так что свой аккуратный домик Северин всегда очень любил и едва ли не гордился им. А тут — такое.

Северин вдруг почувствовал себя очень неуютно, в душе нарастали тревога и напряжение. Он теперь должен жить посреди этой роскоши во дворце, который в стародавние времена построили для великого царя царей, который, конечно, только в таком дворце и мог жить, но он, Северин, простой мальчик и зачем ему всё это? И отец у него теперь вместо близкого и родного далёкий и великий.

Северин очень любил императора, но это была совсем другая, вовсе не сыновняя любовь. Он почти боготворил Дагоберта, олицетворявшего империю, вмещая её в свою душу. Сколько места в душе императора может занимать маленький мальчик Северин? Настолько же мало, насколько мал Северин по сравнению с империей, а иначе и быть не может, иначе было бы неправильно. Императора он мог видеть только издали, видеть его вблизи, и уж тем более разговаривать с ним, казалось Северину не просто невозможным, а опять же — неправильным. И жить в этом дворце для него — неправильно. Его душа — небольшая и скромная, а этот дворец — огромный и великолепный.

Все эти мысли в несколько мгновений пронеслись в голове Северина, это были даже не мысли, а ощущения, он выразил их словами гораздо позже. Вдруг он услышал голос Тристана: «Твоя комната — последняя по коридору направо. Со своими соседом познакомься сам, он хороший парень».

Северин зашёл в комнату, где стояли две кровати, два письменных стола и два платяных шкафа. Комната была небольшая, Северин сразу почувствовал себя вполне уютно. За одним из столов сидел огненно рыжий взъерошенный мальчишка примерно одних лет с Северином и читал книгу. Рыжий оторвался от книги и, весело посмотрев на Северина, выпалил:

— Привет. Ты мой новый сосед?

— Да. Северин.

— А я Николас. Называй меня просто Ник. А твоё имя как сокращается?

— Моё имя до сих пор никто не сокращал, — Северин постарался улыбнуться как можно добродушнее.

— Можно я буду называть тебя Сева?

— Если тебе так будет удобно, — Северин хотел сказать это как можно проще и мягче, но кажется, у него не очень получилось, и Ник это почувствовал, он даже задумался на несколько секунд, а потом спросил:

— Как тебе наш дворец?

— Слишком много шика. Я не привык к такой роскоши. Я сын простого сержанта, который после войны стал кузнецом. Мы жили очень скромно.

— А я сын простого ткача, хотя вырос в этом дворце. Рано осиротел, меня привезли сюда маленьким, отца почти не помню.

— Твой отец воевал?

— Да. У красных. В самом конце войны перешёл к белым. А твой?

— С первого дня войны — у белых. Первопоходник.

— Ты, наверное, будешь меня презирать?

— Что за чушь… Твой отец исправил свою ошибку. К тому же не нам судить отцов за их ошибки а судить сыновей за ошибки отцов — это низость.

— Ты рассуждаешь, как взрослый. Даже, как рыцарь.

— Не знаю… Я рассуждаю так, как это у меня получается.

— Ладно. Располагайся. Скоро ужин.

Вещей у Северина почти не было, так что располагаться ему особо не пришлось. Он снял обувь и прилёг на кровать. На душе опять стало тревожно. Кажется, он не очень удачно поговорил с Ником и, может быть, чем-то невольно его обидел. Во всяком случае, Ник уткнулся обратно в книгу и не пытался продолжать разговор.

— Что читаешь? — спросил Северин, чтобы разрядить обстановку.

— Технология производства льняных тканей.

— Интересно?

— Есть интересные моменты, хотя много устаревшего.

— Тебя это увлекает?

— Да, очень, — Ник немного оживился. — Я должен стать великим ткачом.

— А бывают великие ткачи?

— Если не было, то будет, — неожиданно твёрдо сказал Ник. — Производство тканей — дело невероятно сложное, здесь столько всяких тонкостей, это целый мир. И этот мир можно здорово усовершенствовать. Я это сделаю. Мне надо продолжить дело отца.

— Ты молодец. У тебя благородные устремления.

— Ни в одной книге о производстве тканей я ничего не читал о благородстве, — искренне рассмеялся Ник. — Твой отец точно не был рыцарем?

— Не знаю. Сложный вопрос. А я хотел бы стать рыцарем. Но это почти невозможно.

— Но ведь иметь мечту — это здорово.

— Иметь мечту — здорово. А быть мечтателем — глупо. Надо рубить сук по себе.

— Это так. Ну, пошли на ужин.

Столовая была небольшой и уютной: стены, облицованные простым камнем, крепкая добротная мебель, всё очень аккуратно, но без лишней роскоши. Здесь собрались человек 30 мальчишек, они сидели за небольшими столиками в основном по четверо, а Ник и Северин оказались вдвоём. Стюарды разносили еду — салаты, мясо с рисом, сметана, пироги, соки — всего было не съесть, пришлось выбирать. Северин никогда в своей жизни так хорошо не ел, он был поражён качеством и разнообразием еды, всё было невероятно вкусно. Он ел сдержанно, не торопясь, от половины предложенного отказался, хотя не наелся досыта, но он привык вставать из-за стола голодным и не считал нужным изменять этому правилу. Вокруг себя старался не смотреть, хотя ему очень хотелось познакомиться со своими новыми товарищами, но рассматривать их он считал нескромным, тем более, что сейчас все рассматривали его. Северин уже закончил с едой и смаковал апельсиновый сок, когда услышал:

— Я смотрю, у нас появилось ещё одно сержантское отродье?

Северин поднял глаза и увидел толстого парня, который смотрел на него в упор, нагло и самодовольно ухмыляясь. Кровь ударила ему в голову, но он сдержался и спокойно сказал, так, чтобы слышали все:

— Да, я сын сержанта. Меня зовут Северин. «Отродье» я тебе прощаю на первый раз, но не увлекайся оскорблениями в мой адрес. И если тебе не трудно — представься.

— Гроссберг, сын графа. Я буду говорить с тобой так, как захочу. То, что ты сидишь в моём присутствии, это уже незаслуженная для тебя честь. Ты бы должен был прислуживать мне за столом.

— Я не против того, чтобы тебе прислуживать, если у тебя будет на это право, и если я это право за тобой признаю. А пока ты не граф, так… график.

Столовая взорвалась от дружного хохота. Гроссберг с бешенной ненавистью взглянул на Северина и сквозь зубы процедил: «Проклятая война, всё перемешалось. Мало того, что приходится есть в одном помещении с быдлом, так это быдло ещё и вякает». На эти слова Северин уже не стал отвечать, моральная победа и так была на его стороне. Когда они покинули столовую, многие новые товарищи подходили к Северину и, широко улыбаясь, протягивали руки, желая познакомиться. Северин всем сдержанно улыбался в ответ и так же сдержанно кланялся. Он был очень рад, что его здесь приняли, как своего, всего несколькими словами ему сразу же удалось заработать себе авторитет, хотя он не ставил перед собой такой задачи, просто отбил выпад.

Они с Ником вышли во двор прогуляться, Северин спросил:

— Что за человек этот Гроссберг?

— Гроссберга больше нет, — рассмеялся Ник, — теперь он для всех График. Ты убил человека, Северин.

— Ну если человека можно убить щелчком в лоб, так ему бы лучше не лезть в драку.

— Так ему же ничего другого не оставалось. Он может самоутверждаться, только унижая окружающих, других способов у него нет. На редкость бессмысленное и бесполезное существо. Только и может, что кичиться графским титулом своего отца, хотя и у отца тоже заслуги не велики. Старый Гроссберг не воевал, всю войну прятался и от белых, и от красных, а в самом конце войны дракониды вытащили его из какого-то подвала и на всякий случай прикончили. Позорная смерть, Графику лучше бы помолчать о своём происхождении, но он этого не понимает. Лет пять назад он пытался сколотить группу парней, на которых его спесь производила впечатление, чтобы бить младших, отбирать у них личные вещи, но Тристан узнал об этом, страшно разгневался и сурово наказал всех поклонников Гроссберга. Он и сейчас пытается изображать из себя лидера, но его не уважают, потому что не за что. Рядом с ним можно увидеть только самых пустых парней, а так все прекрасно понимают, что прежние титулы в новой империи ничего не значат. У кого есть способности, у того есть дорога, а у Графика способностей до сих пор никто отыскать не смог.

— А Тристан что за человек?

— С Тристаном нам здорово повезло. Он заботится о нас так, как о родных детях не все заботятся. Бывает и наказывает, но всегда справедливо. И сам страдает от этих наказаний. Посадит парня на три дня на хлеб и воду, и сам ходит три дня совершенно убитый. У него в войну вся семья погибла, драконы сожгли в доме жену и пятерых детей. С тех пор для него все дети родные.

— Он воевал?

— Нет. До войны был учителем, а в войну занимался тем, что спасал детей, и красных, и белых, ему без разницы. Говорят, он сотни детей спас, сам ради них много раз жизнью рисковал.

— Так, наверное, он и есть теперь наш отец, а не император.

— Ты не понимаешь, Северин. Только благодаря императору здесь работают такие воспитатели, как Тристан. Дагоберт лично выбирает каждого воспитателя. Говорят, он одобряет не более, чем одну из десяти кандидатур. Если бы император об этом не заботился, здесь рулили бы всякие Гроссберги, и наша жизнь стала бы кошмаром. А здесь — здорово. Из детского дворца можно выбрать любую дорогу по своему усмотрению, и это только благодаря императору.

— Ник, от меня не надо защищать императора. Просто я пока ещё ничего не понимаю в своём положении.

***

Недели и месяцы полетели так стремительно, что Северин совсем не замечал времени. К роскоши дворца он привык, хотя и не полюбил её, но жизнь во дворце была очень интересная. Каждому воспитаннику предлагали выбирать те дисциплины, которые он хотел изучать. Даже если ребёнок выбирал какую-нибудь очень узкую отрасль знания, которой в достаточной мере не владел ни один из педагогов детского дворцы, для него специально приглашали специалиста. Для Ника, например, пригласили технолога по тканям, который проводил занятия лично с ним. Северин выбрал для изучения всеобщую историю, историю рыцарства, рыцарскую литературу, географию, стратегию, тактику, латынь, фехтование. Потом немного подумал и добавил сюда ещё богословие. Тристан, знакомясь со списком Северина, качал головой, улыбался, а потом весело посмотрел на Северина и сказал: «Весьма элегантный выбор, молодой человек. Хотя, конечно, у нас будут проблемы. По рыцарской литературе и истории рыцарства у нас специалистов нет, и я даже не уверен, что они выделены в специальную отрасль знания. Но мы обязательно найдём знатока этих предметов. Из-под земли откопаем. Ведь это всё невероятно интересно».

Тристан сдержал слово, вскоре на пороге комнаты Северина появился гибкий и стройный молодой человек лет тридцати, заговоривший прямо с порога: «Меня зовут Робер. Я не рыцарь, но отчасти смогу удовлетворить твои запросы. Ситуация такова. Учебника по рыцарской литературе не существует, но сама литература есть, хотя и в небольшом количестве. Я собирал эти книги по одной в течение многих лет. Всё, что имею, принесу, прочитаешь — обсудим. Так, глядишь, у нас с тобой и учебник родится. Что касается истории рыцарства. Прочитай мою книгу «История Ордена пресвитера Иоанна». Сейчас я работаю над книгой «История Белого Ордена». Пока не закончил, могу пересказать тебе содержимое на словах. А есть ведь ещё и теория рыцарства. Предмет до чрезвычайности сложный и совершенно неисследованный. У нас даже сами рыцари имеют представление о сути рыцарства по большей части интуитивное. Могу посоветовать пока только свою книгу «Песни меча и молитвы». Эта книга недостаточно раскрывает предмет, тема ждёт новых авторов, но начать с моих скорбных размышлений можно не без пользы для себя. Мечтаю написать «Историю Ордена Храма». Этот Орден зародился во внешнем мире, а сейчас действует в нашей империи. Когда-нибудь вместе с тобой съездим к храмовникам. Фехтованием могу заняться с тобой сам, если не будешь возражать. Фехтовальщик я очень средний, потому что я вообще не человек меча, но азы могу преподать, а когда поднимешься до моего уровня, найдём тебе более опытного учителя».

Северин слушал Робера и не верил своему счастью.

***

Робер оказался интереснейшим человеком, он мог говорить почти на любую тему, то есть вообще на любую, просто по некоторым темам он излагал все свои сведения за час и говорил, что он об этом почти ничего не знает. Впрочем, они редко отвлекались и говорили в основном о рыцарстве. Уроки Робера не были школьными, он не садил перед собой ученика за парту, не давал домашних заданий, не проверял как усвоен материал. Они просто гуляли по окрестностям и беседовали. Робер рассказывал, а Северин задавал столько встречных вопросов, что учитель мог не сомневаться: всё, что он говорит, воспринимается с напряжённым вниманием, сразу же осмысливается, а потому неплохо усваивается.

Отец никогда не учил Северина фехтованию, потому что растил кузнеца, сейчас мальчишка получил первые уроки с деревянным мечом, который сразу же запел в его руках. Эти песни не отличались изяществом и были поначалу весьма корявыми, но меч пел, Северин это слышал, и уроки фехтования сразу же превратились в упоительные уроки гармонии. «Ты всё умеешь, — говорил ему Робер, — а вот твой меч пока ещё ничему не обучен. Научи его делать то, что ты хочешь. Научи свой меч чувствовать, что надо делать, и тогда он сам тебя поведёт, и не будет уже ни твоего сознания, ни твоей руки, ни меча, они станут единым целым».

Меч Северина постепенно умнел, песни его становились всё более осмысленными. Одновременно с этим он проштудировал Кретьена де Труа, Вольфрама фон Эшенбаха, Робера де Борона и несколько поэтических сборников трубадуров и труверов. Возвышенная рыцарская поэзия так хорошо ложилась на его сознание, что он с первого прочтения запоминал целые страницы.

Особой темой для Северина стали книги самого Робера. Они разительно отличались от рыцарской литературы. Однажды ученик решил поговорить об этом с учителем.

— Ты знаешь, Робер, когда я прочитал твои «Песни меча и молитвы» мне сначала показалось, что ты пишешь банальности, которые и без тебя всем понятны. Но когда я прочитал всю рыцарскую литературу, до которой смог дотянутся, я был поражён одним обстоятельством: рыцари ничего не пишут о рыцарстве. То есть они описывают жизнь рыцарей, но о сути и смысле рыцарства не говорят ни слова. Почему?

— Представь себе древнего рыцаря. Он живёт, окружённый бесчисленными угрозами, он почти не слезает с коня и даже спит в обнимку с мечом. О чём он, по-твоему, думает?

— О том, чтобы победить всех врагов и самому выжить.

— Вот именно. У рыцаря нет ни времени, ни возможности, ни желания рассуждать о смыслах. Чтение книг он считает поповским занятием. Проходит несколько столетий, жизнь понемногу входит в колею, на обеспечение безопасности рыцарь расходует уже не всю свою энергию, жизнь в рыцарских бургах становится всё более благоустроенной и в некотором смысле даже культурной. Рыцарей начинает понемногу тянуть на литературу, некоторые из них берутся за перо. Но о чем они могут рассказать? О славных битвах, о великих героях, о прекрасных дамах. Ну вот они об этом и рассказывают безо всяких затей с разной степенью мастерства. Среди них уже можно встретить великих поэтов, но это поэты, а не мыслители. Психология рыцарства постепенно всё более усложняется, но рыцарство ещё не имеет достаточных интеллектуальных сил для того, чтобы эту сложность осмыслить. Самопознание — это, может быть, самое трудное, что только есть в жизни, если же попытаться не просто понять себя, а донести до окружающих содержание собственной души через систему стройных отточенных формулировок, для этого потребуется такой уровень абстрактного мышления, каким рыцари классической эпохи и в малой степени не обладали.

Проходит ещё несколько столетий, и мы видим, что мир уже скопил достаточное количество интеллектуальных сил. Мир научился не только постигать, но и выражать сложную психологическую реальность. Стало возможным создать своего рода формулу рыцарства. Но вот ведь незадача — рыцарства больше нет. Даже более того, новый мир строится на ценностях откровенно антирыцарских. Рыцарство не просто ушло из жизни, оно стало казаться смешным и нелепым, впрочем, именно поэтому оно и ушло. О рыцарстве стали вспоминать, как о чём-то отжившем, преодолённом, довольно глупом и примитивном. Рыцаря теперь видели, как дурака в железе. Любое подражание рыцарству воспринималось, как явный признак сумасшествия. Да чаще всего так и было. Немногочисленные поклонники рыцарства старались подражать не подлинному рыцарскому духу, который оставался для них совершенно недоступен, а лишь внешнему рыцарскому антуражу, и даже хуже того — собственным весьма убогим представлениям об этом антураже. Позднейшие рыцарские романы уже действительно нелепы, это просто хаотическое нагромождение идиотских приключений, и смеялись над ними вполне заслуженно, но, к сожалению, смеялись над рыцарством вообще, хотя вовсе не знали его.

Жизнь сыграла с рыцарством злую шутку. Когда во внешнем мире жили настоящие рыцари, у них ещё не было достаточных интеллектуальных сил для самопознания и самовыражения. А когда ума накопили, рыцарей уже не было. Так рыцарский психотип и не стал объектом серьёзного осмысления.

— Но ведь учёные изучали рыцарскую эпоху.

— Я лучше других знаю, что такое историческая наука, потому что вырос в семье доктора исторических наук. Да простит меня мой отец, которому я за многое благодарен и который привил мне любовь к свободной мысли, но историческая наука занимается в основном описью имущества. Историки описывают рыцарский быт, рыцарский образ жизни, социальные и экономические отношения в рыцарскую эпоху, рыцарскую боевую тактику, архитектуру рыцарских замков и так далее. Историки делали очень полезную работу, без которой никак не обойтись. Но они, как правило, даже не осознают недостаточность своей работы. Историки хотят знать и даже не пытаются понимать. А мне знания мало, мне необходимо понимание. Мой отец в своих монографиях и в разговорах со мной был очень разным. Мы много спорили с ним об этом. Я говорю:

— Папа, ты высказываешь интереснейшие мысли, всё это надо записать и издать.

— Мои мысли не имеют ни малейшего отношения к науке, — отвечает отец. — Наука строится на фактах, а мысли очень субъективны. Наука отражает объективную реальность, а объективен только факт, потому что факт существует помимо моего сознания, а мысль порождена моим сознанием. Факт — камень, мысль — пушинка. Хочешь построить дом, так строй его из камней, а не из пушинок.

— Но факты ничего не стоят без их осмысления. Из одних и тех же камней можно построить какой угодно дом. И дело тут далеко не только в личном субъективном вкусе — кому-то нравится с балконом, а кому-то — нет. Дом может быть объективно уродлив. Дом может быть плохо построен, а потому вскоре упадёт, и это будет вполне объективным фактом. Неужели тебе безразлично, что из добытых и обработанных тобою камней-фактов кто-то построит уродливый дом-концепцию?

— То, что ты говоришь — формально верно, но давай посмотрим, как это бывает на практике. Вот я добыл и обработал сумму фактов о рыцарстве, издал монографию. Каждый факт в моей монографии безупречно доказан и изложен с беспристрастной объективностью. Меня в этом тексте нет. И никто со мной не будет спорить, потому речь идёт о том, что существует помимо меня и независимо от меня. А теперь представь себе, что я начну рассуждать о психологических особенностях рыцарства, о том, что происходило в умах древних людей, о том, сколько в их душах было добра, а сколько зла. С твёрдой научной почвы я сразу вступлю в болото бесконечной бесплодной полемики. У меня логичная концепция, у моего оппонента она не менее логична, хотя наши концепции взаимоисключающи. Мы постоянно друг другу что-то доказываем, но не можем ничего доказать, потому что объективные критерии отсутствуют. Это уже не наука. Я не хочу в такое болото.

— Но из добытых тобою фактов всё равно будут делать выводы, только этим будут заниматься люди неумные и неподготовленные.

— А вот с этим я уже ничего не могу поделать. Я по природе своей — учёный и от своей природы не отрекусь.

— Нам бы с тобой в паре работать.

— Избави Господи. Я бы каждый день орал на тебя, что из моих фактов вовсе не следуют такие выводы, а ты орал бы мне в ответ, что я безнадёжно устарел и ничего не понимаю. Неужели ты этого хочешь?

Мы с отцом сошлись на том, что каждому своё. Я больше не покушался на его право оставаться чистым учёным и согласился с тем, что у меня склад ума ненаучный.

— А я был уверен, что твоя книга — научная, — удивился Северин.

— Нет, это не наука. Во всяком случае — не историография. Рискнул бы назвать это историософией, но таковой не существует, если, конечно, лет через сто меня не признают её родоначальником. С моей книгой вообще всё не просто. Это не научая работа. Это не литературное произведение. Не философский трактат. Не публицистика. Я не знаю, что это.

— Но в нашей империи, в отличие от внешнего мира, рыцари всё ещё существуют. Они должны оценить твою книгу.

— Щас. В этой среде я меньше всего надеюсь на понимание, хотя сначала были иллюзии на сей счёт. Показал свою книгу одному седому командору, он прочитал и говорит: «Забавная книженция. Но рыцарям её больше не показывай. Половина из них может умереть от смеха, и тебя обвинят в диверсии против Ордена». Мы вместе дружно посмеялись. Он — надо мной, я — над ним. А знаешь, что самое забавное? Сами рыцари ничего о рыцарстве сказать не могут. Я ко многим из них подходил с вопросом: «Что значит быть рыцарем?». Ответы были короткими: «Это не объяснить», «Умом это не понять», «Рыцари — из другого теста». Больше всего мне понравился ответ: «Это особое состояние души». Уточняю: «А в чём особенность?». В ответ опять: «Это не объяснить». Эти господа очень любят изображать из себя вселенскую загадку и ни сколько не смущаются тем, что им самим отгадка неизвестна. Рыцарский психотип — объективная реальность. Так неужели невозможно выразить объективную реальность в словах? Неужели кроме меня это никому не важно и не интересно? Для кого я тогда писал?

— Для меня. И для таких, как я.

— Спасибо. Но ни один рыцарь не порекомендует тебе мою книгу.

— Я, кажется, знаю, что надо делать! Отец рассказывал мне про одного удивительного человека, с которым сражался бок о бок. Это мессир Марк. Он — великий рыцарь, не уступающий, пожалуй, даже мессиру Стратонику. Одновременно с этим он — профессор, учёнейший человек.

— Марк! Я слышал о нём, хотя лично и не знаком. Как я сразу не догадался, что мне надо к нему! Впрочем, и Марк меня, наверное, обломает. Он же учёный, а я так, погулять вышел.

***

В следующий раз Робер пришёл к Северину сияющий и сразу начал рассказ о своей встрече с Марком.

— Вот книга о рыцарстве, которую не принял ни один известный мне рыцарь, — сказал я ему.

Он проглотил книгу прямо при мне, потом сухо улыбнулся и сказал:

— Вам повезло, молодой человек, что вы занимаетесь рыцарями, а не львами. Если бы вы написали книгу о львах и принесли её львам для прочтения, результат, я полагаю, был бы куда печальнее. А по существу это очень интересно. Некоторые мысли нуждаются в уточнении, некоторые — в развитии, некоторые — в опровержении, но чёткость, отточенность формулировок — выше всяких похвал. Было бы интересно поработать с этим текстом. В нём есть неизбежные недостатки, которые вы при всём желании не сможете устранить. Некоторые тонкости боевой психологии невозможно понять, не имея боевого опыта.

— А те, кто имеет боевой опыт, не привыкли что-либо формулировать.

— Господин Робер, ваша книга уникальна, но рыцари никогда не примут всерьёз то, что написал о них гражданский человек, и отчасти будут правы. Итак, предлагаю следующее: я напишу к вашему тексту предисловие, послесловие и комментарии. В вашем тексте не поправлю ни одного слова. В моей части текста вам, конечно, тоже не будет позволено поправить ни одного слова. То, что у нас совместными усилиями получится я рекомендую использовать в качестве учебного пособия для тех, кто получает высшее образование. Согласны7

— Почту за честь.

— И давайте-ка, голубчик, сотрудничать. Если вы ещё не слишком сжились с ролью непризнанного вольного художника, то вам стоило бы послужить империи.

— Вы прочитали мой текст. Неужели его написал вольный художник?

— Некоторые признаки интеллигентской дури в вашем тексте безусловно прослеживаются, однако, вы действительно рождены для того, чтобы служить. У вас душа рыцаря, но вы не человек меча. Редкий случай. Я буду не я, если пройду мимо такого случая.

***

Так прошло года полтора. Роббер уже фактически не был учителем Северина, передав ему всё, что мог, и даже фехтовали они теперь почти на равных. Они встречались просто, как друзья, сумев таковыми стать, несмотря на значительную разницу в возрасте. Обсуждали прочитанные книги, разные исторические вопросы. Северин заметно подрос и теперь уже мог порою и спорить с Робером, что последнему только нравилось.

Быт детского дворца уже казался Северину слишком детским. И слишком дворцовым. Он, как губку выжимал преподавателей одного за другим, и ему становилось скучно, а жизнь в роскоши сама по себе не могла его радовать. И вот всё разрешилось.

Глава III, в которой Северин

встречается с императором Дагобертом

В детском дворце ожидалось прибытие императора с наследником престола. Большого переполоха это не вызвало, дворец и так всегда сиял чистотой, так что дополнительной уборки не потребовалось. Одного юного поэта попросили прочитать императору свои стихи. Юный столяр захотел подарить императору резную шкатулку своей работы, его порыв одобрили. Подумали и сочли уместным показать танец мальчишек, занимавшихся в танцевальной студии, и решили, что этого достаточно. Все знали, что император не любит слишком торжественных приёмов и заорганизованности. Чтобы снискать его благоволение, надо было держаться как можно естественнее и проще. Те, кто к приезду императора «красил траву» всегда впадали в немилость. Император пообедает с детьми, с кем захочет, поговорит, что захочет, посмотрит, и как всегда что-нибудь сымпровизирует, к чему готовиться бесполезно.

И вот император в сопровождении наследника, одного рыцаря и двух сержантов появился во внутреннем дворе дворца. Его встретил Тристан в своём обычном зелёном плаще. Он низко, но без раболепства поклонился, император в ответ сдержанно улыбнулся и кивнул. Дагоберт осмотрел двор, по которому, как ни в чём не бывало, прогуливались стайки мальчишек.

— Когда-то здесь стояло множество столов, проходили знаменитые обеды у пресвитера Иоанна. Тристан, вы когда-нибудь бывали на таком обеде? — спросил император.

— Нет. Никогда не рвался.

— Я тоже не рвался. Но однажды пресвитер пригласил меня к себе на обед. С того дня я уже не знал спокойной жизни.

— Но ведь вы никогда об этом не жалели, ваше величество, — немного грустно улыбнулся Тристан.

Император молча кивнул. Тристан спокойно продолжил:

— Наши ребята хотят показать вам свой танец, если вы не против.

Император опять кивнул. Тут же подбежавшие мальчишки начали танец под скромный аккомпанемент пары бубнов. Тристан не смотрел на детей, он много раз видел этот танец и знал, что ребята не подведут. Воспитатель искоса наблюдал за глазами императора, цепкий взгляд которого ловил каждое движение танца, как будто он был профессиональным хореографом. Когда ребята закончили и, подбежав к императору, весело поклонились ему, он сказал:

— В вашем танце есть жизнь. Это главное. Молодцы.

— Один из наших мастеров хочет преподнести вам подарок, ваше величество, — продолжил Тристан.

Подошёл мальчишка со шкатулкой и робко протянул её императору, который внимательно рассмотрел резьбу и покачал головой.

— Тонкая работа. А орнамент ты скопировал или сам придумал?

— Сам, — совсем заробел мальчишка.

— У тебя талант. Я уже знаю, что буду хранить в этой шкатулке.

Потом юный поэт прочитал стихотворение о рыцаре Ариэле, который забрался на скалу, где жили орлы, подарившие ему волшебный камень мидриз. Этот опус не блистал совершенством, но юный поэт так прочувствованно жестикулировал, так глубоко переживал возвышенность своего сюжета, что когда он закончил, император обнял его и сказал: «Спасибо, сынок», после чего поэт выглядел совершенно ошарашенным.

— А военное дело многие выбрали? — спросил император.

— Есть такие, хотя не большинство. Вот Северин, например, грезит рыцарством.

Тристан махнул Северину рукой, тот подошёл, поклонился императору и, глядя в землю перед собой, не решался поднять глаза.

— Ваше высочество, не хотите провести учебный бой? — спросил император своего наследника, который был примерно ровесником Северина.

— Как прикажет ваше величество, — с достоинством ответил принц.

Принесли деревянные мечи, Северин занял позицию, посмотрел в глаза принца и по одному только его взгляду понял, что перед ним фехтовальщик, превосходящий его на порядок. Первые же выпады принца вполне это подтвердили. Северин парировал и уклонялся с большим трудом, на последнем волоске, понимая, что долго так не продержится. Техника принца была отменной, к тому же он применял её творчески, хорошо чувствуя противника, до чего Северину было, как до звёзд. Конечно, Северин тоже кое-что умел, но от волнения он разом позабыл все уроки Робера и отбивался рефлекторно, о том, чтобы атаковать, не могло быть и речи. Мысль о том, что он сейчас опозориться перед императором, была ужасающей. То что, проиграв наследнику, он порадует императора, даже в голову ему не пришло, для этого он был слишком прямодушен, полагая, что если ему говорят «дерись», то от него ждут победы.

Чувствуя, что пошла последняя минута боя, он резко отступил от противника на три шага, глянул в его глаза и увидел в них чувство холодного превосходства. Это вызвало у Северина страшный гнев, кровь ударила ему в голову, мускулы разом налились огнём, и он набросился на принца, как бешенный, окончательно позабыв про технику и засыпая противника непрерывным градом сильных ударов. Теперь уже принц растерялся, не зная, что противопоставить бешенному натиску, он пятился, с трудом отбивая беспорядочно сыпавшиеся на него удары, и чем беспорядочнее они были, тем сложнее их было отбивать. Неизвестно, чем это закончилось бы, но вдруг отступающий принц споткнулся и упал на спину. Северин мгновенно подскочил к нему и занёс меч для колющего удара в грудь. Он даже изобразил этот удар, остановив деревяшку в нескольких сантиметрах от груди принца. И тут он увидел, как бешенство вспыхнуло в глазах поверженного противника. Вскочив на ноги, принц гневно прошипел: «Да как ты смеешь? Ты помнишь, кто перед тобой?».

И Северин разом вспомнил, что перед ним наследник престола. Боевое бешенство ещё полыхало в его глазах, но быстро испарялось. А принц смотрел на него гневно, казалось, ещё немного, и поединок продолжится на кулаках, но в этот момент они услышали спокойный и немного ироничный голос императора: «Ваше высочество, можно вас на пару слов?». Император с наследником отошли в сторону, Северин остался стоять с полным комплексом ощущений государственного преступника.

— Что с тобой случилось, Эрлеберт? Почему ты так прогневался на этого парня? Ведь он победил.

— Но он дрался не по правилам.

— В бою не бывает правил, сынок. Имеет значение только победа.

— Но как он посмел так набрасываться на принца?

— А ты думаешь, что в бою для кого-то будет иметь значение то, что ты принц? Если ты готовишь себя к настоящему бою, то и в учебном бою поблажек не принимай, а уж тем более не требуй.

— Я потерял самообладание, отец. Прости, — Эрлеберт разом остыл.

— Мне очень легко простить тебя, сынок. Но жизнь не будет к тебе так снисходительна. Храни свою душу от высокомерия. Многие великие герои, которых никто не мог победить, были раздавлены собственной гордыней. Подумай ещё вот о чём. Когда-нибудь я уйду, и все мои соратники уйдут. Ты взойдёшь на трон. А с кем ты будешь править? Кто станет твоими соратниками? Может быть, одним из них будет этот парень? Не хочешь поблагодарить его за сегодняшний поединок?

Принц поклонился отцу и пошёл к Северину.

— Эрлеберт, — просто сказал он, протянув руку.

— Северин, — настороженно буркнул Северин, пожав руку принца.

— Сегодня ты преподал мне хороший урок, Северин, благодарю тебя за это.

— Вы дрались лучше меня, ваше высочество, — Северин поднял напряжённый взгляд. — Гораздо лучше.

— Я знаю, — непринуждённо рассмеялся Эрлеберт. — Но имеет значение только победа. Пойдём.

Они подошли к императору.

— Ваше величество, позвольте представить вам Северина, победителя в сегодняшнем поединке, — уже совсем весело и непринуждённо сказал Эрлеберт.

Северин низко поклонился. Император спросил:

— Кто ты, Северин?

— Сын сержанта первопоходника.

— Очень рад, что у наших ветеранов вырастают такие дети. Сегодня ты показал настоящую боевую ярость. Без неё не победить, хотя этого мало, и тебе надо многому учиться. О чём ты мечтаешь Северин?

— Стать рыцарем. Впрочем, не уверен, что это возможно.

— Почему? Для того, чтобы стать рыцарем, требуется только одно — стать рыцарем.

— Но я не принадлежу к рыцарскому сословию.

— Не стану скрывать, это действительно проблема, но запомни: сословные границы проницаемы. В каждом рыцарском роду кто-то был первым. Почему бы тебе таковым не стать?

— Настоящий рыцарь — человек особого качества. Как мне перейти на новый качественный уровень?

— Это очень трудно. В этом никто не сможет тебе помочь. Впрочем, кое в чём я всё же помочь смогу. Хочешь учиться в орденсбурге?

— Хочу, — Северин не смог сдержать широкой счастливой улыбки.

— Только не думай, что орденсбург обязательно подарит тебе рыцарский плащ. Его никто тебе не подарит, кроме тебя самого. Если покинешь орденсбург сержантом, не считай это поражением. Лучше быть хорошим сержантом, чем плохим рыцарем.

— Мой отец так же считал. Он отказался от рыцарского плаща, когда ему предложили.

— Как ни странно, это был поступок настоящего рыцаря. Стань таким же, как твой отец, а это значит — не следуй за ним след в след, думай своей головой. У каждого человека в этой жизни лишь одна задача — стать самим собой. Каждый раз, когда я к вам приезжаю, я думаю, что с удовольствием увидел бы себя на месте Тристана. Не сомневаюсь, что работа воспитателя принесла бы мне больше радости, чем корона. Но не дано. Нет Божьей воли.

— Значит, стать самим собой — это следовать Божьей воле о себе?

— Именно так. Ты глубоко смотришь, сынок. Похоже, что ты всё-таки рождён для рыцарства, впрочем, это лишь моё мнение. А как тебе в детском дворце? Что здесь нравится тебе больше всего?

— То, что для нас ищут учителей, каких захотим. Это до сих пор кажется мне чудом.

— А что больше всего не нравится?

— Роскошь. Всё это кажется мне избыточным, ненужным. Я вырос в хижине кузнеца. Отцовский дом был хорошим домом, потому что там было всё необходимое для жизни, а здесь много лишнего.

— Вот как… Ну ничего, орденсбург утолит твою жажду аскетизма. А знаешь что, я хочу показать тебе место, где обитало подлинное величие.

Император знаком подозвал Тристана и спросил:

— В хижине пресвитера Иоанна всё по-прежнему?

— Да, всё, как было, мы только пыль вытираем.

— Подайте нам с ребятами обед туда.

— Ваше величество, а можно пригласить на обед ещё моего друга? — попросил Северин.

— Давай. Он тоже мечтает стать рыцарем?

— Нет, у него другая мечта, но об этом он лучше сам расскажет.

— Тристан, позови…

— Николауса, — подсказал Северин.

Когда они, пройдя по залам дворца, вступили на ровно выкошенную поляну, Северин увидел небольшую деревянную хижину, а рядом с ней — маленькую часовенку. Он ожидал, что сейчас император покажет что-нибудь усыпанные бриллиантами, а потому был поражен. И на душе вдруг стало хорошо-хорошо.

— В этой хижине жил царь царей, — сказал император.

— Быть не может, — выпалил Северин.

— Когда-то я был здесь в гостях у пресвитера. Впрочем, это было в другой жизни, — голос императора неожиданно стал скрипучим. — Над могилой, значит, поставили часовню…

— А я слышал, что пресвитер Иоанн не умер.

— Его никто не видел мёртвым. Он велел выкопать могилу и лёг в неё, приказав вернуться поутру, но утром его в могиле уже не было, ни живого, ни мёртвого. Он ушёл, а куда мы не знаем. Может быть, сразу к Богу, а может быть ещё и нет.

— Кем же был пресвитер Иоанн на самом деле?

— Неизвестно. Впрочем, известно главное. Он был другом Божьим. Великим правителем и великим святым. Он обладал неземной мудростью. Многого он людям не говорил, потому что человеческое сознание не может вместить того, что было понятно ему.

— Есть мнение, что это был сам апостол Иоанн.

— Возможно. Но гадать об этом бессмысленно. Мы всё узнаем. Только не в этой жизни.

Император, принц, Северин и Николаус зашли в часовню. Здесь висело только три иконы: Господа, Богородицы и апостола Иоанна. Лики были чудесны, они казались совершенно неземными. Каждый здесь чувствовал, наверное, что-то своё, впрочем, сейчас никто из них не готов был это обсуждать. Покинув часовню, они прошли в хижину, где вдоль стола из грубых досок стояли такие же дощатые лавки. Император и Эрлеберт сели по одну сторону, Северин и Ник по другую. Принесли обед — по куску жареного мяса с рисом и кувшин апельсинового сока. Некоторое время ели молча, потом император спросил:

— Питанием довольны?

— Да куда уж лучше, — улыбнулся Северин. — Мы с отцом видели мясо на своём столе только по воскресеньям, а здесь оно — каждый непостный день. И свежевыжатый сок — это ведь роскошь. Обычно мы пили воду, а соком отец баловал меня только по большим праздникам.

— Я хотел дать вам всё самое лучшее, но, похоже, не всем сумел угодить, — рассмеялся император. — А как бы ты питался, Северин, если бы это зависело от тебя?

— Наверное, получше, чем мы с отцом, но поскромнее, чем здесь. Не к чему себя разбаловывать.

— Разумно, — улыбнулся император. — А ты, Николаус, о чём мечтаешь?

— Стать лучшим в мире мастером по тканям, — немного патетически выпалил Ник.

— Обязательно самым лучшим? Разве недостаточно стать просто мастером?

— Мастер должен стремиться к совершенству. Хотя, конечно, как получится. Я хочу совершить революцию в производстве тканей.

— Что ты понимаешь под революцией?

— Качественный рывок. Ткани в империи — так себе. Они должны быть лучше, это реально. Но в производстве надо многое перестроить. У меня есть мысли, как именно.

— Я могу что-то для тебя сделать?

— Ваше величество, охладите немного материнский пыл Тристана. Я ему говорю, что изучил теорию вдоль и поперёк, мне пора на производство. А он мне: «Ник, ведь тебе же всего 12 лет, подожди ещё пару лет, мир машин — очень суровый мир, рано тебе ещё туда». Я очень благодарен ему за заботу, но так обидно терять два года…

— Ты хочешь получить место подмастерья на ткацком производстве?

— Ну что вы, какой из меня подмастерье. Мне бы хоть место уборщика, чтобы для начала на производстве осмотреться. Вот только хорошо бы производство было большим, чтобы там было чему научится.

— Чем больше производство, тем меньше там внимания к отдельному человеку. И жить придётся в общежитии ткачей, в комнате, где человек двадцать спят на циновках. И это после дворца. Ты готов ко всему этому?

— Конечно будет тяжело, но ведь другого пути нет.

— Быть по сему. Вы удивительные парни. Один просит императора устроить его на производство уборщиком, чтобы переселиться в барак. Другого роскошь тяготит, и его я тоже пообещал устроить уборщиком — помоет он полы в ордерсбурге. Боюсь вас перехвалить, ребята, но надеюсь, что вы и есть будущее нашей империи. А вот хотел ещё спросить тебя, Николаус, какая ткань самая лучшая?

— Самая лучшая ткань та, которая… самая лучшая. По качеству. Хлопок не хуже шёлка, и лён не хуже парчи. Они равны по достоинству, просто у каждой своё назначение и применение, главное, чтобы они были добротными.

— Кажется, я попал в школу юных мудрецов, — покачал головой император. — Северин, Николаус сейчас что-то сказал тебе о рыцарстве?

— Конечно, ваше величество. Я понял.

— Ну что, друзья, прощайтесь со дворцом. Эрлеберт через неделю отправится в орденсбург, и Северин вместе с ним. Орденсбургов в империи несколько, для вас, ребята, я выбрал самый страшный. Все орденсбурги подчиняются мессиру Марку, а этим он руководит лично, в нём и живёт. Марк — очень добрый, но у вас не будет ни малейшей возможности в этом убедиться. Внешне это очень суровый, сухой и совершенно несентиментальный человек. Даже я, если расчувствуюсь, могу кому-то вытереть слезу, Марк — не станет. Легче было бы попасть под железную пяту Стратоника, чем угодить в лапы Марка. Со Стратоником хоть посмеяться можно, а с Марком никогда не будет смешно, он на много лет вперёд сотрёт с ваших лиц улыбки. Но, ребята, прошу понять сразу: школа Марка не просто ценная, она драгоценная. Это и есть элитное воспитание, то есть воспитание правящей элиты. Очень рад, дорогой Ник, что и ты выбрал для себя элитное воспитание. Когда тебе по двадцать раз на дню будут давать понять, что ты никто и ничто и зовут тебя никак, когда тебе будут постоянно намекать, что ты стоишь не дороже той грязи, которую выметаешь, вот тогда и станет понятно, кто ты есть на самом деле и чего ты стоишь. Вы пробьётесь, ребята, обязательно пробьётесь, иначе ничто не имеет смысла.

Глава IV, в которой император

вспоминает время после победы

К императору на приём напросился какой-то непонятный молодой человек. Император решил его принять, потому что в таких случаях, отказав во встрече, можно было что-то упустить. Первое время после победы к Дагоберту на приём ломились толпы, большинству приходилось отказывать во встрече из-за банальной нехватки времени, потом этот поток иссяк, люди поняли, что большинство вопросов можно решить без императора, теперь аудиенции у него добивались немногие, принять удавалось почти всех за исключением совершенно бессмысленных случаев.

— Меня зовут Робер. Я пишу книги. Занимаюсь историей рыцарства.

— Историк? Писатель?

— Очевидно, ни то, и ни другое. Я не занимаюсь фундаментальной наукой и, хотя пишу книги, писателем себя не считаю. Делать исторические открытия и развлекать читателя интересными историями — не моя задача. Я просто что-то пытаюсь понять в этой жизни.

— Философ?

— Нет. Это предполагало бы создание собственной философской системы. Не моё. Я всего лишь пытаюсь схватить суть явления и выразить эту суть. Не знаю, каким словом это называется. Впрочем, мою книгу о рыцарстве мессир Марк одобрил, хотя и с многочисленными поправками.

— Ну уж если Марк решил не убивать тебя сразу, а сначала немного помучить, значит есть смысл уделить тебе немного времени, — улыбнулся император. — Над чем теперь бьётся твоя творческая мысль?

— Хочу написать книгу «Заря империи», рассказать, как рождалось наше государство.

— Думаешь, уже пришло время?

— Думаю, ещё не пришло. Но когда придёт, у ваших подданных уже будет моя книга, им будет легче. Впрочем, моя задача не в том, чтобы сообщить первоначальные исторические сведения, а в том, чтобы схватить суть и смысл нашей политической системы. Я неплохо знаю историю, а потому мне известно, что наша империя абсолютно уникальна, она не имеет аналогов. Как она могла появиться? В чём её суть? Вот мой главный вопрос.

— Ты не представляешь, насколько всё это сложно.

— Так в том и дело, что хочу представить.

Император некоторое время мрачно молчал, потом на его губах заиграла едва заметная улыбка, и он начал говорить:

— После битвы под Бибриком мы зашли в столицу. Орден маршировал в стройных шеренгах. А впереди — император. Пешком. Картина была историческая и, безусловно, не лишённая величия. Но кто бы знал, как у меня тогда нутро холодело. Я приказал Стратонику расквартировать Орден, а сам в сопровождении нескольких сержантов отправился в свой маленький домик, где жил во времена пресвитера. Здесь всё оказалось не так уж сильно загажено, в моём даже, похоже, жил какой-то рыцарь, служивший драконам, в основном всё оставалось, как при мне. Сержанты вышвыряли чужие вещи, всё вымыли, раздобыли для меня комплект чистого постельного белья, принесли воды и хлеба и встали у дверей на страже. Я остался один.

Знаешь, чего мне тогда больше всего хотелось? Замуровать свой дом изнутри и больше никогда из него не выходить. Главным моим чувством тогда была страшная, тотальная растерянность. Понимание того, что на огромных бескрайних территориях всё теперь зависит от меня, было чудовищным. На утро я пригласил к себе всех лидеров белого движения. Мы должны были приступить к управлению империей, а у меня на сей счёт не было ни единой мысли, точнее — лишь некоторые обрывочные представления, которые никак не складывались в общую систему. Был ещё только вечер, но я так устал, что решил сразу лечь спать, а думать уже вместе с друзьями по утру. Но я не мог уснуть, обрывки мыслей шквалом проносились в моём сознании, цепляясь друг за друга, но никак не сочетались, оставаясь в противоречиях. В голове мелькали имена соратников в сочетании с возможными должностями, всё это тоже никак ни во что не складывалось.

Тогда я хотел только одного — уснуть. Не считал нужным пока ни о чём думать. Но мыслительный процесс во мне совершался помимо моей воли. Дагоберт не давал Ариэлю спать. Я лежал на спине и буравил потолок глазами. Это была, наверное, самая страшная ночь в моей жизни. Забылся сном лишь на пару часов перед рассветом, встал мрачнее тучи, совершенно разбитый, пожевал хлеба с водой. Но мне уже было, что сказать соратником, которые вскоре подтянулись.

***

— Тесновато тут у вас, ваше величество, — улыбнулся Стратоник. — Да и присесть не на что.

— Даже об этом не подумал, — сокрушённо покачал головой император. — Прикажите сержантам сбегать к соседям за стульями.

— Пусть ещё мяса где-нибудь раздобудут, а то посадили императора на хлеб и воду.

— Итак, господа, — император встал с кровати, и все в комнате стояли, не смотря на наличие одного стула, — С Божьей помощью начнём. Сегодня мы должны провозгласить создание христианской империи. Это надо сделать в главном храме Бибрика сразу после литургии. Пока никаких манифестов, просто провозгласить и всё. Поручаю это Стратонику, как магистру Белого Ордена. Второе. Объявляю в империи военное положение. Сие означает, что власть временно находиться в руках Ордена. Пока не приведём страну в чувство, править будут военные.

— Да ведь мы ещё и военную победу не окончательно одержали, во всяком случае, нельзя быть в это уверенным, — вставил Стратоник. — В стране могут оставаться ещё довольно крупные боевые подразделения драконидов, некоторые из них не захотят сложить оружие, особенно чёрные. Страну надо сначала зачистить.

— Всё так, и это одна из причин объявления военного положения. Зачистив страну от остатков армии драконидов, Орден примет на себя полицейские функции, опять же временно. Сейчас разбойники расплодятся так, что мы ахнем, и ничего, кроме Ордена, мы не сможем им противопоставить. У нас пока вообще ничего, кроме Ордена, нет. Все функции гражданского управления временно возлагаются на военных. Следить за порядком, распределять продовольствие, решать все спорные вопросы будут рыцари.

— А с боевыми подразделениями не принадлежащими к Ордену что делать? — спросил Марк. — У нас тысяч двадцать ополченцев, целая солдатская армия. В прежнем царстве все военные объединялись в Орден, солдатской армии никогда не было. А в империи она будет?

— Ты сам как считаешь, это надо?

— Жалко было бы их распускать. И растворять в Ордене не хотелось бы. Была мысль сформировать на базе ополченцев подразделения городской стражи, но и это означает их потерять. Наши солдатские полки уникальны. По сравнению с рыцарскими подразделениями они кажутся слабже, но одновременно имеют перед ними некоторые преимущества. Там дисциплина основана на других принципах. Крепкая солдатская рота во главе с офицером как бы сливается в единый организм, к чему рыцари совершенно не способны, у них другая психология.

— Давай так. В течение года ополчение не распускается. За год ты либо делаешь из них то, что надо сохранить, либо отпускаешь по домам. Но к власти солдатские полки отношения не имеют. Империей правит именно Орден, а не армия вообще.

— А как с пополнениями?

— В течение года никаких пополнений. Власть в руках у победителей. Включая тех красных, которые перешли на нашу сторону в последнем бою. Но теперь двери в Орден временно закрыты. Те, кто до последнего сражался против нас, получат амнистию, но права служить в Ордене не получат. Кстати, покидать службу в течение года тоже запрещаю.

— Я пока не очень понимаю, как Орден будет управлять огромной страной, — развёл руками Стратоник.

— Нам надо провести административное деление страны. Царство пресвитера делилось очень разномастно и нестройно. Тут королевство, там графство, здесь герцогство. Даже не знаю, сколько их там было, но явно больше, чем надо. Мы разобьём империю на 10 графств во главе которых поставим десять графов. Это не будет аристократия в прежнем смысле, скорее имперские чиновники, а из них мы постепенно создадим новую имперскую аристократию. Впрочем, до этого нам далеко, как до звёзд. Пока делаем следующее. В Ордене у нас сейчас около ста тысяч человек. Разбиваем Орден на десять корпусов. Во главе каждого ставим командора, обладающего безупречной честностью и выраженными управленческими способностями. К выбору этих десяти командоров прошу отнестись предельно ответственно. Делим империю на десять графств и в каждое отправляем по корпусу. Командор корпуса на территории графства отвечает за всё. Так будет осуществляться власть Ордена над империей в период военного положения. Одновременно с этим мы создаём органы гражданского управления. Это будет делать Перегрин, которого я назначаю канцлером империи.

— За какой из моих грехов, ваше величество? — сморщился Перегрин.

— За все сразу. Включая ещё не совершённые, — жёстко ответил император. — Убить тебя не проси. Кто бы меня убил.

— Я исполню вашу волю, государь, но если я считаю себя непригодным к роли канцлера, то я не могу об этом промолчать. Если, к примеру, Стратоник — магистр Ордена, так это ни у кого не вызывает сомнений, включая его самого. И то, что вы — император, не вами и не нами придумано. А я кто? Немного лекарь, немного рыцарь, слегка разведчик, да ещё кое-какие книжки читал. Где тут канцлер?

— Перегрин, ты то, чего не бывает. Именно такой канцлер мне и нужен. Не могу тебе это объяснить. Просто делай то, что я приказываю.

— Если это будет угодно Господу, ваше величество. Но что я должен делать, пока страной управляет Орден?

— Создавать правительство. Первым делом ты должен подобрать таких министров, которые будут отвечать за определённые стороны жизни. Самый важный для нас — министр сельского хозяйства. Потом — министр ремёсел. Нужен министр образования. Может быть — министр торговли. А дальше — ты мне расскажешь. Проанализируй все стороны жизни государства, разработай структуру правительства и представь мне на утверждение. Потом ищи кандидатов в министры. Каждую кандидатуру мы с тобой обсудим. Работу министерств понемногу начнём запускать ещё в период военного положения.

— И мои министры первым делом перегрызутся с командорами Стратоника.

— Обязательно перегрызутся. Даже не сомневайся. Но мы на то и власть, чтобы разгребать всё это дерьмо. Всё надо делать очень быстро, но чрезвычайно осторожно, продуманно. Лучше потратить лишний день на проработку решения, чем потом тратить месяц на исправление ошибки. Не говоря уже о том, что последствия ошибок могут быть необратимы. Сам скажи, какую задачу ты считаешь самой срочной, первоочередной?

— Надо наладить денежное обращение.

— В царстве пресвитера денег не было. Деньги ввели драконы. Ты считаешь, что мы должны пойти по пути драконов?

— Если драконы дышали воздухом, так это не значит, что мы теперь воздухом дышать не должны. В том, что касается введения денег, драконы исходили из реальности, которая и для нас остаётся реальностью. В царство пресвитера нет возврата, потому что люди стали другими, точнее — такими, какие они есть на самом деле. Без денежного оборота они не смогут отрегулировать свои экономические отношения.

— Вот видите, господа, перед нами готовый канцлер. Ну не совсем, конечно, готовый, но о лучшей заготовке я и не мечтал. Ищи золото, Перегрин, чекань монету.

— Как должна выглядеть наша монета?

— В центре — крест. По краю надпись: «Христианум империум», — император сказал это так быстро, что, кажется, он уже думал об этом.

— А на обратной стороне? Ваш профиль?

— Не надо. Это недостойно. Ни к чему людям таскать в кошельках портреты императора, да ещё на золоте. На обратной стороне можно выбить год чеканки, можно — точный вес монеты. А, может быть, эмблему Ордена — меч в терновом венце. Закажи эскизы, потом покажешь.

— Пока, ваше величество, надо допустить циркулирование драконьей монеты. Постепенно будем изымать её из оборота, и заменять на нашу, а драконью перечеканивать.

— Дело говоришь.

— Ещё надо вводить налоги. Все подданные императора должны отдавать определённый процент своих доходов в казну государству.

— Не нравится мне эта идея. При драконах ведь не было никаких налогов. В чём-то наша власть будет не мягче драконьей, это неизбежно. Но не должно так быть, чтобы наша власть стала более жестокой, чем драконья. Народ завоет.

— Народ в любом случае завоет. Народ теперь всегда будет выть, по поводу и без повода.

— Вой без повода мы будем игнорировать. Вой по поводу — анализировать. Канцлер, мы сражались за людей, за их благо. А теперь будем отнимать у них заработанные деньги?

— А на какие средства вы намерены кормить Орден? А меня, многогрешного, и других людей, которые не производят товаров, например, себя?

— Ну нам-то с тобой, может, даст кто-нибудь пожрать.

— Может и даст. Раз пять даст, а потом резонно спросит: «А почему этих двух дармоедов кормлю я, а не мой сосед?». Налог же для всех будет одинаков, то есть будет составлять одинаковый процент с дохода.

— Но как же драконы обходились без налогов?

— Драконы изначально имели некоторые ресурсы для того, чтобы всех ублажить, а потом они начали тупо грабить — без проблем и без систем.

— Вот люди и думают, что теперь-то наконец человеческая власть, а налоги они воспримут, как узаконенный системный грабёж.

— То есть рыцари всё-таки должны пойти по миру с сумой?

— Я оказался совершенно не готов к этому вопросу… А знаешь что… может быть, в местах дислокации корпусов Ордена ввести небольшой продовольственный оброк? Если у крестьянина будут брать часть продовольствия на прокормление рыцарей, он воспримет это, как нечто естественное, понимая, что иначе никак, а если просто отнимать у них деньги, которые неизвестно куда потом уходят, они воспримут это как грабёж.

— А учителя, врачи?

— Так тоже самое. Пусть люди накормят учителя, который занимается с их детьми, пусть дадут ему одежду, построят дом. Только надо постараться нагрузку распределить как можно более равномерно.

— Это будет почти невозможно.

— А вы постарайтесь. В период военного положения будет только так: продовольственный или иной товарный оброк и никаких налогов. Потом посмотрим, может быть, сделаем по-другому.

— Но в казне должны быть живые деньги, совсем без этого никак. Откуда в казне возьмётся золото?

— Так ищи золото, канцлер, ищи его день и ночь. В прежнем царстве золота было, как грязи, сейчас оно, конечно, на дороге не валяется, так ты создай имперское предприятие по добыче золота, вот оно и будет наполнять казну безо всяких налогов. Запрети добычу золота кому бы то ни было, кроме этого предприятия.

— Прекрасная мысль, ваше величество, — расцвёл Перегрин. — Мы вводим имперскую монополию на добычу золота. И других ценных металлов. И драгоценных камней.

— Ну вот! Что ещё нам надо срочно обсудить?

— Чем буду заниматься я, ваше величество? — сухо спросил Марк.

— Во-первых, ты сенешаль Ордена, то есть первый заместитель Стратоника. Во-вторых, ты создашь и возглавишь систему военного образования. В Орден пока никого не принимаем, но ведь потом придётся принимать, а кого? Рыцарей надо обучать, воспитывать, создавать. Вроде бы не первоочередная задача, но когда она станет первоочередной, начинать будет уже поздно. Тебе предстоит создать не просто корпус профессиональных военных, а новую элиту империи. Нет ничего сложнее и нет ничего важнее. В деталях я эту проблему не вижу, надеюсь на тебя.

— Всё продумаю, представлю вам на утверждение и немедленно приступлю к реализации, — обычно бесстрастный Марк едва заметно улыбнулся и кажется даже слегка порозовел.

— Вам нужна личная гвардия, ваше величество, — заметил Стратоник. — Из всего Ордена отберём лучших бойцов, сформируем пару полков, всего тысяч пять.

— Мне не нужна никакая личная гвардия, Стратоник.

— Но это обычная практика внешнего мира. Императорская гвардия — опора трона, краса империи. Служить в гвардии — мечта любого военного.

— Во внешнем мире есть много такого, чего у нас никогда не будет.

— Но хотя бы личный конвой вам нужен. Охрана. Почетный эскорт.

— Пожалуй… Знаешь что, отбери-ка мне сотню бойцов… Даже пожалуй так: 30 рыцарей и 60 сержантов. Это должны быть лучшие воины, а кроме того, особое внимание обрати на уровень интеллекта. Посоветуйся с Марком.

— Обязательно посоветуюсь. На собственный уровень интеллекта я и сам не рискнул бы положится, — иронично усмехнулся Стратоник. — Кого изволите поставить во главе гвардии?

— Думаю, Форвина.

— Хотите сразу заработать репутацию красного императора?

— Хочу заработать репутацию императора всех своих подданных, а не одних только белых героев. К тому же ведь и Форвин служил белому делу верой и правдой.

— Но служба у красных это такое пятно на репутации, которое никогда и ничем не смыть. Спора нет, Форвин храбрец и честный рыцарь. Он давно уже искупил свою вину, и я с лёгким сердцем жму ему руку. Он вернул себе право считаться нашим товарищем, но так чтобы ставить его командиром гвардии — это через край. Ваше величество, вы понимаете, что это будет один из ключевых постов в империи?

— Не думал о масштабах вопроса. Ладно, давай так. Поставлю Форвина над гвардейцами временно, не издавая указа. А через некоторое время вернусь к этому вопросу.

— Ещё вам надо переезжать во дворец пресвитера.

— Я не собираюсь переезжать во дворец.

— Ваше величество, вы не можете управлять империей из этого крохотного домика. Есть не мало других способов продемонстрировать личную скромность.

— Не забывайтесь, господин магистр.

— Простите, ваше величество, я рыцарь и со мной никогда не будет удобнее, чем было раньше. Сейчас я просто озвучиваю требование насущной необходимости.

— Так, как ты её понимаешь. Я могу понимать иначе. То, что я не буду жить во дворце — это принципиально. Разумеется, я не собираюсь вечно управлять империей из этого домика, но пару месяцев этот вопрос терпит. Чуть позже я скажу вам каким будет центр власти. Всё. Для первого раза более, чем достаточно. Идите в храм. Провозгласить создание империи поручаю Стратонику.

— А почему не канцлеру? — спросил Стратоник.

— Магистр, я сказал — всё на сегодня. Завтра утром буду на литургии, там и увидимся. А сейчас мне надо отключиться на пару часов. Ночь не спал.

***

Проснувшись через два часа и открыв глаза, он увидел перед собой жену.

— Просыпаюсь и вижу ангела, улыбнулся Ариэль. — Очевидно, это особая привилегия императора.

— Ну что вы, ваше величество, — рассмеялась Иоланда. — Я ваша половинка, а вы далеко не ангел, так что и я не могу быть ангелом.

— Как устроилась?

— Нормально. В моём домике почти всё по-прежнему, оказалось достаточно сделать уборку.

— Нам придётся некоторое время пожить врозь. Я здесь, ты у себя.

— Ну в гости-то я смогу к тебе заходить?

— Только не слишком часто, — улыбнулся Ариэль.

— Настаиваю на ежедневных визитах. Буду приносить тебе еду. Ты ел то мясо, которое принесли тебе сержанты?

— Не успел.

— И не ешь. Мясо дрянь, сплошные хрящи, к тому же оно начало портиться.

— На войне мы ели и не такую тухлятину.

— Ты не заметил, что война закончилась? Твой желудок тебе больше не принадлежит, он — собственность империи. Я провозглашаю себя главной хранительницей императорского желудка. Вот, я натушила тебе мяса с рисом и овощами, — Иоланда поставила на стол глиняный горшок. — Приказываю отобедать. Мои приказы не обсуждаются.

— Надеюсь, ты будешь единственным человеком в империи, чьи приказы я не имею права обсуждать.

— Ты будешь править империей, дорогой, а я буду править нашим домом, здесь я владычица.

— Стратоник пытается загнать меня во дворец. Ты как?

— Это совершенно необходимо?

— Да не вижу я в этом необходимости.

— Кажется, пронесло, — Иоланда картинно выдохнула.

— Надо серьёзно подумать, какой будет резиденция императора. Подумаю — обсудим. А пока надо бы и тебе тоже охрану.

— Зачем?

— Ты не понимаешь? Одними только изъявлениями верноподданнических восторгов тебя могут занять на 24 часа в сутки. Кто-то должен оградить тебя от избыточного количества желающих облобызать ручку императрицы. Потом к тебе полезет прорва людей, желающих через тебя повлиять на меня, а это ни к чему. К тому же, хоть у тебя и нет врагов, они есть у меня, а когда до меня добраться не смогут, обязательно отыграются на тебе. Ты больше не можешь жить без плотного кольца охраны.

— Но не окружать же мне себя рыцарями. Неловко, право. А знаешь что, я бы позвала Изольду с её девчонками, пусть они будут моей личной охраной.

— Хорошая мысль. Но в окружении черепов и костей императрице появляться не следует. Это я запрещаю. Мы сейчас закладываем систему символов империи, тут нет мелочей. Изольда и её соратницы — монахини, вот и пусть ходят в обычной монашеской одежде, а свои зловещие балахоны спрячут до следующей войны.

— Я поговорю с ними. Ты куда сейчас?

— Пойдём вместе по городу прогуляемся. Надо осмотреться, с простыми людьми поговорить. Для эскорта моих сержантов хватит. А потом — в храм на вечернее богослужение.

***

Император замолчал. Робер ещё некоторое время что-то продолжал записывать в свой блокнот.

— Неужели ты записал всё, что я говорил?

— Нет, конечно, мои записи очень отрывочны, это скорее опорные сигналы, по которым я потом восстановлю содержание разговора, если не дословно, то, во всяком случае, в основной сути. Моя задача сделать так, чтобы текст выглядел гораздо лучше, чем дословное воспроизведение разговора. Вы сможете в этом убедиться, когда будете читать готовый текст.

— Интересно, — улыбнулся император. — Значит, мне придётся ещё и твоим редактором поработать?

— Не моим. Своим. Вы будете редактировать собственные мысли.

— Вот это я влип.

— Ваше величество, процесс формирования новой политической модели — это не просто очень интересно. Зафиксировать этот процесс, донести его до потомков — требование насущной необходимости. Это жизненно важно. Вы влипли не сейчас, а тогда, когда взошли на трон. Уверен, вы не откажете мне ещё в нескольких беседах, каждая по несколько часов.

— Тут, похоже, уже не я решаю, — улыбнулся император.

— Да, ваше величество, тут решаете не вы. Но и не я, конечно. Перед лицом того, о чём мы говорили, меня вообще не существует.

Глава V, в которой Северин и Эрлеберт

обживаются в Орденсбурге

Орденсбург сразу поразил Северина своим суровым величием. Его душа содрогнулась, а потом запела. Мощные стены замка были сложены из дикого камня, обтёсанного ровно настолько, чтобы добиться идеальной, безупречной подгонки. Стены были столь высокими, что снизу люди, стоящие между их зубцами, казались совсем маленькими. Впрочем, замок стоял на небольшой горе с усеченной вершиной, и его общую высоту обеспечивали не только стены. Гора, на которой стоял замок, была обнесена широким рвом, его пересекал узкий мост, упиравшийся в ворота, покрытые кованой медью. Северин вспомнил рассказы отца о войне и понял, что этот замок невозможно взять штурмом. «Зачем такая твердыня посреди мирной империи?» — подумал Северин и сам себе отвел: «Империя, возможно, не всегда будет мирной, а пока войны нет, здесь куют рыцарей». По спине пробежал холодок, он сразу почувствовал, что дворцовые нежности закончились, началась суровая, грубая и безжалостная мужская жизнь.

Пройдя по мосту через ворота, которые для них распахнули, они вошли во двор, мощеный не слишком старательно обтёсанными булыжниками. Опахнуло запахом влажного камня. Вокруг не росло ни одного дерева, ни одной травинки. Северин почувствовал себя на дне колодца. Он понял, что его рыцарское воспитание началось. Откуда-то вышел старый сержант, его лицо показалось Северину злым и некрасивым. Сержант окинул прибывших мальчишек презрительным взглядом и гаркнул: «Построиться в одну шеренгу». Мальчишки засуетились, затолкались, все они сильно нервничали и от этого становились ещё бестолковее. А взгляд сержанта, наблюдавшего за этим непотребством, становился всё более презрительным. Наконец им кое-как удалось выстроиться в очень нестройную линию, и тогда сержант гаркнул: «Ждать».

Вчера пополнение орденсбурга, прибывшее со всех концов империи, собрали на постоялом дворе километрах в десяти отсюда. Утром разбудили и, выдав на завтрак лишь по ломтю хлеба с несколькими глотками воды, приказали идти к замку, всю дорогу подгоняя. Быстрым шагом отмахав десять километров, они чувствовали себя очень уставшими, но вместо отдыха их держали на ногах уже второй час, ничего не объясняя. Дети не смели даже шептаться меж собой, ведь ни один из них не попал сюда случайно и каждый понимал, что их детство осталось за воротами орденсбурга, но выражение юных лиц становилось всё более страдальческим. Северин искоса глянул на Эрлеберта, про которого перед этим совершенно забыл. Губы принца были плотно сомкнуты, глаза опущены, лицо, казалось, окаменело, вся его фигура выражала настрой на бесконечное терпение. Сын императора… и думать нечего о том, что стать таким же как он.

Наконец во двор вышел рыцарь — небольшого роста, с гладко выбритым лицом и короткими совершенно седыми волосами. Лицо его было абсолютно бесстрастно, не выражало ни презрения, ни радости — вообще ничего. «Это уже не Тристан», — мелькнуло в голове у Северина. Рыцарь между тем начал говорить каким-то совершенно бесцветным голосом, начисто лишённым выражения: «Приветствую юное пополнение. Меня зовут Марк. Я здесь главный. Мы попытаемся сделать из вас рыцарей, но не во всех случаях у нас это получится. Если через четыре года хотя бы половина из вас наденет белые плащи, я буду считать это хорошим результатом. Сейчас вас разведут по комнатам и дадут немного отдохнуть. Ну а потом мы начнём погружать ваши души в состояние непрерывного кошмара».

Мрачные коридоры замка сразу очаровали Северина. Здесь всё было не так, как в детском дворце. Кругом грубый камень, двери дубовые и тоже очень грубые, но по всему видно, что чрезвычайно крепкие. В коридоре изредка горели самые примитивные масляные светильники. Создатели этого замка не потратили даже малейших усилий на украшение помещений. Всё вокруг дышало самой непритязательной и бесхитростной мощью. Душа Северина запела, он почувствовал, что оказался в своём мире, о котором всегда мечтал, даже толком не представляя, как он выглядит, а теперь он узнал его.

Воспитанники орденсбурга жили в комнатах по двое, Северина поселили вместе с Эрлебертом. Комната была крохотной, стены из такого же камня, как в коридоре. Две грубо сколоченные кровати, два шкафа, две прикроватных тумбочки, два табурета и два стола. Северин сел за свой стол, локти едва вошли, но ему понравилось. Зачем тратить лишнюю площадь? Теснота комнаты не только не огорчила, но и порадовала его, потому что была рациональна. Он прилёг на кровать. Жестковато, но терпимо. Эрлеберт тоже прилёг.

— Дома ты, наверное, спал на пуховой перине? — усмехнулся Северин.

— Дома я спал на голых досках, — холодно заметил Эрлеберт. — Сам так захотел, никто меня не мучил. Сначала вообще не мог уснуть на досках, а потом привык. Теперь вот придётся привыкать к этому пышному тюфяку.

— Ты — принц, можешь приказать его убрать.

— Принц ничего не может, дорогой Северин. Вообще ничего.

— А замок тебе понравился?

— Замок, как замок. Других не бывает. Их строят не для того, чтобы они нравились.

— Ты всегда такой напряжённый?

— Всегда.

— Но ведь тебе, как и мне, всего 12 лет.

— У принца нет возраста. Нет детства. Я не могу расслабиться, пока не умру. Впрочем, я не имею права умирать ещё как минимум полвека.

Северин почувствовал, что не знает, как говорить с Эрлебертом. Перед ним был не просто мальчишка, а существо иного прядка. С ним нельзя было просто так поболтать о том, о сём. Большинство обычных слов в разговоре с принцем казались нелепыми и ненужными, а сам принц не говорил ни одного лишнего слова. Северин вдруг понял, что он совершенно не чувствует души принца, настолько тот был закрыт, и решил пока в общении с ним ограничиваться строго необходимыми словами.

***

В тот день для них провели экскурсию по замку, обо всём рассказав и всё показав. Замок, когда Северин увидел его весь, ещё больше его очаровал. Это был небольшой самодостаточный мир, который мог функционировать в автономном режиме, не соприкасаясь с внешним миром, лет пять, не меньше. В холодных подвалах были огромные запасы продовольствия: окорока, сыры, зерно и ещё какие-то продукты, тщательно завёрнутые в промасленную бумагу. Им сказали, что благодаря стабильно низкой температуре продукты здесь не портятся десятилетиями. Ещё ниже этих подвалов протекала подземная река, вода в которой была удивительно вкусной и всегда свежей, так что оставить замок без питьевой воды было невозможно.

Толстые стены замка были пронизаны тесными крутыми лестницами, которые тянулись вдоль узких бойниц. Иногда лестницы выводили в жилые помещения, или в рыцарские залы, или упирались в железные решётки, на которых висели кованые замки. Иногда лестницы вдруг становились винтовыми и вели то в подземелья, то к самым небесам — на верхние площадки башен. Зайдя в узкую дверь, ведущую в толщу стены со двора, невозможно было понять, куда попадёшь, если заранее об этом не знать, и рыцарь-воспитатель стразу предупредил, что воспитанникам без сопровождения лучше сюда не соваться.

Вот они поднялись на верхнюю площадку одной из башен, после невероятной тесноты сразу оказавшись посреди бескрайнего простора. Под ними внизу лежали холмы, леса, реки, деревни. Человек на вершине башни словно купался в бескрайнем воздушном море, площадка была очень большой, здесь можно было разместить до сотни человек. Рыцарь сказал, что иногда уроки фехтования будут проходить здесь.

Замок показался Северину увеличенной копией рыцарской души. А, может быть, уменьшенной? Кто знает, где начинается, а где заканчивается душа рыцаря, и не способна ли она вместить в себя полмира? Во всяком случае, Северин сразу понял, что этот замок сам по себе способен многому его научить, и если вдыхать его рыцарскую атмосферу, если раскрыть душу перед рыцарской аурой, то душа сама по себе начнёт обретать некоторые рыцарские черты, если окажется к этому способна. Какими-такими кошмарами пугал Марк? Жить здесь — величайшее счастье.

Их накормили прекрасным обедом, чрезвычайно сытным, хотя очень простым: каша, кусок жаренного мяса, немного сыра и овощей, стакан чудесной воды из подземной реки. Когда император спросил Северина, как он хотел бы питаться, ему было трудно дать конкретный ответ, а сейчас он ответил бы легко: так, как в орденсбурге. Еда была очень качественной, калорийной, но одновременно простой и бесхитростной.

В тот день Северин уснул в их маленькой комнатке с блаженной улыбкой на лице.

Глава VI, из которой станет известно,

как создавался императорский двор

— Ваше величество, — немного смущённо начал Робер, когда они встретились в следующий раз. — Больше всего меня поражает ваш императорский двор. Может быть, я не способен воспринимать некоторые внутренние, глубинные процессы, реагируя в первую очередь на внешние стороны императорской власти, но ведь внешнее является отражением внутреннего, а потому мне кажется очень важным вопрос о том, как родился императорский двор.

— Где ты нашёл у меня двор? Мы с тобой сейчас, конечно, можем выйти во двор, но, похоже, ты не об этом.

— Так вот именно. Созидая новую империю, вы не имели других образцов, кроме внешнего мира, но ведь известно, что там монархи живут совершенно по-другому. Тогда на какие образцы вы опирались?

— Христианская империя продолжает оставаться такой же изолированной от внешнего мира, как и царство пресвитера Иоанна, — неторопливо начал император. — Это значит, Божья воля в том, чтобы мы не смешивались с внешним миром, не уподоблялись ему. Если бы мы начали строить жизнь по их лекалам, в нашей империи не было бы ни малейшего смысла. У нас действительно нет других образцов кроме тех, которые предлагает нам внешний мир. Но их опыт порою даёт прекрасные примеры того, как нельзя делать.

— Изучи внешний мир и сделай наоборот?

— Ни в коем случае. Наоборот может сделать последний дурак, а мы обязаны отличать пшеницу от плевел. Это очень сложная, чрезвычайно творческая задача. Внешний мир даёт нам изумительные образцы святости и подлинного величия души, которым мы обязаны подражать, мечтая лишь о том, чтобы оказаться достойными подражателями. Но вместе с тем, внешний мир даёт нам ужасающие примеры порочности и развращённости, в том числе и на троне, более того, внешний мир усиленно убеждает нас в том, что иначе всё равно не получится, и вся та мерзость, которая налипает на троны, совершенно неизбежна. Мне захотелось доказать обратное, организовав придворную жизнь на принципиально иных началах. И даже мои ближайшие соратники поначалу решили, что я занимаюсь дешёвым популизмом и бессмысленным юродством.

***

— Ваше величество, у нас тут появился большой знаток придворной жизни, — Стратоник широко улыбался. — Говорит, что его корабль погиб в шторм, спасся он один, его выбросило волнами на берег. Когда узнал, что у нас тут буквально с нуля созидается монархия, сразу поспешил в столицу, намерен предложить свои услуги. Позвать?

— Зови, послушаем, — довольно равнодушно сказал император.

В комнату зашёл странный человек, по которому сразу было заметно, что он не местный, хотя одет он был также, как любой житель империи, видимо, его собственная одежда пришла в негодность во время кораблекрушения. Но его мимика была так подвижна, и раскланялся он с такой жеманной изысканностью, а потом замер в какой-то раболепной позе, что император сразу подумал: «У нас таких ещё не делают».

— Ты из какой страны?

— Можно сказать, что из всех стран сразу. Я по долгу жил при дворах большинства европейских стран, пожалуй, я просто европеец. По роду занятий — трубадур. Будучи всегда желанным гостем при любом европейском дворе, досконально изучил придворные обычаи во всём их разнообразии. Буду счастлив оказаться вам полезным. Мне сказали, что ваше величество не собирается жить в бывшем дворце пресвитера Иоанна?

— Не собираюсь, — по-прежнему равнодушно обронил император.

— Это правильно. Каждое правление должно иметь своё лицо. Каждый монарх, тем более — великий монарх, — трубадур сделал замысловатый реверанс, — должен построить для себя собственный дворец, отвечающий его личным вкусам и отражающий своеобразие его правления. Во дворце должно быть три этажа с высокими потолками, сотни комнат, множество коридоров… о, эти дворцовые коридоры… и несколько больших залов, включая тронный зал. Я видел залы, в которых стены были сплошь покрыты золотом и зеркалами, это потрясающее зрелище, а пол — драгоценный паркет.

— Что такое паркет?

— Инкрустация из ценных пород дерева. В хорошем дворце паркеты — настоящее произведение искусства, их узоры столь замысловаты, а породы дерева подобраны столь гармонично, что по такому полу просто страшно ступать. Впрочем, потом привыкаешь.

— А что мешает ходить по полу, выложенному простыми каменными плитами или деревянными плашками? И привыкать не надо.

— Ну… это же дворец, здесь всё должно поражать великолепием.

— Зачем?

— Убожество моего разума, видимо, мешает мне понять вопрос вашего величества.

— Твоя речь так же замысловата, как те паркеты. Разве нельзя быть проще, и в словах, и в убранстве помещений?

— Но богатство отделки отличает аристократа от простолюдина.

— Я так не думаю. Полагаю, всё наоборот. Впрочем, продолжай.

— Все помещения во дворце должны быть великолепны, стены покрыты живописью лучших художников, тонкой резьбой по дереву и камню, позолотой, — продолжил немного приунывший трубадур. — Иные комнаты дворца самим по себе могут быть драгоценностями. Я видел, например, комнаты, стены которых были полностью покрыты изумительным малахитом или потрясающим ониксом, камнем, который сам в себе несёт причудливые естественные узоры. Часто стены обтягивают тканями, это может быть и золотая парча, и бесценный шёлк.

— Сколько же всё это стоит? — задумчиво сказал император.

— На строительство великолепного дворца уйдёт громадное состояние, горы золота, — самодовольно улыбнулся трубадур.

— Сколько простых и добротных домов для бедняков можно построить на эти деньги…

— При чём тут бедняки, ваше величество? Монарх должен быть богаче всех, а великолепие дворца должно отражать его могущество.

— По-твоему, могущество дают только горы золота? На войне всё решала сталь.

— Сталь тоже стоит золота.

— Вот потому-то золото и должно идти на сталь, а не на дворцовую роскошь. Зачем всё это надо? Императорской семье достаточно нескольких комнат. Кто будет жить в тех сотнях комнат, о которых ты говоришь?

— Придворные.

— Это что за звери?

— Есть множество придворных должностей. Камергеры, камер-юнкеры и так далее. А у императрицы должен быть свой штат придворных: статс-дамы, фрейлины.

— И чем они все занимаются?

— Ну как… Это и есть императорский двор. Император не может не иметь придворных.

— Повторяю вопрос: чем они занимаются?

— Да… ничем… — трубадур заметно помрачнел. — Интриги плетут.

— Что сие означает?

— Копают друг под друга или под министров. Протаскивают куда им надо нужных людей, топят конкурентов. Одним словом ведут непрерывную войну за близость к монарху, за возможность на него влиять.

— То есть мешают осуществлению правильного порядка государственного управления?

— Да по сути так и есть, ваше величество. Но придворных интриг никому ещё не удалось избежать, это неистребимое зло. При дворе больше решают фавориты, чем монархи. То у французского короля какая-нибудь мадам Помпадур, то у русской императрицы какой-нибудь граф Орлов. Это самые могущественные люди великих монархий.

— Я правильно понимаю, речь идёт о прелюбодействе?

— Да…

— И это всё при дворах христианских монархов?

— Да…

— Но если при дворах монархов правит демонстративный порок, то в каком смысле эти монархи — христианские?

— В смысле деклараций…

— Господи, какая мерзость…Если увидишься с императрицей, не смей рассказывать ей об этом. Боюсь, как бы она не почувствовала отвращение к своему титулу.

— А я ещё хотел рассказать, как принято одеваться при дворах. Или уже не надо? — чуть не плача спросил трубадур.

— Давай уж…

— У одной императрицы, например, было пять тысяч платьев.

— А у моей жены всего три платья, — рассмеялся Дагоберт. — Это точно, если бы появилось четвёртое, я бы узнал. Теперь, конечно, начнётся мирная жизнь, может быть, она и позволит себе иметь пять платьев. Но иметь, скажем, 10 платьев она никогда не захочет. Никто не сможет объяснить ей, зачем это надо. Скажи, может быть, та императрица, у которой было пять тысяч платьев, была сумасшедшей?

— Нет, отнюдь, это была великая правительница. Но, видимо она считала, что первая женщина страны должна иметь самый большой в стране гардероб.

— А она не пыталась превзойти всех женщин страны не количеством платьев, а добродетелями?

— Это не бросалось в глаза, — улыбнулся трубадур. — Но и в том, что касается платьев, она была куда сдержаннее одной из своих предшественниц. Та никогда не надевала дважды одного платья, при том, что каждое её платье стоило целого состояния. И если кто-то из её придворных являлся ко двору в «надёванном», это её очень оскорбляло.

— Неужели это касалось и мужчин?

— Разумеется. Да большинство из них и не возражало. При другой императрице один знаменитый царедворец вышил себе всю грудь камзола бриллиантами. Эти камушки стоили столько, что на них можно было купить небольшую страну со всеми потрохами. Толковый, кстати, был человек. Много полезного сделал для своей империи.

— Откуда же тогда это стремление к вызывающей, безумной роскоши? Ведь они же сами обличали низменность и убожество своих душ, не говоря уже о полном нравственном разложении. К тому же такая роскошь отдаёт ужасающей безвкусицей.

— Ваше величество, я тут у вас уже второй месяц, мне многое рассказали о царстве пресвитера Иоанна, — трубадур уже оправился от шока и говорил теперь немного грустно и задумчиво. — Вы не могли бы мне объяснить, почему двор пресвитера сверкал золотом и драгоценными камнями?

— Тебе не всё рассказали. Пресвитер был настоящим аскетом, лично ему весь этот блеск был совершенно не нужен.

— Мне известно и это. Но почему тогда при его дворе были столешницы из золота и цельных рубинов?

— Царство пресвитера было особым. Оно воплощало человеческую мечту.

— Вот именно. Царь царей, будучи аскетом, создал роскошный дворец не потому что он этого хотел, а потому что этого хотели его подданные. Люди хотят видеть монарха в блеске драгоценной роскоши. Мистический ореол, окружающий власть, воплощается в блеске золота и бриллиантов. Люди, конечно, будут ворчать по поводу того, что один перстень на пальце монарха стоит столько, что на эти деньги можно было бы построить сто больниц. Но, как ни странно, люди не воспримут другую власть. Император в старом потёртом плаще и живущий не во дворце, а в хижине, не вызовет ничего, кроме презрительной усмешки. Увидев власть без блеска бриллиантов, люди не смогут поверить, что это власть. Воля такого властителя будет для подданных ничтожна, на его указы будут обращать внимание не больше, чем на писк комара. Я ещё не рассказывал вам про обеды при монарших дворах. Иногда подают десятки перемен блюд, каждое из которых приготовлено с невероятной изобретательностью. И одного такого блюда хватило бы, чтобы утолить голод, а их подают десятки. Вы думаете, те монархи — идиоты, не понимающие, сколько может съесть человек? О, нет. Представьте себе, что за таким столом оказался нищий принц из крохотного сопредельного государства. Если бы он принимал гостей в своём убогом замке, то смог бы предложить к обеду в лучшем случае тощую курицу, которая по всем признакам умерла от голода. И вот он видит бесконечное множество самых изысканных блюд, одними только объедками от которых все подданные его крохотного королевства могли бы год питаться. И в этот момент нищий принц хорошо понимает, у кого на самом деле власть, а у кого только призрак власти. И подданные этого царя, приглашённые на такой обед, наглядно видят, что у их государя есть такая сила, которой лучше не препятствовать.

Люди ведь на самом деле все одинаковы от последнего нищего до великого императора. Нищий мечтает о том, как, оказавшись на троне, он осуществил бы все свои желания. И если он видит, что у государя — те же мечты, и он осуществил их в полной мере, то нищий такую власть понимает и признаёт. Если же он видит, что царь на троне остался нищим, хотя имеет в своём распоряжении все материальные ресурсы страны, нищему очень трудно будет поверить в то, что этот царь — не сумасшедший, во всяком случае, он не увидит в нём силы, а далеко ли от этого до крушения царства? Вот зачем нужна демонстративная роскошь монаршего двора.

Император молча выслушал зажигательную тираду трубадура, потом некоторое время внимательно смотрел ему в глаза и наконец, иронично усмехнувшись, сказал:

— А ты гораздо глубже, любезнейший, чем показалось вначале. С тобой становится интересно. Послушай меня. Человек состоит из тела и души. Требования тела более очевидны и более неотступны, чем требования души. Поэтому мы на каждом шагу видим, как тело подчиняет себе душу, и не так уж часто встречаем случаи, когда душа подчиняет себе тело. Но потенциально душа гораздо сильнее тела. И вот на этот слабо востребованный, но на самом деле огромный потенциал души я и хочу опираться, созидая нашу империю.

Ты хорошо объяснил мне, в чём смысл вызывающей демонстративной роскоши монарших дворов внешнего мира. Теперь мне понятна эта логика, но я всё-таки её отвергаю. Дело в том, что власть, таким образом себя утверждающая, идёт по самому лёгкому, но не по самому лучшему пути. Она демонстрирует внешнее, материальное могущество, этим утверждая превосходство тела над душой. В такой модели власти богатство и сила не только неразрывны, но и не различимы, одно равно другому. Но я хочу доказать, что такая модель власти не лучшая и уж во всяком случае не единственно возможная. Мы покажем, что сила нашей власти опирается на силу нашего духа, не забывая при этом о потребностях нашего тела, но подчёркивая превосходство высоких стремлений души над низменными материальными потребностями.

— Вы хотите переделать людей, ваше величество? Это ещё никому не удавалось, и вам не удастся.

— Ты не понял, я вовсе не собираюсь переделывать людей. Ты был бы прав, если бы речь шла о коровах, у которых есть только тело, а бессмертной души нет. Если бы я потребовал от коров, чтобы они обзавелись душами, а я бы, опираясь на эти души, пытался ими управлять, то меня, безусловно, ожидала бы неудача, потому что коров не переделать. Но у каждого человека есть бессмертная душа, и у этой души есть свои требования, и опираться на них, вовсе не значит опираться на пустоту. Я не собираюсь переделывать человека, я лишь хочу сместить в человеке акценты, сделать так, чтобы не брюхо правило духом, а наоборот. Мы будем проповедовать аскетизм, мы введём, если угодно, моду на аскетизм. Это невозможно, если император не подаст пример. Вот почему так важно, как организован императорский двор. Император и новая имперская элиты должны собственным примером продемонстрировать, что стремление к роскоши — презренно и обличает низменность души.

— Вы мечтатель, ваше величество.

— Да, мечтатель. Мечта, воплотившаяся в царстве пресвитера Иоанна, провалилась. Причём именно потому, что опиралась на непонимание человеческой природы. Повреждённая грехом человеческая природа не может полностью освободится от зла. Для этого придётся лишить человека свободной воли, и тогда он просто перестанет быть человеком. Христианум империум — это мечта номер 2. Мы понимаем двойственность человеческой природы, и мы не пытаемся это отменить. Но перед всем высоким, что только есть в человеке, мы широко распахнем врата, а развитию низменного начала будем по возможности препятствовать.

— Вы хотите создать империю героев и святых?

— Лучше я и сам не сказал бы.

— Это невозможно. Вас ждёт провал. Подавляющее большинство людей стремятся к материальному, а не к духовному.

— Подавляющее большинство людей очень внушаемо. Если дать им высокие образцы, акценты во всех душах начнут смещаться. Да мы ведь и не хотим создать империю, где живут только герои и святые, такая мечта, действительно, обречена на провал. Герои и святые станут в нашей империи непререкаемым образцом для подражания, и уж кто насколько сможет дотянутся до этого идеала. Вполне осознаю, что кто-то и не захочет тянуться к этому идеалу, но, во-первых, надеюсь, что таких будет не большинство, а, во-вторых, им всё равно придётся жить по нашим правилам. Наша первая задача создать правила и образцы, которые соответствуют нашим идеалам.

— А вы не боитесь, что ваши правила будут слишком идеальны?

— Да без толку бояться. Бесполезно гадать о том, что возможно. Мы будем стремится к наилучшему, а не к возможному, а там уж как Бог даст. Если провалимся, это не будет для нас позором. А если сразу исходить из того, что человек — дерьмо и стремится только к дерьму, то лучше вообще ничего не начинать.

— Ваше величество, — кашлянул Стратоник. — Я, конечно, половины не понял из того, о чём вы говорили, но одно я точно знаю: вопрос с императорской резиденцией надо решать, дальше так управлять невозможно.

— Я уже всё продумал, дорогой магистр. Надо только с императрицей некоторые детали согласовать, и можно хоть завтра приступать к созданию императорской резиденции. Позовите госпожу. А ты, трубадур, сиди и слушай.

Пришла Иоланда в очень простом и элегантном сиреневом платье безо всякой отделки. Император сразу начал:

— Сначала я думал устроить императорскую резиденцию на вершине апостольской горы рядом с монастырём в том самом маленьком домике пресвитера Иоанна, где мы с госпожой жили перед коронацией. Но потом понял, что управлять оттуда будет очень неудобно, подъём на гору требует большого времени. Тогда я решил сделать резиденцию на склоне горы у самых вод канала. Там мы вырубим несколько террас. Первая терраса будет самая широкая, там расположится императорская гвардия в 90 человек. Выше вырубим вторую террасу, где и будет собственно императорская резиденция, небольшое одноэтажное здание с двумя комнатами: личный кабинет императора и столовая мест на десять, на обед я никогда не буду приглашать больше десяти человек. Столовая будет так же залом для совещаний. Выше вырубим третью террасу, где поставим маленький домик, в котором будем жить мы с госпожой. В этом домике будет только три комнаты: личная комната императора, личная комната императрицы и общая спальня. Всё. Как тебе, дорогая?

— А столовой в нашем доме разве не будет?

— Ну хорошо, давай сделаем в нашем домике четвёртую комнату, столовую, только маленькую. Поставим стол на четверых. В этой столовой мы не будем принимать гостей, во всяком случае, не больше двух человек.

— А кухня?

— Готовить можно и в столовой. А можно поставить общую кухню рядом с казармами гвардейцев, там будут готовить и для них, и для нас.

— А когда у нас появится ребёнок?

— Расширим террасу и пристроим к нашему домику ещё одну комнату. И сколько бы у нас детей не появилось, будем пристраивать по одной комнате. Гора большая.

— А где мы будем молиться?

— Везде. Молиться надо непрерывно.

— Это так, но хорошо бы иметь особое место для молитвы. А что если выше нашего домика вырубить ещё одну террасу и поставить там небольшую часовню?

— Замечательная идея. Принято.

— Тогда у меня больше нет возражений. Ты всё прекрасно придумал, Ар… государь.

— А тебе как, Стратоник?

— В целом — здорово. Но возникают вопросы. Где, например, будет собственная вашего императорского величества канцелярия?

— Мне не надо никакой канцелярии.

— Но вы не сможете работать без помощников, без адъютантов, вы не сможете жить без слуг.

— Моими адъютантами будут рыцари гвардии, слугами — сержанты гвардии. Гвардию разобьём на 30 троек, в каждой рыцарь и два сержанта. Они будут дежурить круглосуточно, в три смены, в каждой по десять троек. Таким образом, в любое время дня и ночи в моём распоряжении будет 10 адъютантов и 20 слуг. Они же — охрана, они же — почётный эскорт.

— На первом ярусе рядом с казармами гвардии надо ещё устроить императорские конюшни.

— Да, но не увлекайся количеством лошадей. Самый минимум. Что ещё?

— Охрана. Ваша задумка хороша тем, что снизу доступ к резиденции перекрывают казармы гвардии. Но с флангов и сверху? Заросли колючих кустарников почти непроходимы, но это «почти» меня смущает. Может быть, обнести все четыре яруса стеной?

— Не надо. Лучше устрой в зарослях наблюдательные пункты. Но так, чтобы никто не видел этих наблюдателей, даже я.

— Очень хорошо. Сейчас же нанимаю архитектора, строителей. Работать будут в две смены, от рассвета до заката. Быстро всё сделают. Тут не так уж много работы. Через канал перебросим мост, сначала временный, деревянный, потом капитальный, каменный. В какой части горы будем ставить резиденцию?

— Напротив монастыря святого апостола Андрея Первозванного.

— Может быть, и монастырь отдать в ведение императора?

— Этот монастырь я отдам Ордену Храма.

— А… Ну теперь понятно. А я-то, простая душа, хотел предложить вашему величеству кроме личной гвардии разместить в монастыре на другом берегу канала крупное подразделение Белого Ордена, которое будет подчиняться лично вам. Но я забыл, что наш император способен оседлать коня и без моей помощи. Вы доверяете храмовникам больше, чем белым?

— Не дури, Стратоник. Я понимаю, что ты военный до мозга костей и на всё смотришь глазами военного, но в нашей империи магистр Белого Ордена это уже политическая фигура. Тебе надо привыкать на многие вопросы смотреть глазами политика, и в этом качестве ты должен понимать, что нельзя складывать все яйца в одну корзину. Тебя, очевидно, порадовало бы, если бы я сейчас сказал, что доверяю белым рыцарям больше, чем храмовникам, но как политик ты должен был бы про себя отметить, что император сейчас сказал не дело. Я доверяю обоим орденам одинаково, но я был бы полным идиотом, если бы не пытался опираться на некую силу, кроме Белого Ордена. Больше доверия, дорогой, больше доверия своему императору.

— Да, ваше величество, — с неожиданным смирением сказал Стратоник и склонил голову.

— С Жаном я, кстати, ещё не говорил и не уверен, что этот разговор будет простым. Орден храма — очень особый инструмент. Они вечно зависают между Церковью и государством. В карман я этот Орден никогда не положу, да и пытаться не стану. Но мне нужны эти парни — независимые, свободные, преданные в первую очередь Христу, а уже потом всё остальное по обстоятельствам. Ты уж их, голубчик, полюби.

— Да, ваше величество, — было заметно, что слова императора на самом деле смирили Стратоника.

Император иронично глянул на притихшего трубадура:

— Ну как, любезнейший, при таком дворе смогут появиться придворные интриги?

— Не смогут, — еле выговорил ошарашенный трубадур. — Такого ещё не было. Вы революционер, ваше величество.

— Так и есть. Это монархическая революция. По делу есть замечания? Кроме скорбного плача по камердинерам и фрейлинам. Которых у нас не будет. Потому что я не выношу тунеядцев.

— Если по делу, то я не понял, где будет тронный зал. Император должен иметь трон, и этот трон должен где-то стоять. За императором, конечно, могут носить раскладной стул, объявив его троном. Но, может, так-то всё-таки не стоит?

— Да, это по делу… Не подумал… А знаете что… В Андреевском монастыре — огромная трапезная, ведь там когда-то жило около тысяч монахов, а храмовников сейчас и трёхсот человек не наберётся. Отгородим часть трапезной какой-нибудь занавеской и за ней поставим трон. Когда потребуется, завесу раздвинем, обеденные столы вынесем, вот вам и тронный зал. А всё остальное время зачем помещению пустовать, пусть там едят рыцари-монахи, иногда, может, и я с ними.

— А я? — улыбнулась Иоланда.

— А тебя туда не пустят. Ты в эти дни будешь трапезничать со своими очаровательными смертницами. Может отдать им соседний монастырь?

— Каким будет ваш трон, государь? — сухо спросил Стратоник.

— Каменным… Привезите из пустыни большой серый камень. Из него безо всякой отделки высеките трон, самый простой по форме.

— А балы, ваше величество? — немного окрылился трубадур. — Марлезонский балет и прочие изящные танцы. Их вроде неловко устраивать в монастыре.

— Да нет уж, давай в монастыре. Храмовники тебе так спляшут, в изумление придёшь.

— Но император должен давать балы.

— Зачем? Император, по-твоему, должен скакать молодым козликом? Шута из меня хочешь сделать?

— Но как же молодёжь? Юноши и девушки из аристократических семей и знакомятся в основном на балах.

— Так пусть молодёжь-то пляшет, а император здесь при чём? Давайте отдадим под это дело несколько дворцов в столице. Назовём их… дворцы искусств. Там будут и танцы, и выставки всякие и концерты. Музыка — дело хорошее.

— Особенно барабан, — кашлянул Стратоник.

— Не придуряйся, магистр. Я знаю, что ты весьма неплохо играешь на скрипке. Всё-таки обиделся?

— Какие обиды, государь. Просто я с трудом осваиваюсь в новой реальности.

— Освоишься. Если дашь во вновь открывшемся дворце искусств небольшой скрипичный концерт — будет замечательно. Люди должны увидеть, что мы — не кровавое зверьё.

Стратоник кивнул, император обратился к жене:

— Моя госпожа, ты не занялась бы организацией дворцов искусств?

— С удовольствием. Можно будет выставлять там мои гобелены, — улыбнулась Иоланда.

— Я так понимаю, что я вам не нужен, государь? — вставил слово трубадур.

— Двора у вас не будет, мои знания не пригодятся.

— Ты трубадур? Ну так и трубадурь. Тебя хоть зовут-то как?

— Франсуа.

— Мы все ужасно устали. Спой нам что-нибудь, Франсуа.

— И трубадур запел: «От жажды умираю над ручьем…».

Глава VII, в которой Северину приходится не сладко

В Орденсбурге их будили каждый день в 5 утра, и каждый раз это казалось катастрофой. По коридору шёл будильщик, ударяя железом о железо, эти удары, казалось, плющили мозг, рвали сознание, травмировали душу. Они вскакивали, как ошпаренные, одевались почти в беспамятстве и бежали на построение. Потом был кросс, иногда вокруг замка, иногда по стенам и внутри стен, по тесным винтовым лестницам, по узким коридорчикам, где невозможно было пробежать, ни разу не ударившись плечом или головой, а темп им задавали весьма стремительный. Они бегали около часа, потом на верхней площадке замка или во дворе буквально падали без сил и тут же получали приказ отжиматься, потом присесть, потом поднимать чугунные болванки. К концу упражнений руки и ноги у них уже почти отстёгивались. И тогда они шли в храм на литургию.

В будний день литургию в храме Орденсбурга служили динамично, даже резко, за час. Впереди стояли рыцари, за ними сержанты, потом воспитанники старших курсов, а они жалко ютились в самом конце храма. Они почти ничего не видели из-за широких спин воинов, стоящих впереди, зато всё прекрасно слышали, акустика в храме была превосходной. Сначала Северин воспринимал литургию, как дополнительную физическую нагрузку, как испытание, которое надо выдержать. Молиться он даже не пытался, латинские слова маленькими молоточками били по его потрясённому перегрузкой сознанию, и он выдерживал эту дробь, никаких иных задач не имея.

Из храма они шли на занятия. Здесь было полегче, во всяком случае ему, потому что информацию он схватывал на лету, хотя и не любую. Предметы исторического цикла шли у него великолепно, и вскоре он уже мог поспорить с преподавателем, чем приводил последнего в неописуемый восторг. Языки тоже шли неплохо, особенно латынь. Он чувствовал музыку латыни, её кристальную прозрачность и ласкающую сознание логичность. Он понемногу начал думать на латыни и вскоре уже мог на латыни чувствовать. А вот стратегия и тактика давались ему с большим трудом, он заучивал материал, но совершенно его не чувствовал, не мог творчески применять. Это его чрезвычайно удручало. Какой из него рыцарь без стратегии и тактики? Неужели придётся расстаться с мечтой о белом плаще из-за такой ерунды? Так ведь в том и дело, что для рыцаря это не ерунда. Ещё хуже у него шли теория управления и политология. Кажется, он совершенно не имел призвания к тому, чтобы командовать людьми, всё, что было связано с властью, вызывало у него не только глухое непонимание, но и активное отторжение, граничащее с отвращением. Но ведь имперские рыцари это не просто военные, это правящее сословие, а значит, рыцарем не может быть тот, кто ничего не понимает в управление. Иногда его душа наполнялась отчаянием, но он преодолевал отчаяние и продолжал с тупым упорством грызть гранит науки. Иногда «гранит» начинал понемногу крошиться, но чаще крошились зубы.

После занятий они шли на обед. Кормили в Орденсбурге хорошо, во всяком случае по меркам сына кузнеца, хотя некоторые детишки из рыцарских семей выли от того, что еда плохая. А что плохого, например, в пшённой каше, или в пирожках с капустой, или в постных блинах на воде, к которым к тому же давали пару ложек сметаны. Это всё нормальная еда, хотя кормили их не до сыта, Северин всегда оставался голодным, но не до такой степени, чтобы лишаться сил. К тому же им три раза в неделю давали мясо по довольно приличному куску. Если Северин в отцовском доме ел мясо раз в неделю, то здесь он, конечно, обрадовался, а если кто-то под крылышком у мамы ел мясо каждый день, те сильно огорчились и еле тянули ноги, хотя, может быть, и притворялись. И если на третье им давали стакан очень вкусной воды из подземной реки, так Северин радовался тому, что вода эта гораздо вкуснее, чем была в их деревенском колодце, а кто-то привык на третье всегда иметь стакан свежего сока и сильно огорчался от того, что здесь сок только по воскресеньям. Были в Орденсбурге и такие, кто у себя дома пил на третье чай. Когда ему об этом сказали, он не понял и спросил, что такое чай? Нам ним сначала рассмеялись, а потом объяснили, что это отвар редкой травы, который хорошо бодрит. Северин сказал, что желающим взбодрится достаточно вылить на себя ведро холодной воды, при этом посмотрел на товарищей таким ледяным взглядом, что больше никто не смеялся.

В Орденсбурге воспитывали аристократию, а потому к просьбам воспитанников относились с уважением, хотя в просьбах, как правило, отказывали, но снисходили до того, чтобы объяснить причину отказа. Когда несколько воспитанников возмутились скудным и убогим питанием, к ним позвали повара, который объяснил, что их питание рационально, то есть тщательно продумано исходя из биологических потребностей организма, они получают достаточное количество калорий. Про витамины и калории Северин услышал впервые в жизни и был удовлетворён заверением, что получает их достаточно. Повар так же пояснил, что Оренсбург — не место для чревоугодия, так что все недовольные питанием имеют полное право и все основания ходатайствовать о собственном отчислении. На эти слова Северин удовлетворённо кивнул, а многие сморщились, но промолчали.

После обеда им давали несколько часов поспать, потом они шли на тренировку по фехтованию. Северин быстро понял, что раньше он совсем не умел фехтовать, Робер успел преподать ему только самые азы, с которыми нелепо было даже пытаться противостоять такому противнику, как Эрлеберт, которого учили фехтовать с тех самых пор, как только он оказался способен держать в руках деревянную палку. Сержант-инструктор был беспощаден к Северину, каждый раз, когда он пропускал удар, следовали такие удары деревянным мечом, от которых потом долго не сходили огромные синяки. За неделю тренировок Северин весь покрылся синяками, которые потом не сходили много месяцев, потому что сержант регулярно и тщательно эти синяки реставрировал.

Через некоторое время Северин был покрыт синяками уже не полностью, потому что некоторые из них он уже не позволял сержанту реставрировать, чего последний и добивался. Северин начал показывать в фехтовании некоторые успехи, хотя в их группе некоторые мальчики показывали куда лучшие результаты. Это были сыновья рыцарей, которые уже в колыбели фехтовали погремушками. Сыну кузнеца, который вообще не держал в доме оружие, конечно, трудно было за ними угнаться. Но Северин всё же обогнал в фехтовании многих. Иные мальчики, превратились за месяц в самую настоящую отбивную, потом рыдали по углам, чему Северин несколько раз был свидетелем. Он никого не утешал, потому что сам никогда не принял бы утешений.

После фехтования они шли на ужин, по сравнению с обедом — совсем скудный, потом — вечернее богослужением и три часа личного времени перед сном. Первое время Северин отдавал всё личное время сну, перегруженный жуткой физкультурой, избитый на тренировках, голодный, раздавленный двумя богослужениями в день, с удручающей тройкой по стратегии и позорной двойкой по политологии, измученный хроническим недосыпанием, он падал на койку и тут же засыпал. На вечернее правило его будили, а потом он опять засыпал. А иногда он не мог уснуть, страдая от боли, от голода и от злости на самого себя.

С Эрлебертом они почти не общались. На любой вопрос Эрлеберт отвечал вежливо и с той степенью подробности, которую считал в данном случае уместной, но не говорил ни одного слова сверх необходимого. Сам вопросов никогда не задавал. Поначалу принц казался Северину высокомерным и надменным. Потом он решил для себя, что это всё же принц, а не деревенский мальчишка, и дистанция, которую он держит, необходима, таково требование иерархии. Не надо слишком обольщаться тем, что они тут на равных. Северин стал обращаться в Эрлеберту не по имени, а «ваше высочество». Принц ни разу его не поправил. Впрочем, и раньше, когда Северин называл принца просто по имени, тот его не поправлял.

Иногда к горлу Северина подступало отчаяние. Хотелось разрыдаться, как маленькому мальчику. Тогда он просто сказал самому себе: никто в этом огромном и холодном мире его не утешит. У него нет ни одного родного и близкого человека. Некому вытирать ему сопли. Значит у него нет права их распускать. Порой в нём закипала злость, но он научился обращать всю свою злость на самого себя, на собственные несовершенства, которые считал бесчисленными.

Через два месяца из их группы отчислили 5 человек, тех, кто не выдержал нагрузок. Северин держался.

Глава VIII, в которой император

рассказывает о религиозном законодательстве

— Ваше величество, как вам удалось решить исламскую проблему?

— А кто тебе сказал, что мне удалось решить исламскую проблему?

— Но ведь вы добились мира с мусульманами.

— Добился. Но исламскую проблему решить невозможно, потому что сам ислам и есть проблема. До тех пор, пока религия пророка Мухаммада существует на землях Христианум Империум, мы можем ожидать каких угодно сюрпризов.

— Но ведь вы не захотели «окончательного решения исламского вопроса», не стали уничтожать ислам, хотя после окончания драконьей войны у христиан были на это силы.

— Силы были. Но так нельзя.

***

Дагоберт встретился с Измаилом сразу после победы.

— Здравствуй, дорогой, — император протянул руку эмиру, — проходи, присаживайся. Нам надо многое с тобой обсудить.

— Что нам с тобой обсуждать? Мне остаётся только выслушать твою волю. Волю победителя.

— Вообще-то христиане и мусульмане только что одержали общую победу над безбожниками и язычниками. Мы — братья по оружию.

— Да брось. У тебя сто миллионов подданных христиан, а под моим началом осталось несколько тысяч мусульман. Драконы тебе здорово помогли. Так что не будем изображать равноправные стороны переговоров.

— Что ты хочешь, Измаил?

— Хочу, чтобы зелёное знамя пророка развевалось на всей землёй.

— Ты невыносимый наглец, Измаил, — рассмеялся Дагоберт. — За это я тебя и люблю. Но твою мечту осуществить не могу.

Конец ознакомительного фрагмента.