Циклоп и нимфа

Татьяна Степанова, 2020

Эти преступления произошли в городе Бронницы с разницей в полторы сотни лет… В старые времена острая сабля лишила жизни прекрасных любовников – Меланью и Макара, барыню и ее крепостного актера… Двойное убийство расследуют мировой посредник Александр Пушкин, сын поэта, и его друг – помещик Клавдий Мамонтов. В наше время от яда скончался Савва Псалтырников – крупный чиновник, сумевший нажить огромное состояние, построить имение, приобрести за границей недвижимость и открыть счета. И не успевший перевести все это на сына… По просьбе начальника полиции негласное расследование ведут Екатерина Петровская, криминальный обозреватель пресс-центра ГУВД, и Клавдий Мамонтов – потомок того самого помещика и полного тезки. Что двигало преступниками – корысть, месть, страсть? И есть ли связь между современным отравлением и убийством полуторавековой давности?..

© Степанова Т. Ю., 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

* * *

Он умер скоропостижно. В мрачной боязни ждали мы… Но отпускные, написанные нам, затерялись. А может, их и вовсе не было. Новость эта оглушила нас. Пока мы еще плакали да думали, что делать, нас продали с публичного торга…

А. Герцен. «Сорока-воровка»

Но лозы рук, хрустальные, крепки —

Любовь их вьет и страх неизреченный

Вкруг бедного ствола, что на куски

Топор изрубит, ревностью точенный^[1].

Луис де Гонгора. «Поэма о Полифеме и Галатее»

Глава 1

Музыкальный вечер

30 декабря 1860 г. Москва

В домашнем театре особняка Скалинских старая крепостная труппа разыгрывала постановку «Полифем и Галатея». Для зрителей в зале расставили стулья, на рампе укрепили толстые восковые свечи, и в их теплом свете алый бархат кулис и полинявшие от времени краски декораций не оскорбляли взыскательного взора гостей. А вот с актерами и актрисами дело обстояло гораздо хуже.

Театральная труппа досталась богатой московской барыне Меланье Андреевне Скалинской в наследство от ее покойного мужа. Он скончался в возрасте восьмидесяти лет и всю свою сознательную жизнь, как и отец его, слыл заядлым любителем домашних представлений. Актеры и актрисы же постепенно перекочевывали из возраста пожилого в возраст старческой дряхлости.

Они толпились на сцене, изображая юных нимф и пылких сатиров, украдкой кашляя, неловко пританцовывая. С потными напудренными лицами, густо нарумяненные, с подведенными глазами и бровями, в пыльных париках актеры выглядели, словно кучка привидений из прошлого. Когда-то яркие хитоны и туники открывали взору зрителей изуродованные подагрой ноги нимф. А когда нимфы поднимали дряблые руки вверх, славя свою предводительницу Галатею, то становились видны темные впадины подмышек, заросшие седыми волосами, давно уже не знавшими квасцов.

Но лозы рук, хрустальные, крепки — любовь их вьет и страх неизреченный…

Пожилая актриса в обсыпанном золотистой пудрой кудлатом парике декламировала это надтреснутым фальцетом. Актер, изображавший циклопа Полифема, грозно рычал, представляя муки неразделенной любви к красавице-нимфе, и при этом украдкой цеплялся за задник, изображавший пасторальный пейзаж, так как его поставили на ходули и обмотали волчьими шкурами, чтобы добавить влюбленному циклопу роста и устрашающего вида.

— Такие зрелища были в моде лет сорок назад, — шепнул барон Модест Корф сидевшему рядом с ним молодому помещику Клавдию Мамонтову. — А потом ваш батюшка написал «Руслана и Людмилу», и мы все словно прозрели.

Вторая часть фразы была уже адресована к расположившемуся с другой стороны от Мамонтова Александру Пушкину, сыну поэта, статному, высокому, широкоплечему, в мундире лейб-гвардии Конного полка. Тот вежливо улыбнулся. А барон Корф, как и все, кто встречал Александра Пушкина-младшего, пытался понять, бросая украдкой острые взоры, — как сильно похож он на отца… или на красавицу мать? Серо-голубые глаза, высокие острые скулы, в чертах лица твердость и горделивая уверенность.

Барон Модест Корф приходился дальним родственником барыне Меланье Скалинской, урожденной Смирновой. И занимал должность директора Императорской публичной библиотеки. Он любил поговорить о том и о сем — не только о редких изданиях.

— Испанская поэма семнадцатого века, а они ее здесь в театре перевели на французский. Декламируют, конечно, ужасно. Не хватало только, чтобы кто-то от натуги на наших глазах испустил дух. Это, наверное, последний крепостной театр… Остальные все уже приказали долго жить. Я сидел на их репетиции перед представлением, листал оригинал поэмы. Невольно слышал, о чем они говорили, — так вот все разговоры этих актеров были исключительно насчет воли.

— Насчет воли? Освобождения от рабства? — живо откликнулся помещик Мамонтов.

— Насчет того, что за напасть такая грядет — воля, — барон Корф усмехнулся. — Слухи, слухи витают, множатся, что через месяц-два выйдет царский указ. Официально уже объявят то, о чем столько говорят весь последний год. Свобода, свобода… Так эти актеры просто в ужасе неописуемом.

— В ужасе? — переспросил шепотом Клавдий Мамонтов. — Они же крепостные, а станут свободными людьми!

— А они от этого в ужасе, мой друг. Ноют, шепчутся — что с нами будет, куда мы пойдем на старости лет, раз крепостной театр исчезнет.

— Но они актеры, многие из них знают по два-три языка, учились мастерству в Италии и Франции, умеют играть на разных инструментах, декламируют, сведущи в литературе, поэзии. Это же не какая-то темная челядь, это хорошо образованные люди!

— И тем не менее свобода их страшит. Воля — беда новая, неминучая — это я сам слышал здесь от них. Ну, может, конечно, возраст их преклонный… Но дело не только в возрасте. Они привыкли к своей жизни.

— Нельзя привыкнуть к рабству. Противоестественно это.

— Это вы им скажите, дорогой мой друг. Такое впечатление, что свобода нашему богоспасаемому народу не очень-то и нужна. Холопство как привычка, как образ жизни, как состояние ума, души. Я тут слышал в Дворянском комитете, мол, крепостничество — это не что иное, как духовные связи, завещанные нам еще от пращуров. Духовные связи нашей святой Руси. Не только лапти предки наши плели, лыко драли, пеньку сучили, но и скрепы вот такие ковали. Клавдий, душа моя, здесь их кормят досыта, по крайней мере. Меланья не скупится — им и кашу дают, и эти, как их… пироги с требухой. А по праздникам и чарку поднесут. И сечь их давно уже перестали. Раньше-то, конечно, при ее муже пороли на конюшне. Но вот уж сколько лет как не порют. Милуют. А что еще им надо?

— Вы что-то уж говорите совсем какие-то вещи мрачные и унизительные для человеческого состояния, — сухо бросил Клавдий Мамонтов. — Саша, а что ты на это скажешь?

Но Александр Пушкин-младший промолчал, он смотрел в этот миг на сцену.

Циклоп Полифем в любовных муках совсем отвернулся от зрителей, пряча изуродованное гримом лицо свое. А у самой рампы на сцене появились два новых персонажа пьесы — Вакх и Помона.

В отличие от стариков актеров, эти были молоды: Вакх-Дионис белокурый и стройный как тополь, в венке из винограда со шкурой рыси, свисающей с плеча, и с увитым плющом тирсом в руке. Прекрасный голубоглазый бог — высокий, сильный. В роли Помоны выступала Аликс — двоюродная кузина Меланьи Скалинской. Клавдий Мамонтов сразу ее узнал. Она была дружна с женой Пушкина-младшего Софьей. Они в начале вечера и сидели вместе в зале, о чем-то мило шептались — жена Пушкина, снова беременная, усталая, поблекшая, и эта Аликс — девушка двадцати шести лет, так до сих пор и не нашедшая себе жениха на московских балах.

Прекрасными у Аликс были волосы — темно-каштановые, густые и блестящие, украшенные сейчас свежими цветами. В остальном же она красотой не блистала — невысокая, худая, даже слегка костлявая, вся какая-то неловкая и угловатая, с мелкими невзрачными чертами лица, лишенного здорового румянца.

Но глаза ее, устремленные на красавца Вакха, сияли как звезды.

Сицилия — Рог Вакха, сад Помоны щедра на все, что прячет и родит:

Тот множит пышные гроздей короны, а та румяные дары плодит…

Ее голос — теплый, звучный — заставил гостей очнуться от навеянной постановкой дремоты.

Цереры воз здесь летним цепом склоны пшеничные от веку не щадит…

Это глубоким баритоном продекламировал бог Вакх, взмахивая тирсом. А Клавдий Мамонтов подумал — сроду бы не запомнил такой стих наизусть, ну и память у этого Вакха.

Испанская поэма, переведенная на французский и представленная на суд московской избранной публики, производила странное, причудливое впечатление. Словно те тени, что плясали на театральном заднике, когда сквозняк колыхал в зале пламя многочисленных свечей. Но что поделаешь — вот уж сколько лет со времен Крымской войны иностранные драматические и оперные труппы игнорировали и Петербург, и Москву, вычеркивая их из списка своих гастролей. Не было ни итальянской оперы, ни актрис из Комеди Франсез, ни французского балета. Как-то обходились своим, доморощенным. Созерцали представление последнего крепостного театра.

Но вот и представление закончилось. Все в этой жизни когда-нибудь да приходит к своему концу.

Алый бархатный занавес закрылся.

— Меланья, очаровательно, просто прэлэээссстно, — барон Модест Корф первым выразил свое восхищение владелице крепостной труппы. — Такая редкость эта испанская поэма. Где вы ее откопали?

— В архиве мужа.

Меланье Скалинской исполнилось тридцать четыре года. Она была яркая брюнетка с темными глазами, пышной фигурой и безупречным овалом лица, правда, в чертах ее проступала некая монументальность, тяжеловесность. Но все это искупали атласная кожа и губы, подобные спелым вишням. Вдовство пошло ей явно на пользу. Она словно расцвела.

— А мне показалось, вы все благополучно уснули, — усмехнулась она. — Нам с Софи так представилось. Сонное царство.

Она лукаво улыбнулась беременной жене Александра Пушкина-младшего.

— Нет, помилуйте, как можно, — барон Корф всплеснул руками. — Софи, так вы едете в Бронницкий уезд вместе с мужем?

— Мы еще не решили, — пожала плечами Софи, — как все сложится. Конечно, я бы хотела, чтобы мы на этот раз не расставались.

— Ну, он же не в полк возвращается, — заметил барон. — Он уже, считайте, в отставке. Поступит на гражданскую службу — там дела промедления не терпят.

— Он будет скучать по армии, я его знаю, — ответила Софья Пушкина. — А я даже и не знаю, радоваться таким переменам или нет.

— Господа, это еще не все, — Меланья Скалинская захлопала в ладоши и подхватила юбки своего черного атласного платья с кринолином и глубоким декольте. — Наш театрально-музыкальный вечер в самом разгаре. И я предлагаю на ваш суд не стихи, не декламацию, а чудесную музыку. Шуберт. Его трио, которое столь популярно сейчас… опус сотый.

Скалинская очень любила музыку и сама была прекрасной музыкантшей. Вот она махнула рукой, лакеи в ливреях внесли пюпитры с нотами, стулья, виолончель и скрипку в футлярах и разместили все это рядом с роялем, стоявшим в другом конце театрального зала. Меланья подошла к роялю и достала из футляра виолончель.

Рядом с ней как пришитый держался поручик Гордей Дроздовский. Клавдий Мамонтов заметил, что и во время представления он не сидел как все гости, а стоял у стула Меланьи и то и дело наклонялся к ней, сгибая стан свой, затянутый в офицерский мундир, чтобы что-то сказать ей на ухо. Левая рука его покоилась на перевязи. Со слов Александра Пушкина-младшего, Мамонтов знал, что Гордей Дроздовский храбрый офицер, прекрасно показавший себя во время последней кампании, где о его отваге и беспощадности ходили легенды. Клавдий Мамонтов заметил и кое-что еще — Дроздовский просто пожирал Меланью Скалинскую взглядом. Учитывая его репутацию, можно было нарисовать его портрет в облике этакого удалого усача-гусара, которому сам черт не брат. Но Дроздовский был невысок, чуть ли не тщедушен. Несмотря на молодой возраст, волосы его поредели, появились залысины. Нос с горбинкой на худом лице украшало золотое пенсне.

Мамонтов про себя подумал, что бравый офицер с внешностью домашнего репетитора ничего не добьется с блистательной Меланьей Скалинской. Хотя как знать? Вдовы, вдовы, что у вас на уме, что на сердце?

— Аликс, иди сюда, — Меланья царским жестом подозвала к роялю свою родственницу. — Скрипка — это тебе. Сыграем Шуберта.

— Хорошо, как скажете, — кивнула Аликс.

— Я бы хотела, чтобы мсье Дроздовский сел за рояль. Но он повредил руку на скачках, — Меланья глянула на перевязь Дроздовского. — Поэтому в аккомпаниаторы нам с Аликс придется взять…

Она оглядела зал поверх гостей и сделала такой повелительный нетерпеливый жест рукой, словно поманила охотничьего пса.

Из-за спины ливрейных лакеев возник молодой человек. Лицо его еще сохранило следы театрального грима. Мамонтов узнал в нем того самого актера, который играл Вакха в пьесе.

Однако сейчас он уже успел скинуть с себя и венок, и шкуру рыси, надел ливрею. И даже в этом своем рабском одеянии он поражал взор красотой и статью.

Молодой человек вежливо поклонился гостям, сел за рояль. Взял ноту — и Аликс тронула смычком скрипичные струны, настраивая скрипку.

— Как же, повредил руку на скачках, — язвительно шепнул барон Корф, — у него там пуля в руке. Он дрался на дуэли. Из-за нее. Скалинской. Не спрашивайте с кем. Это очень знатная особа, приближенная ко двору. Дроздовского едва не разжаловали. Только боевые заслуги и уберегли. Но его удаляют из столицы и из Москвы, переводят куда-то в глушь. В какой-то полк пехотный.

— А молодой красавец за роялем — это ее крепостной актер? — спросил Александр Пушкин-младший.

— Он ее дворовый человек, — ответил Корф. — Холоп. Что-то вроде лакея. Но видите, на все руки мастер. И декламирует на сцене, и, я слышал, хорошо говорит по-французски и музицирует.

Меланья настроила виолончель. И кивнула — начали!

Франц Шуберт.

Клавдий Мамонтов замер.

Как они играли это трио! Как они играли все втроем — слаженно и вдохновенно. Густая как мед мелодия, где столько силы и огня, страсти, но совсем нет нежности… никакой сентиментальности.

Но вот скрипка вступает, и все мгновенно меняется — нежность и страсть… нежность… и печаль… и еще что-то… Из далей нездешних… И опять словно вопрос-ответ. Но спрашивает уже скрипка, настойчиво, отчаянно, а рояль отвечает. И как-то все тщетно, размыто… И снова мелодия полна печали и страсти… Недомолвок, огня, что сжигает дотла… А затем все три голоса сливаются и ведут мелодию вместе, расходятся, сходятся, виртуозно разыгрывают каждый свою вариацию — рояль, виолончель, скрипка… Чтобы в конце уже окончательно соединиться в одно целое. И, затихая в аккордах, умолкнуть… словно умереть вместе…

Шуберт…

Клавдий Мамонтов ощутил жар в сердце.

Гости аплодировали.

— Говорят, Франц Шуберт написал это трио перед смертью, — сказал Пушкин-младший. — И никакой тьмы. Но и света нет. Словно зимние сумерки. Закат.

Барон Корф усмехнулся, видно, подумал, что для офицера лейб-гвардии Конного полка собеседник выражается чересчур поэтично. Ну да батюшка был какой… Кровь — она всегда о себе заявит.

Гости окружили разрумянившуюся Меланью — восторг, восхищение, триумф.

Ее крепостной куда-то пропал — словно его ветром сдуло. Аликс убрала скрипку в футляр.

— Как вы играли! — сказал ей Клавдий Мамонтов.

— Вам понравилось? — спросила она, оглядывая зал.

— Не то слово. Я никогда ничего подобного не слышал. Ни на одном концерте.

— Это просто все так вышло случайно. Сложилось, — на эти восторженные слова Аликс лишь вежливо ему улыбнулась.

Гостей покорнейше приглашали пройти в столовую — отужинать. Но никто не торопился покидать театральный зал. Старые крепостные актеры и актрисы, как были в обличьях нимф и сатиров, снова явились с флейтами, кларнетами и скрипками. У той, что играла нимфу Галатею, был в руках тамбурин. А у актера, изображавшего циклопа Полифема и соскочившего наконец с ходулей, барабан.

Они заиграли то, что хорошо знали и умели — Рамо Les Indes Galantes^[2].

Старомодная мелодия наполнила зал. Это была уже совсем иная музыка — словно из пропахшего канифолью театрального сундука. И Мамонтову, еще полному впечатлений от шубертовского трио, хотелось, чтобы старики актеры немедленно умолкли.

Но крепостные актеры играли как умели на своих флейтах и кларнетах. И барабан отбивал четкий ритм.

Лакеи разносили гостям померанцевый лимонад.

Свечи оплывали.

Мамонтов опять увидел того самого Вакха — на этот раз в ливрее лакея с подносом в руках. Он подошел к Аликс и смотрел на нее с высоты своего роста, чуть наклонившись к ней, улыбаясь и предлагая лимонад.

А она смотрела ему прямо в глаза.

Вообще так не принято.

Кто смотрит так на своих слуг?

На холопов?

Аликс взяла с подноса бокал с лимонадом.

— Макар, ко мне!

Это громко, повелительно произнесла Меланья Скалинская и щелкнула пальцами, словно кастаньетами. И когда бог Вакх в лакейской ливрее подошел к ней, оставив Аликс, она тихо отдала ему какой-то приказ. Как хозяйка своему дворовому человеку.

Галантная музыка Рамо звучала в полную силу, внезапно обретая мощь и страсть, словно крепостные актеры тоже хотели показать в последний раз перед новой напастью — перед этой самой неведомой ВОЛЕЙ, бедой грядущей, неминучей — на что они способны.

И эта ритмичная тревожная отрывистая мелодия не дарила ни покоя, ни умиротворения.

Клавдий Мамонтов внезапно подумал — какие-то события на пороге.

И они не принесут счастья.

Только боль.

Но не тьму.

Примечания

1

Перевод Павла Грушко, 1966 г.

2

Имеется в виду «Галантная Индия» — опера-балет французского композитора эпохи барокко Жана-Филиппа Рамо, написанная на текст либретто французского драматурга Луи Фюзелье.