Шерлокиана. Смерть русского помещика и другие правдивые истории

Сергей Юрьевич Борисов, 2020

Великий Детектив жив и неплохо себя чувствует… Доказательство – неослабевающий интерес к его приключениям. И появление новых рассказов, таких как "Смерть русского помещика". В нем Холмс расследует убийство помещика Карамазова, по-своему взглянув на знаменитый роман Достоевского. Этот рассказ часто ошибочно включают в собрания сочинений Конан Дойла, а почему так случилось, в том Сергей Борисов признается честно и прямо. Повесть "Три трубки" снова о нем, о Шерлоке Холмсе, но больше о поклонниках, считающих себя его "армией". Плюс очередное расследование, разумеется, их даже два: одно проводится в конце XIX века, а другое в наши дни. "Шерлокиана" – это энциклопедия знаний о Великом Детективе с изложением от "А" до "Я". Что же касается сэра Артура Конан Дойла, то при всей его проницательности, он верил в спиритизм и медиумов, и это однажды его очень подвело, о чем и рассказывается в очерке "Феи не настоящие!".

Дело на три трубки

Повесть

Пальцы ухватили кожу, оттянули, повернули. Я замычал, охнул и оставил руку в покое. Значит, это не сон! И эта рукопись, и эти строчки: «Вы полагаете, Уотсон, что эта задача по плечу мне и только мне? — Холмс поджал и без того тонкие губы. — Лестно слышать столь высокое мнение о своих способностях. Но должен заметить, что вы явно недооцениваете того же Лестрейда».

Я встал и подошел к окну. По Бейкер-стрит ползли автомобили. Сполохи реклам дрожали на мокрых от дождя стеклах. Где-то вверху стрекотал полицейский вертолет, иным средствам воздухоплавания полеты над Лондоном запрещены. Положительно, за окном был наш век — ХХ-й, его финишные годы — 90-е.

Я вернулся к столу и с какой-то даже опаской взглянул на ветхие листы, исписанные стремительным уверенным почерком. Нет, не может быть! Это все подстроено. Кто-то решил меня разыграть. Кто? Зачем? С какой стати?

Приказав себе успокоиться, я стал перебирать в памяти события, предшествующие моему приезду в Лондон и последовавшие за ним.

Полгода назад, посылая статью «Дедуктивный метод Шерлока Холмса и его влияние на развитие криминалистики», я думать не думал, что итогом этой авантюры станет не только публикация в узкоспециальном журнале с микроскопическим тиражом, но и учтивое приглашение на конференцию, посвященную творчеству Артура Конан Дойла и столетию со дня публикации рассказа «Последнее дело Холмса», в котором Великий Детектив «гибнет» в пучине Рейхенбахского водопада. В конце письма необидно подчеркивалось, что расходы на дорогу и проживание приглашающая сторона берет на себя. Надо ли говорить, что я не замедлил с согласием и засобирался в дорогу.

И вот я в Лондоне. Все, как ожидалось: сырость, туман и чопорные джентльмены с постными лицами. Чопорность, однако, не отменяла обходительность. Внимание, которого я удостоился, было неожиданно, а оттого вдвойне приятно.

Ту неделю, в которую предстояло уложиться конференции, иногородние участники вольны были жить в ими самими выбранном месте. Роскошному, но безликому «Хилтону» я предпочел небольшой пансион на… конечно же, на Бейкер-стрит. Узнав о моем выборе, казначей конференции одобрительно наклонил консервативно напомаженную голову и выдал необходимую сумму.

Хозяйка пансиона, миссис Носдах, оказалась женщиной лет преклонных, но удивительной бодрости. Она проводила меня в комнату, одарила комплиментами Россию и русских и, уведомив о времени обеда, удалилась, полная достоинства и гордости за свое владение.

Комната мне понравилась. Викторианский стиль! Грузный комод, массивная кровать, умывальник с ширмой, кресло перед камином, рядом с которым сложены торфяные брикеты. К стене приткнулся стол на гнутых ножках — выходец из прошлого столетия. Очевидно, правильнее было бы назвать его бюро: деревянная решетка в ладонь высотой ограждала столешницу, упираясь в баррикаду из ящиков и ящичков, предназначенных для хранения писем, документов, чеков и счетов.

Я не без удовольствия ощутил дуновение старины, распаковал чемодан и уселся за стол, вооружившись папкой с докладом. Я собирался кое-что в нем подчистить, однако голова была пуста, а если изредка и попадались разновеликие мысли, они не имели ни малейшего отношения к моему грядущему выступлению на конференции. Возможно, это было следствием излишне резкой смены государств и климата, часовых поясов и сервиса. Как бы то ни было, работать я не мог. Пребывая в бесплодной задумчивости, я провел рукой по столбикам решетки, пальцем пошевелил вензель на одном из ящиков. И тут…

Раздался щелчок, за ним какой-то сухой треск, и один из ящичков выдвинулся из «баррикады». Задняя стенка его откинулась, и моему взору предстал пакет.

Увы, я не уловил аромата тайны. Вместо того, чтобы оценить по достоинству романтическую сторону происходящего, я таращился на пакет и пытался сообразить, что мне теперь делать. Логичнее всего было бы найти миссис Носдах и сообщить о случившемся, но я поступил по-другому — взял пакет.

«Читать чужие письма — гнусность», — пенял я себе и тут же усмирял потревоженную совесть. Во-первых, клапан не заклеен и не залит сургучом. Во-вторых, содержимое пакта явно письмом не является. Впрочем, даже если бы было иначе, я все равно не устоял бы перед искушением заглянуть внутрь. Потому что на пакете тонким пером были нарисованы пляшущие человечки. Те самые!

Несколько хрустнувших на сгибах листов были убористо заполнены словами. На первом листе значилось: «Красная черта». Я пробежался глазами по строчкам. Господи! Передо мной был неизвестный рассказ сэра Артура Конан Дойла. Незаконченный рассказ. Рабочие наброски.

Я плюхнулся в кресло и стал читать, в тот момент совсем не думая о том, что это — розыгрыш, таящий в кажущейся невинности какой-то умысел. Ведь чудес не бывает!

Читал я с полчаса, местами с трудом разбирая англоязычную скоропись. Отложив последний лист, я окинул взглядом комнату. Вурдалаки не спешили ко мне со скрюченными в нетерпении пальцами. Вампиры не скалили зубы. Не колыхались привидения, не скреблись тролли под половицами, не пищали под потолком летучие мыши. Ничего этого не было, как не было и другого — волооких красавиц, райских кущ и прочих приятных вещей. В общем, ничто не говорило о том, что я пребываю в кошмарном или, напротив, сладостном сне. А как насчет самого обыкновенного?

Я закатал рукав и что есть силы ущипнул себя, желая проснуться. Но я не спал. Это ж надо!

* * *

Отложив до поры вопросы, кому и для чего понадобилось устраивать весь этот цирк, я вновь устроился за бюро, чтобы подвергнуть рассказ более тщательному изучению. Откуда начнем? Хотя бы отсюда. Холмс говорит, что Уотсон не отдает должного инспектору Лестрейду, и тот отвечает:

« — Полноте, Холмс! У этого человека с лицом хорька только и умения, что мгновенно выхватывать револьвер. Порой я вообще сомневаюсь, что он способен к мыслительным упражнениям. Посему и убежден, что с этим делом справитесь только вы!

— А вы, Уотсон? Вы уже признали себя побежденным?

— Я?

— Да, вы. Знаете, Уотсон, вы не перестаете меня удивлять. Обладая суммой фактов, необходимых для правильного вывода, и зная основы метода, способного привести вас к этом выводу, вы тем не менее опускаете руки и смиренно признаете свое бессилие решить не такую уж сложную задачу. Право же, мне потребовалось меньше времени на разгадку, нежели вам на изложение обстоятельств дела. Воистину, нетренированный мозг подобен почве, на которой не произрастает ничего, кроме плевел.

Холмс замолчал, раскуривая трубку, а потом спросил озабоченно:

— Надеюсь, мои слова не показались вам чересчур резкими?

— Уж не хотите ли вы сказать, — с недоверием произнес я, — что вам известен убийца Генри Райдера?

— Именно так! — Холмс, как мне показалось, снисходительно наклонил голову. — Эта задачка всего лишь… на три трубки.

— Постойте, — по-прежнему недоумевая, сказал я. — Но вас же не было на Кенсингтон-роуд, вы не видели места происшествия, не знакомы лично с действующими лицами этой трагедии. В вашем распоряжении те же факты, что и у меня. Но я далек от того, чтобы утверждать, что они абсолютно точны, тем более я не осмеливаюсь заявить, что они исчерпывающи.

— А вот у меня, — попыхивая трубкой, вымолвил Холмс, — нет сомнений в их точности. Ваше дарование литератора вкупе с врожденной скрупулезностью тому порукой. Вы так красочно поведали об увиденном и услышанном, что, признаюсь, у меня возникло ощущение, будто это я побывал на Кенсингтон-роуд, что это я сопровождал инспектора в поездках по городу, что я тоже был рядом с Лестрейдом во время допросов Вэнса и Гатлера. Так что о точности можете не беспокоиться. Что же касается полноты фактов, то количество их не всегда обусловливает качество. Нередко подробности, сами по себе достойные внимания, поскольку ничто в этом мире не бывает лишним, тем не менее не являются сколько-нибудь существенными при рассмотрении того или иного дела. Данный случай — подтверждение тому. Вот почему я сказал вам, Уотсон, что мы имеем все необходимое для вывода. И я этот вывод сделал.

На мой взгляд, Шерлок Холмс вполне мог обойтись без этой лекции. Благодаря десяткам дел, в которых мне довелось ему ассистировать, я уже вырос из прописных истин. Но должен сознаться, кое-что в этом монологе показалось мне по-настоящему интересным — та его часть, где мимоходом упоминались мои литературные способности.

Я выдержал паузу, дабы не выказать обуревавшее меня нетерпение, тоже раскурил трубку и только после этого спросил:

— Кто же убийца?

Холмс лукаво прищурил правый глаз.

— Гатлер?

— Сегодня я намерен ограничить себя в словах, — сказал Шерлок Холмс и прищурил глаз левый.

— То есть?

— Мне хочется, чтобы вы сами пришли к правильному решению. Но заверяю вас, что, если потребуется, я к вашим услугам.

— Потребуется, — проворчал я.

— Ну, смелее! — Холмс и успокаивал, и подбадривал меня. — Итак?

— Итак… — машинально повторил я. — Неужели вы думаете, что я справлюсь?

— Давайте попробуем. Вернемся к началу. Сегодня часов в одиннадцать к нам примчался Лестрейд. Миссис Хадсон проводила его наверх. Инспектор огорчился, узнав от вас, что в ближайшие часы меня не будет, так как я в гостях у Майкрофта. С отличающей его развязностью Лестрейд развалился в моем кресле и, полуприкрыв веками бегающие глаза, сказал…».

Так как я читал рассказ не первый раз, то знал, что именно сказал Лестрейд. Но убедиться в том, что память меня не подводит, что инспектор сказал в точности то, что написано, а не что-то другое, мне не удалось. Меня прервали. Где-то ударили в гонг, и пансион миссис Носдах наполнился вибрирующим звуком, призывающим к обеду. Звуки гонга еще дрожали в воздухе, а я уже все решил — решил умолчать о своей находке. Пока.

* * *

Не люблю, когда человека уподобляют плодам и продуктам. Я имею в виду расхожие фразы, что все мы — продукт своего времени, что все в нас — плоды воспитания. И это при том, что я не являюсь сторонником ортодоксальной теории наследственности, — генетиков я уважаю, просто… не нравится мне это. Хотя приходится признать, что, как всякий постсоветский человек, я подвержен дурацким сомнениям, нашпигован стереотипами и мучим комплексами.

В чем спускаться к обеду? Господи, а вдруг здесь, в этом доме, принято облачаться в смокинг? Или во фрак? Однако, чтобы надеть, смокинг (или фрак) неплохо иметь! А в моем распоряжении только однобортный костюм, хотя и вполне приличный. Значит, так тому и быть.

Я привел себя в порядок. Одернул лацканы, смахнул пушинку с плеча. Готов!

Готовый снести насмешливое удивление — эва, русский пентюх, без смокинга (без фрака)! — я спустился вниз.

Нервничал я напрасно. Люди, собравшиеся у стола и занимавшие друг друга беседой в ожидании приглашения к трапезе, одеты были если не по-домашнему, то уж во всяком случае не для банкета. Это не могло меня не порадовать, и я тут же воспрял духом.

— Джеймс Форетт.

— Урсула МакДоул.

— Стивен Карпински.

— Элвис Баум.

Считая миссис Носдах, я был шестым.

Хозяйка пансиона предложила всем занять свои места. «Свои» — потому что на столе лежали глянцевые карточки с тщательно выписанными именами присутствующих. Определив свое место, я сел, положил на колени салфетку и повернулся к Урсуле МакДоул.

— Позвольте предложить вам вина.

Все ли я правильно делал, нет ли — этого увидеть в глазах девушки я не сумел. Ладно, самое верное — держаться естественно. Даже если кому-то это и покажется комичным

— С удовольствием, — улыбнулась моя соседка. Ей едва ли было за тридцать. Неброской расцветки свитер, твидовая юбка и туфли на низком каблуке не прибавляли ей лет, как раз наоборот, каким-то чудесным образом подчеркивали ее молодость и спортивность. Льняные волосы, открытый взгляд голубых глаз, чуть-чуть обветренная кожа — Урсула МакДоул была воплощением телесного здоровья и душевной бодрости.

Человек справа от меня являл ей полную противоположность. Прежде всего потому, что был мужчиной. К тому же Джеймс Форетт был дряхл. Руки его дрожали, как у завзятого алкоголика, а лысый череп покрывали коричневые старческие пятна, над которыми паутинками витало не больше десятка упорно споривших со временем волосков. Черный сюртук, слегка порыжевший от носки и лет, сидел на нем безупречно. Чепуха, конечно, но у меня возникло подозрение, что престарелый мистер Форетт затянут в столь же древний корсет, — иначе как с помощью китового уса в таком возрасте сохранить столь величественную осанку невозможно.

— Никогда не имел удовольствия обедать с русскими, — прошепелявил он, поднимая на меня бесцветные рыбьи глаза, в которых не было и намека на симпатию.

— Не могу сказать того же об англичанах, сэр, — ответствовал я. Джеймс Форетт мне не понравился.

Стивен Карпински, сидящий напротив, прыснул и покраснел, устыдившись своей несдержанности. Это был коротко стриженый парень лет девятнадцати в рубашке с распахнутым воротом. В дальнейшем я понял, что довольно расхлябанный внешний вид, смешливость и общая несерьезность не соответствуют внутреннему содержанию: Стивен изучал право в Кембридже, одновременно на практике постигая премудрости юриспруденции в конторе известного лондонского адвоката.

Миссис Носдах, представляя мне Карпински, ненавязчиво дала понять, что благоволит юноше. Сейчас же, после его смешка, взгляд ее был суров.

— Еще сыра, Стивен? — холодно спросила она.

— Спасибо.

— Спасибо — да, или спасибо — нет?

— Нет.

Глаза Карпински, прятавшиеся за длинными пушистыми ресницами, продолжали искриться весельем. Я подумал, что человек, умеющий смеяться, заливаясь при этом девичьим румянцем, наверняка хороший товарищ.

— Позволительно ли будет поинтересоваться, что привело вас в Лондон?

Мне показалось, Элвис Баум задал вопрос исключительно для того, чтобы, пустив беседу в новое русло, разрядить вдруг ставшую достаточно напряженной атмосферу за столом. Хотя он не был похож на чувствительную личность — напротив, эдакий «белый воротничок», требующий от окружающих высокой оценки своего статуса. Абсолютно спокоен и безгранично уверен в себе. Однотонный пиджак, неброская сорочка, галстук с эмблемой частной школы. Все свидетельствовало об уравновешенности мыслей и желаний, которых, должно быть, у него было не так уж и много — строго «по плечу».

Да, вопрос был задан не из интереса, а из желания вернуть учтивое безразличие нашему разговору. А еще в голосе мистера Баума слышались покровительственные нотки. Очевидно, он до сих пор считал Лондон «городом городов», где вершатся судьбы мира. И для него было естественно, что сюда стекаются люди со всего света. Даже из России.

Я кратко изложил причины, приведшие меня в столицу некогда могущественной империи, ставшей ныне всего лишь одной из ведущих держав. Мое сообщение возымело неожиданно сильный резонанс.

— Вы занимаетесь творчеством Конан Дойла? — удивленно переспросила Урсула МакДоул.

— И правильно делаете! — подал голос Джеймс Форетт, клацнув вставными челюстями.

— Шерлок Холмс — наше национальное достояние, — внушительно произнес Элвис Баум. — Как и…

–…колонна Нельсона, — подсказал Карпински. — И Вестминстерский дворец.

— Стивен! — Миссис Носдах укоризненно тряхнула седыми кудельками, сквозь которые просвечивала кожа. — Впрочем, вы правы: как Вестминстерский дворец. Мистера Холмса знают во всем мире.

— И любят во всем мире, — добавил я, поклонившись хозяйке.

— И будут любить! — изрек мистер Баум. — Он настоящий британец.

— Любят не за гражданство, — возразила Урсула, насколько я понял, вложив в слова толику иронии. — И не за национальность. Любят за человеческие качества.

— Именно это я и имел в виду, — отрезал Баум. — В Холмсе сконцентрировано все лучшее, что отличает английский характер.

Я счел нужным поддержать девушку.

— В жилах Холмса текла и французская кровь — его бабка была сестрой художника Верне, хотя прежде всего он — потомок деревенских сквайров, создававших историю и благосостояние вашей прекрасной страны. И все же, полагаю, любят его не за это (Стивен опять хихикнул), а потому, что люди видят в нем человека, восстанавливающего порядок, преследующего и наказывающего подлецов и негодяев, защищающего обиженных и оскорбленных. Они и сами были бы не прочь записаться в герои, но дефицит способностей и стойкости не позволяет им уподобиться своему кумиру. Шерлок Холмс — идеал, и если бы сейчас какой-нибудь литературовед вдруг доказал, что Холмс не англичанин, а, скажем, датчанин, это не замутнило бы его лик и не сказалось на всеобщей — всемирной и вневременной! — любви к нему. Возможно, я излишне многословно излагаю свое мнение, мистер Баум, но феномен Великого Детектива… Эта тема давно меня волнует. Она горячит кровь.

Элвис Баум посмотрел на своих соотечественников, оценивая эффект, произведенный моей речью, потом взглянул на меня:

— Ваша восторженность приятна и достойна уважения. Что касается количества слов… Фигура мистера Холмса предполагает именно такое отношение, так что нет нужды отмерять слова на аптекарских весах.

— Вы прекрасно говорите по-английски, — отметила миссис Носдах.

Я улыбкой поблагодарил за комплимент.

— Язык Остин и Троллопа. Великолепный в своем консерватизме, — прошамкал Форетт.

Ему я не улыбнулся.

— И почти без акцента. Только выделяете «а», — сказала Урсула.

— Когда говорю по-русски, тоже выделяю. Как всякий москвич, — сказал я. — А вообще мне лестно слышать такой вердикт. Тем более — от англичан, и именно здесь — в Лондоне.

Мистер Баум переложил салфетку с колен на стол и, обращая к хозяйке пансиона слова благодарности, поднялся. Все последовали его примеру.

Стивен тронул меня за локоть.

— Вы курите?

— Еще как!

— В таком случае просим к нам в гостиную. Мы собираемся там по вечерам. Полагаю, вам будет любопытно… — Он не закончил фразу, словно спохватился. — Впрочем, я пригласил бы вас, если бы вы и не курили. Это не принципиально: ни Урсула, ни миссис Носдах не подвержены сей пагубной привычке. Но если у вас другие планы…

— Отчего же, с удовольствием! — бодро откликнулся я, думая о том, что послеполетную усталость можно и перетерпеть. — Только схожу за сигаретами.

— Обязательно приходите, — сказала подошедшая к нам Урсула. Щеки ее стали пунцовыми, и возьмусь утверждать, что ей это очень шло.

Поднимаясь по лестнице к себе в комнату, я так и эдак вертел фамилию миссис Носдах. Если прочитать наоборот, что получится? Хадсон. А как звали хозяйку квартиры Холмса? То-то же. Вот только что все это значит?

* * *

Я достал из кармана плаща сигареты, проверил, при мне ли зажигалка. Можно идти, но рукопись не отпускала меня! Я подошел к столу, сказал себе: «Только одну страницу!» — и стал читать.

«С отличающей его развязностью Лестрейд развалился в моем кресле и сказал…

–…что рассчитывал на ваш совет, Холмс. Меня поражает самомнение инспектора: он ни за что не признается, что нуждается в вашей помощи, он предпочтет какой-нибудь эвфемизм: консультация, совет… Вроде как одолжение делает. Возмутительно.

— Вы отвлеклись, Уотсон, — сказал Холмс, пряча в уголках губ усмешку.

— Да? Так вот, Лестрейд рассказал мне жуткую историю. Рано утром рабочие газовой компании «Гастингс и сыновья», прокладывающие траншеи вдоль Кенсингтон-роуд, обнаружили в накануне вырытой яме труп молодого человека. Голова его была проломлена, а лицо…

— И что же лицо? — перебил меня Холмс.

— Просто кошмар! Лицо пересекала красная черта — полоса вздувшейся кожи шириной в полтора дюйма. Из документов, найденных при несчастном, полиция узнала его имя и род занятий: Генри Райдер, адвокат. Через полчаса прибывший к месту трагедии Лестрейд уже имел на руках адреса квартиры и конторы Райдера, а также некоторую, довольно скупую, информацию о нем как о человеке и служителе Фемиды. Надо признать, иногда инспектор действует весьма расторопно.

— Вот видите, Уотсон, — снова перебил меня Шерлок Холмс, — вы противоречите себе и подтверждаете мою мысль: Лестрейд вовсе не так уж плох. Ему бы еще воображение…

— Противоречия здесь нет. То, что сделал инспектор, не требовало усилий ума. Интеллект в таких случаях не обязателен, достаточно придерживаться определенной, положительно зарекомендовавшей себя последовательности действий.

Холмс покачал головой, не соглашаясь со мной. Или только сделал вид, что остается при своем мнении. Такое тоже могло быть. Холмс — великий актер и идеалист, обожающий окутывать романтическими (порой — сентиментальными) покровами прозу будней. Но он и великий упрямец — ему доставляет истинное наслаждение ставить под сомнение неоспоримые истины. А скудоумие Лестрейда неоспоримо.

— Продолжать? — поинтересовался я, позволив себе чуточку сарказма.

— Конечно.

— Со всеми подробностями? Но вы с ними уже знакомы!

— Так же, как и вы, доктор, — парировал Холмс. — Продолжайте, и как можно подробнее. Не исключено, что вы заметите в своем рассказе некоторые детали, которые помогут вам дописать финал этой драмы.

И я продолжил:

— Инспектору не было резона что-то от меня скрывать. Совершенно не понуждая его к откровенности, а может быть, как раз поэтому, я узнал, что Генри Райдер был, несмотря на его молодость, преуспевающим адвокатом, совсем не похожим на стряпчих, блестяще предъявленных читающей публике Диккенсом и Теккереем. Это был человек энергичный, решающий вопросы без крючкотворства и излишней страховки. В то же время он не признавал компромиссов, никогда не шел против установлений профессионального долга и своей совести. В общем, краса и гордость нарождающегося поколения, которое, походи все его представители на Райдера, было бы и утешением отцам, и упреком им.

Увлекшись, я забыл о трубке, так что мне пришлось снова раскуривать ее. Я не торопился, желая проверить терпение Холмса на прочность. Убедившись, что терпения Холмсу не занимать, я затянулся поглубже и заговорил вновь:

— В силу особенностей своего характера и следуя принципам, которые он исповедовал не как слуга или раб, а как подвижник, убежденный в их верности, Генри Райдер нередко попадал в ситуации, когда испытанию подвергалась его порядочность. И надо сказать, он с честью выходил из этих схваток, отвергая грязные деньги подкупа, игнорируя угрозы и шантаж, не поддаваясь давлению власть предержащих. Кому-то, знакомому с ним лишь поверхностно, Райдер, вероятно, казался неким бессердечным механизмом, не ведающим эмоций. Однако это впечатление на поверку оказывалось ложным, стоило хоть немного сблизиться с ним. Какая уж тут холодная рассудочность! Участие его в делах клиентов было самым горячим, чуть ли не родственным — так близко к сердцу принимал он чужие беды и тревоги. Бывало, он отказывался от платы, довольствуясь сознанием хорошо выполненной работы и получая удовлетворение от того, что справедливость восторжествовала. Бывало даже, что и после окончания процесса Райдер не оставлял своим вниманием бывших подопечных, помогая и морально, и материально, хотя состоятельным человеком не был. Кстати, Холмс, не чудится ли вам за портретом Райдера ваш собственный?

Шерлок Холмс поправил рукав своего любимого серого халата и сказал:

— Вы слишком высокого мнения обо мне, Уотсон. А ведь я действительно… машина, в чем неоднократно пытался убедить вас. Да-да, машина, ограждающая себя от эмоций. То есть я являю собой противоположность Генри Райдера. Эмоции… Мой метод не сочетается с ними, он чужд им! Плохо это или хорошо, но это так.

Я приготовился к спору, но Холмс остановил меня движением руки».

Великий Сыщик, единственный в мире детектив-консультант, остановил не только милейшего доктора Уотсона, он и передо мной зажег красный свет: я оторвался от рукописи и метнулся к двери — вот тебе и «одна страница»!

* * *

Все общество было в сборе. Мистер Форетт и Элвис Баум стояли у книжных полок, застилавших, точно гобелен, одну из стен, и вели тихую беседу. Миссис Носдах что-то переставляла на маленьком столике, на котором, помимо прочего, красовалась бутылка портвейна — дань традиции. Урсула и Стивен расположились в креслах около камина. «И это — английский камин?» — чуть не вырвалось у меня. За ажурной решеткой вместо веселых языков пламени равнодушно алели спирали электрообогревателя. Может, и брикеты у меня в комнате — лишь антураж? Может, они из папье-маше?

— Надеюсь, вам понравится, — шепнул мне Стивен, когда я опустился в кресло между ним и Урсулой с бокалом вина в руке. — Право, здесь иногда можно услышать презанятные вещи. Не так ли, Урсула?

Девушка не ответила, но — улыбнулась.

— Приезжему это может показаться экстравагантным. — Стивен скосил глаза на пару у книжных полок. — «Добрая старая Англия». Ее осколки.

— Что ушло, то ушло?

— Знаете, — он пристально взглянул на меня, — не хочется, чтобы все без остатка ухнуло в Лету. Кое-что не мешало бы попридержать, а кое-что из рухнувшего и назад вытащить.

Настала моя очередь внимательно посмотреть на него. Странные речи для его возраста.

— Вы полагаете, Стивен, колесо истории можно повернуть вспять?

— Не получится. Замедлить ход — и то не выйдет. Но если побежать назад, если побежать быстрее, чем вертится колесо, можно прикоснуться к давно прошедшему.

— Это поэтическое допущение?

— Отнюдь. Это возможно. Театр, кинематограф, книги… Только надо быть послушным зрителем и благодарным читателем. Всего-навсего. А можно играть самому.

— Играть?

— Соблюдая определенные правила и преследуя конкретные цели.

— Мне кажется, — вступила в разговор Урсула, — что порой целью становятся сами правила, неукоснительное следование им.

— Бывает и так, — кивнул Стивен. — Но это не отменяет истинных целей. Движение к ним может не осознаваться, но это не значит, что этого движения нет. Другое дело — достижимы ли эти цели! А каково ваше мнение на этот счет?

Вопрос не поставил меня в тупик.

— Цель, безусловно, достижима. Ведь цель любой игры — победа. В ней обязательно должен быть некто — в компании, содружестве с кем-то, в одиночку, — первым пришедший к финишу. В противном случае игра, как действо, теряет смысл, превращаясь в форму без содержания, в пустую трату времени и сил.

— Но коли есть победитель, — Стивен (я заметил) переглянулся с Урсулой, — должен быть и побежденный.

— Как говорят математики: это достаточно, но не необходимо. Побеждать можно не только противника, но и обстоятельства. Правда, обстоятельства здесь надо трактовать широко. Например, филателист становится победителем, заполучив вожделенную марку; клеящий самолетики, завершив сборку сложнейшей модели, — тоже победитель. Они достигли цели, никого не повергнув при этом в прах.

— Коллекционирование — это игра? — Урсула явно предпочитала четкие формулировки.

— Помилуйте, неужели вы думаете, что собирание кусочков бумаги с картинками и зубчиками по краям или создание миниатюрных копий самолетов — это занятия серьезные? Нет, разумеется, серьезные, но — лишь для тех, кто играет или болеет за играющих.

— Вы здраво мыслите, молодой человек, — раздался голос за моей спиной. Форетт и Баум подошли к нашему трио, превратив его в квинтет.

— Приятно слышать, — старчески пришепетывая, сказал мистер Форетт, — столь глубокие суждения о, казалось бы, столь незначительных вещах. — Жестом он пресек мою попытку подняться.

— Благодарю, — произнес я сдержанно, как истинный джентльмен. И откуда что взялось?! — Добавлю, что не считаю игру чем-то не стоящим внимания. Более того, убежден: играя, человек нередко проявляет свои лучшие качества.

— Это какие же? — спросил Элвис Баум.

Я поискал точный ответ, не нашел и начал осторожно:

— Речь, очевидно, надо вести не столько об упорстве, трудолюбии или отваге, решимости справиться с правилами, ограничивающими свободу играющего, сколько о том, что человек, поглощенный игрой, как бы обнажает себя, раскрывает свой характер. Он увлечен, следовательно — искренен, и ему нет дела до того, как он выглядит в глазах окружающих. Отпадает нужда в маске, которую он почти не снимает, по мере сил пытаясь соответствовать той или иной жизненной ситуации. Искренность! Сегодня это ценится превыше всего. Во всяком случае, мною, — закончил я, довольный, что в игре, в которую меня втягивают обитатели пансионата миссис Носдах, пока далек от поражения. Похоже, я даже сумел набрать кое-какие очки.

— Можно ли заключить из ваших слов, что вы не только приветствуете действо, называемое игрой, — прошамкал мистер Форетт, — но и сами по натуре игрок?

— Разумеется.

— У вас не осталось сомнений? — поинтересовался вроде бы совсем не к месту Стивен. Он сказал это как ученик, никогда не упускающий возможности подковырнуть педанта-учителя.

Мистер Форетт оставил вопрос без ответа и направился к дверям. что послужило сигналом — пора расходиться. Я еще раз пригубил портвейн, встал, пожелал доброй ночи, я поднялся к себе в комнату.

* * *

Как следствие усталости, долгих разговоров и выпитого портвейна, меня посетила шальная мысль: «Может, там еще что-нибудь есть?». Оглядываясь на дверь, я исследовал бюро: простучал стенки, вынул ящики из гнезд — и все на предмет обнаружения еще каких-нибудь тайников.

Ничего — ни тайников, ни рукописей в них. И все же поиски мои не были такими уж безрезультатными. Кое-что я обнаружил, и это «кое-что» наводило на размышления. При изучении «анатомического строения» бюро выяснилось, что механизм, открывающий тайник, в котором лежал пакет, срабатывал не только после нажатия на вензель. Срабатывал он и после поворота на девяносто градусов некоторых столбиков в обрешетке; срабатывал, если сдвинуть с места письменный прибор с пустыми чернильницами и разовыми ручками Bic; срабатывал механизм после еще десятка различных манипуляций с деталями конструкции и аксессуарами бюро. Логики в этом не было. Хотя — почему? Логика в этом имелась, если допустить, что кто-то хотел, чтобы пакет был найден! И еще это лишний раз говорило о том, что рукопись — фальшивка. С каким бы намерением мне ни подсунули ее, никто не стал бы использовать для этого настоящий раритет. Вдруг я параноик? Возьму и изрежу на маленькие кусочки. Зачем рисковать?

Я подцепил ногтем лист мореной под дуб фанеры, покрывающий столешницу. Не без труда и боли приподнял. Механизма открывания ящика я не увидел — ни тяг, ни пружин, ни рычагов. Зато увидел лист пластика, закрепленный никелированными шурупами.

Современники, значит, озоруют. Интересно, балаган этот рассчитан конкретно на меня или на какого-нибудь другого постояльца миссис Носдах? Надо полагать, на меня, иначе — сплошь случайности и совпадения. Их слишком много, чтобы в них поверить.

Но давай-ка пройдемся по ступенькам. Моя статья, конференция, список мест возможного проживания, предложенный казначеем… Там было выделено — подчеркнуто: «Частный пансион на Бейкер-стрит». Я, естественно, клюнул. Как венец — рукопись. Рассказ Конан Дойла. Незаконченный рассказ. Мне предложили загадку, оставив право выбора — решать ее или нет. Меня пригласили в игру, не посвятив в ее правила.

Ах, миссис Носдах, миссис Носдах! До Хадсон вы не дотягиваете — та своих жильцов не обманывала, даже помогала, когда требовалось. А вы? Вы тоже в этой компании, где переглядываются, перемигиваются, недоговаривают. В бирюльки играете? А ведь пожилой человек!

Все это требовалось обмозговать, для чего самое время принять положение, наиболее располагающее к мыслительной деятельности, то есть горизонтальное.

Лежа в кровати и затягиваясь отнюдь не последней перед сном сигаретой — какой уж тут сон! — я думал о том, что, по-видимому, ответы на большинство имеющихся у меня вопросов можно найти в подсунутой мне подделке. Но я же не сыщик, чтобы разбираться, кто убил образцово показательного адвоката Генри Райдера? Это для Холмса сложность задачи равнялась «трем трубкам», а во сколько пачек сигарет она встанет мне? Да я помру от никотина!

Я протянул руку и взял с прикроватной тумбочки стопку пожелтевших листов. Прикасаться к ним было так же неприятно, как к промокашкам из школьных тетрадей. Выцветшие чернила. Ломкие края. Ощущение абсолютной подлинности. Кому-то эта «подлинность» явно встала «в копеечку».

* * *

«В тот холодный ноябрьский вечер 1890 года опустившаяся на Лондон темнота была еще непрогляднее из-за растворенного в ней тумана. Добропорядочные горожане спешили спрятаться от сырости и мрака за стенами своих домов, оставляя улицы и площади во власти ночи и ее обитателей — грабителей, воров и убийц, которым такая погода была только на руку: в кромешной темноте можно спокойно вершить темные дела.

Впрочем, я не прав, заявляя о всевластии преступников. Есть человек, который всегда заступает путь злу и пороку, и ночь ему в том не помеха. Кстати, и центр Лондона, и его окраины, и его трущобы, даже порождение кошмара — район доков, где живут и бедные честные труженики, и самые отъявленные мерзавцы, этот человек знает ничуть не хуже иного карманника, для которого шатание по городским улицам — составная часть его ремесла, да, ничуть не хуже, а может, и лучше. Этот человек — мистер Шерлок Холмс.

Я едва ли не ощупью пробирался по Бейкер-стрит, вспоминая наш утренний разговор с Холмсом.

— Я устал, Уотсон, — признался мой друг.

— Понимаю, — кивнул я. — Дело, которое вы закончили, было на редкость трудным. Оно отняло много сил.

— Как раз наоборот, — раздраженно сказал Холмс. — Я устал от бездействия, от бесцельного, а значит — бессмысленного и бесполезного времяпрепровождения. Вне работы я чахну, — в его голосе зазвучала жалобная струна.

— Почитайте газеты, — предложил я. — Криминальная хроника наверняка подбросит вам что-то необычное.

— Увы, — Холмс повел рукой в сторону небольшого столика, заваленного прессой. — Ничего утешительного. Тишина и покой. Можно подумать, в Лондоне перевелись сколько-нибудь стоящие преступники, поскольку не совершается сколько-нибудь стоящих преступлений. Кого-то ударили ножом в пьяной драке; повесившийся — несомненное самоубийство; лакей леди Сандерс похитил ее драгоценности и скрылся, но уже через час раскаялся в содеянном и явился с повинной. Какая проза, Уотсон! Временами мне кажется, что ничего, основанного на изощренном уме и дерзком воображении, уже и случиться не может.

— Мир как будто становится лучше, — заметил я. — Тому и вы причиной.

Холмс задумался, потом произнес удрученно:

— Отчасти вы правы. Но что теперь делать мне? Сетовать на превратности судьбы? Или… кокаин?

Этого я боялся больше всего. Мне становилось жутко от мысли, что настанет час, когда наркотик всецело подчинит себе тело и мозг моего друга, что придет время, и инъекции будут каждодневной потребностью, а не суррогатным заменителем напряженной работы сознания в периоды вынужденного безделья. Иллюзия станет реальностью, и это будет даже не начало конца, это будет конец.

— Так не годится, Холмс, — поспешно сказал я. — Оставьте эти мрачные мысли, ни к чему хорошему они не приведут. Когда я слышу такие речи, честное слово, меня подмывает втайне от вас совершить что-то противозаконное, лишь бы задействовать ваш мозг, вдохнув в него искру жизни вместе с загадкой посложнее.

— Ну что вы, Уотсон, — слабо улыбнулся Холмс. — Из вас не выйдет достойного противника.

— Почему? — обиделся я, лишь секундой позже осознав нелепость и своего вопроса, и своей обиды.

— Я слишком хорошо вас знаю, чтобы предположить, будто вы способны на нечто неординарное. Наказуемое — это еще можно допустить, но неординарное — нет уж, увольте.

— Не имею желания опровергать вас ни словом, ни поступком, — не слишком последовательно заверил я, стараясь сохранить невозмутимый вид, хотя, признаюсь, убежденность Холмса показалась мне в чем-то бестактной.

— Вы странный человек, доктор, — еще раз улыбнулся мой собеседник. — Похвалу вы принимаете за оскорбление. А оценка вас как совершенно нормального человека, способного на мелкие прегрешения, но никак не на серьезные нарушение морали и закона, такая оценка, похоже, воспринимается вами как проявление недостаточно уважительного к вам отношения.

Что я мог ответить на это? Оставалось молча есть овсянку. Холмс между тем продолжал:

— Дабы не расстраивать вас, мой друг, сегодня я откажусь от шприца, так же как от музицирования и стрельбы из пистолета в стенах нашей квартиры. Я поеду к Майкрофту. Мы давно не виделись, так что мой визит будет для него сюрпризом, надеюсь, приятным, хотя вам известно, какой нелюдим мой старший брат.

— Замечательная идея! От всей души поддерживаю ваше стремление крепить родственные узы, — воскликнул я и немедленно высказал ряд соображений о роли семьи и единения чувств близких и дальних родственников, особенно близких. Упомянул и о необходимости дружеских разговоров равных по интеллекту людей, акцентируя внимание на их целебных свойствах: лучшее средство против хандры!

Все это Холмс выслушал с терпеливой благосклонностью, затем пожелал мне успеха в штудиях и, оставив наедине с новинками медицинской литературы, отправился в клуб «Диоген», где почти безотлучно пребывал его брат Майкрофт, предпочитавший узаконенную тишину клуба «молчальников» той суете, что творилась за его пределами.

Сейчас, вечером, завершающим этот бесконечно долгий день, спотыкаясь и скользя по мокрой брусчатке Бейкер-стрит, я с невольной иронией думал о наших утренних словопрениях. Задержись Шерлок Холмс на полчаса, он смог бы удостовериться, что нынешняя жизнь, к сожалению, по-прежнему богата преступлениями, а преступный мир отнюдь не оскудел, являя перепуганным лондонцам теоретиков и практиков самых отвратительных замыслов. Являя? К сожалению, не все они известны, не все они в тюрьме. Многие еще в тени и на свободе. А мы… мы лишь свидетели результатов их гнусной деятельности.

Посвятив весь день выяснению обстоятельств трагедии, обещавшей назавтра гигантские заголовки в газетах, я был измучен не столько физически, сколько морально. Я потерпел фиаско, и поражение мое было тем сокрушительнее, что я даже не имел представления, с какой стороны подступиться к этой загадке.

Дверь мне открыла наша милая миссис Хадсон.

— Мистер Холмс спрашивал о вас, доктор, — доложила она.

Уже на лестнице, ведущей к нам на второй этаж, я подумал, что моя самонадеянность, побудившая в одиночку заняться этим делом, тем не менее сослужила мне хорошую службу. В том смысле, что я лишний раз убедился: мое предназначение — быть летописцем при Холмсе. И не более. Конечно, наша дружба дала мне кое-какие знания, я приобрел какие-то навыки, но все же ни тех, ни других не достаточно, чтобы проявлять самостоятельность на ниве расследования преступлений. Это прерогатива Шерлока Холмса.

И еще я подумал вот о чем: нет сомнений, его увлечет эта загадка, и он забудет о кокаине. Хоть это хорошо!

Холмс в халате и с трубкой сидел у камина. Вид у него был самый что ни на есть благодушный, можно сказать, безмятежный. Поэтому я не очень поверил словам, которыми он меня встретил.

— Вы заставили меня поволноваться.

— Что-нибудь случилось?

— Это с вами могло что-нибудь случиться. Миссис Хадсон рассказала мне о визите Лестрейда. Вы ушли с ним, и это уже основание для волнений. Я всегда сочувствую тем, кто разделяет общество инспектора. С ним вечно что-то происходит… Кроме того, прогулка по Кенсингтон-роуд в такой туман таит массу опасностей.

Я не сдержал изумления:

— Так вы в курсе происшедшего?

— Я знаю лишь, что вы были на этой улице, — сказал Шерлок Холмс и, видя мою растерянность, добавил: — Уотсон, ей-богу, вам давно следует привыкнуть к моему умению делать выводы. Посмотрите, рант ваших ботинок в грязи. Не смущайтесь, невозможно сохранить туфли чистыми, когда под ногами развороченная мостовая, а слева и справа высятся кучи земли и щебня.

— Но как, как… — едва смог вымолвить я.

— Кенсингтон-роуд? Элементарно! Вам известно, что я досконально изучил почвенный состав земель, на которых раскинулся Лондон, неплохо знаю и его окрестности. Поэтому я сразу понял, что вы побывали в северо-западной части города. Однако я конкретизировал место — Кенсингтон-роуд, — потому что газеты неоднократно сообщали о ведущихся там строительных работах. Я рисковал, поскольку внешний вид грязи бывает обманчив, тут требуется куда более тщательное исследование, однако не ошибся. Вот и все. Ничего сложного.

— Для вас, — буркнул я, усаживаясь в кресло поближе к камину.

— Но не томите же, Уотсон, — наклонился ко мне Шерлок Холмс. — Просветите меня, что побудило вас отложить «Ланцет»⁴ и покинуть в это ненастье нашу уютную обитель?

Ага, есть все же справедливость! И Холмс не всеведущ! Впрочем, он никогда не утверждал обратного.

— И что, и кто. Лестрейд…».

Я отложил рукопись. Пора и баиньки. Выключил свет и провалился в сон.

* * *

Проснулся я сам. Никто меня не будил. Очевидно, здесь не принято беспокоить постояльцев без веской на то причины (пожар, например) или без специального распоряжения оных. Правда, сегодня я предпочел бы беспардонность какой-нибудь тети Фроси с пылесосом наперевес такту миссис Носдах. Я чувствовал себя совершенно разбитым: переспать — это еще хуже, чем недоспать. Плюс, конечно, перипетии вчерашнего дня: «Шереметьево» и «Хитроу» с самолетом между ними, встреча с устроителями конференции, вечер с разговорами и портвейном и… рукопись!

В комнате было довольно прохладно. Не так, как в зимней казарме моей армейской юности, но все же… Я вскочил с кровати, энергично проделал (что для меня совершенно не характерно) несколько псевдогимнастических упражнений и быстро оделся.

Батареи отопления если и дышали, то только могильным холодом. Я удивился, но потом заметил счетчик с прорезью для монеты. Вот они, немые свидетели цивилизованного общества! За все надо платить, особенно за комфорт. Ознакомившись с инструкцией, вычеканенной на корпусе счетчика, и прикинув, во сколько мне обойдется эта самая комфортная жизнь, я обнаружил неожиданный источник денежных поступлений в мое тощее портмоне. Мне есть, куда потратить фунты, выдаваемые казначеем. Что за неслыханная расточительность: выбрасывать валюту в печку, то есть в трубу. Подумаешь, зябко! Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, то бишь не замерзнет.

К вопросу о смерти. Бывало, не только вешали, топили, но и сжигали. Я подошел к камину, памятуя о раскаленных электроспиралях, увиденных вчера в гостиной. В моей комнате их не было. Зато к каждому торфяному брикету была аккуратно прикреплена бирка с названием фирмы и — крупно — ценой. Что ж, вот еще одно «денежное дерево». Экономить так экономить! А без местного колорита мы обойдемся.

Спешить мне было некуда. Открытие конференции завтра. Сегодня я предоставлен самому себе. Так что, пойти прогуляться? Пикадилли, Тауэр, гвардейцы в медвежьих шапках, Трафальгар-сквер… Мечта!

Жизненный опыт давно разъяснил мне, что мечта особенно притягательна, когда между нею и тобой километры, границы, усилия, годы. Когда же до нее рукой подать, последний шаг делаешь с сожалением. Мечта, обратившаяся в реальность, — уже не мечта, нет в ней былого таинственного притяжения.

В данный же момент у меня под носом была самая настоящая тайна. Не сулящая дивидендов, вообще какая-то… игрушечная, но — тайна!

Я сел в кресло перед холодным камином и раскрыл рукопись. Опять с начала? Нет, Холмс уверял, что в рассказе Уотсона есть все необходимое для вывода, значит именно на отчет доктора надо обратить самое пристальное внимание. Все остальное — интродукция, декорации, слова…

Вообще-то на Конан Дойла не очень похоже. Предложения длинные. Композиция рыхлая. И еще эти жалобы Холмса на тупость лондонских преступников, рассуждения о необходимости работы для полноценности своего существования, его манерничанье. Это уже было в других рассказах и повестях, причем короче, талантливее, ярче. А кокаин? Вообще банальность! От него, как колоритной детали повествования, в конце концов отказался и писатель и, естественно, его герой. Помнится, Уотсон приписывал себе эту заслугу: мол, благодаря его увещеваниям…

Я нашел нужное место, закурил и углубился в чтение.

* * *

« — Не желание помочь инспектору, но стремление установить истину двигало мной, когда я предложил составить ему компанию и отправиться с ним на Кенсингтон-роуд. Ах, если бы вы были рядом в тот момент! Но я не мог призвать на помощь ваш ум, Холмс. Послать за вами в клуб «Диоген»? У меня было такое намерение, но я отказался от него — вдруг дело окажется до обидного легким? Получится, что я напрасно оторвал вас от содержательной беседы с братом. Знаю за собой грех: я драматизирую любую ситуацию. И хотя в данном случае, казалось бы, ни о каком сгущении красок и речи быть не могло, я напомнил себе, что с обстоятельствами трагедии знаком лишь со слов Лестрейда. Вот если бы я сам…

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

4

Английский медицинский журнал