Тысяча вторая ночь. «Ох уж эти женщины!» Часть четвертая

Василий Иванович Лягоскин

Новые строки теснятся в голове Виктора Кошкина. Куда приведут они его на этот раз; в какое сказочной царство или, напротив, в мир войн и страданий? Ведь даже с помощью всеведущего Интернета он не смог узнать, в голове какого гениального поэта прошлого родились эти рифмы. Чтобы ему расширить круг поисков и заглянуть в прозу…

© Василий Лягоскин, 2016

ISBN 978-5-4483-5721-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

В жаровнях наших стынут угольки,

Глад мучит летом, а зимою хлад,

Рычат на нищих уличные псы,

Встречаешь всюду брань и злобный взгляд.

Не сетуй — не простят нам нищеты…

Маламут не рычал; он скорее доброжелательно, чем настороженно, разглядывал незнакомых пока людей. С особым любопытством он тянул свой нос к Сашке; пацан, кстати, тоже был бы рад познакомиться с ним поближе — вон как горели его глазки восторгом и нетерпением. Николаич перевел взгляд на взрослых. В голове до сих пор теснились строки неизвестного произведения, которое — как он чувствовал — должно было послать его в следующее путешествие; не позднее, чем в очередную субботу. Откуда был вырван этот отрывок? Это предстояло выяснить, а пока — разобраться с его скрытым смыслом. Потому что ни Кирюхины (это была фамилия соседей), ни сам Кошкин с супругой под определение «нищеты» никак не подходили. Если верить словам Николая, ни «глад летом», ни «хлад зимою» никому из них не грозили. А голодные взгляды взрослых — особенно женщин — выражали не тревогу о будущем, а вполне естественный вопрос:

— А где сокровища? Где злато и каменья, которые ты приносил из прошлых вояжей в прошлое?!

И Виктор Николаевич совершенно искренне ответил, опустив руку на широкий затылок щенка:

— Вот сокровище, что прибыло со мной из Древней Руси двенадцатого века. Знакомьтесь — это Герой, моравский маламут.

— Как ты сказал? — задумчиво протянул Николай; очевидно, он когда-то изучал этот вопрос, потому что с сомнением в голосе сообщил всем, и прежде всего Николаичу, — про аляскинского маламута слышал, а вот про моравского…

— Ну, так откуда-то таких собак на Аляску ведь привезли? — резонно ответил ему вопросом Кошкин, — почему не из Моравии?

— А где это, Моравия? — вышла вперед Людмила, тоже забывшая на время о страшных клыках маламута.

Николаич не успел ей ответить. Потому что раньше него на задумчивость родителей отреагировал Сашка. Пацан ловко соскочил с рук отца, прильнул на мгновение к шее щенка, которую не смог обхватить ручонками… миг — и ошалевший от такой бесцеремонности Герой превратился в ездовую собаку. Сашок ловким движением заскочил на его широкую спину.

— Эй — эй! — тут же сдернул его Кошкин, — ему пока нельзя!

И повернулся к родителям шустрого паренька с чуть извиняющимся пояснением:

— Он ведь еще маленький, щенок — всего два месяца. Косточки еще растут, так что загружать их нельзя — вырастет кривоногим и горбатым.

— Щенок?!! — выдохнули сразу трое взрослых.

— Два месяца? — это уже один Николай шагнул вперед и ловко перехватил у Николаича ребенка.

Одной левой, кстати. Потому что правая так же бесстрашно, как прежде у сына, гладила широкий лоб маламута.

— А почему Герой? — это Сашок пропищал уже с рук отца.

— Потому что он действительно герой — самый настоящий, — с гордостью за пса заявил Николаич, — спас от злых происков иностранного агента целую княгиню — Ярославну; если кто слышал про нее.

— Слышали, — кивнула Людмила.

Она тоже когда-то училась в классе Виктора Николаевича, тогда совсем молоденького учителя, и отличалась изрядным прилежанием. А сам Кошкин, отметивший этот факт краешком сознания, вдруг задал еще один вопрос — себе:

— А что было бы, если княгиня там, в далеком одна тысяча сто восемьдесят пятом году, отпила бы из кубка? Или шальная стрела из греческого стана поразила Кассандру на стене Трои, когда я был в ее теле? Или…

На свете только тот судьбою одарен,

Кто осторожным и разумным сотворен,

Кто не пойдет сухой, не скользкою дорогой

Не осветив умом, не ощутив ногой…

Об этом — о своих вполне обоснованных опасениях — Кошкин рассказал всем уже дома. Герой успел обнюхать все в своем новом жилище; сожрать остатки борща и пельменей, и сейчас лежал в углу залы с довольной физиономией. А Николаич тут же пожалел, что рассказал об этой стороне своих удивительных путешествий; пока неисследованной стороне. Он, впрочем, не горел желанием исследовать ее. Так же, как и отвечать на вопрос Валентины:

— И как же ты, мой драгоценный, возвращался домой? Говорил волшебное слово?

Кошкин раньше о такой сугубо интимной подробности путешествий не распространялся. Стеснялся. И — задай сейчас этот вопрос кто-то другой — постарался бы увильнуть от него, перевести на что-нибудь другое. Да хотя бы на те же стихотворные строки, что сами всплывали в голове, обещая новые приключения. Но от Валентины отвертеться было невозможно. Это было проверено не раз; вбито и в подкорку глубоко внутри головы, и снаружи ее — крепкими кулаками супруги.

Не верь посулам жен и дев,

Их легким увереньям,

Ведь их довольство или гнев

Подвластны вожделеньям.

Под их любовью показной

Скрывается измена…

Нет — в любви Валентины Николаич нисколько не сомневался; про измену даже думать не хотел — был уверен в своей половине на все сто. А вот вожделение, а тем более гнев… В-общем, Кошкин глубоко вздохнул и во всем признался. Первым не сдержал рвавшийся из глубины души смех Николай. Он сначала закашлялся, пытаясь сдержать хохот уже на выходе; не справился с этим, и захохотал громко и безудержно. Скоро в комнате смеялись все; даже Герой улыбался во всю зубастую пасть. А Николаич, махнув рукой, тоже засмеялся.

Конец ознакомительного фрагмента.