Пустое место

Сергей Учаев

Роман о современной школе, об обществе, в котором мы живем. Дневник нашей жизни, который ведет новый «человек из подполья». Книга, развивающая классическую для русской прозы тему «лишнего человека».

4 сентября

Вчерашняя запись получилась довольно большой. Пришлось делать ее в два присеста. Вечером начать, а заканчивать сегодня. Для этого я взял тетрадь с собой в школу. Все равно у меня окно. Равно — окно. Вполне учительские вирши. Как ни странно в пустом кабинете пишется намного лучше, чем дома. С одной стороны, время подгоняет — через сорок пять минут следующий урок. С другой стороны, ничто не отвлекает — ни телевизор, ни вечный непрекращающийся поток новостей и интеллектуальных озарений от жены, ни дочь Маша с очередной порцией малолетних музыкальных дебилов отечественного производства из колонок на всю квартиру. (Таня запретила слушать музыку в наушники, вычитала где-то в интернете, что это ведет к преждевременной потере слуха). Раньше Маша демонстрировала полное безразличие к сладеньким поп — мальчикам и не стоящим на ногах рокерам отечественного производства, а теперь поддалась групповому давлению: все в классе слушают, не хочется выглядеть белой вороной, надо приобщаться к культурке.

Пустой наполненный творческим молчанием класс и чистый тетрадный лист перед собой. Теперь я понимаю стариканов, которые глядят на тебя со стены кабинета литературы. Строка сама льется из тебя, и твоя задача всего-то в том и состоит, чтобы направлять ее в нужном направлении. Это как поливать из шланга. Или еще из чего-нибудь поливать…

Пишу я быстро, но времени запечатлеть все события прошедшего дня все равно еле-еле хватило, потому что в начале несуществующего для меня урока ко мне пришла Екатерина Сергеевна Чухлонцева. Одна из тех, кому доверили или поручили, можно сказать по-разному, составлять этот проклятый список.

Быстро же завертелись маховики-колеса инноваций на местном уровне.

С Екатериной Сергеевной за два года моего пребывания в школе мы как-то особенно близко не сошлись, хотя, как правило, соседствуем кабинетами. В том году сидели рядышком на втором этаже, в этом переехали вместе на третий, где у меня в основном идут все уроки. «Здрасте, здрасте,» — это обязательный для нас обоих каждое утро ритуал. Я здороваюсь, проплывая мимо ее открытой двери. В школе она появляется раньше меня. Но удивительно даже не это, а то, что с самого утра у нее в кабинете толкутся ребята. У Екатерины Сергеевны двое детей. Классика — мальчик и девочка. Беленькие, как и она. Тоже спокойные. Девочка постарше — восьмой класс, если не ошибаюсь, мальчик заканчивает началку. Вежливые и покладистые. Темперамент такой же, как и у нее. Екатерина Сергеевна, как правило, невозмутима и по большей части молчалива. От нее веет мягким безразличием, какой-то обволакивающей ленцой. Пухлые белые руки. Руки убийцы. Это я опять пошутил.

Хотя как сказать. Говорят, что у каждого врача есть свое кладбище, а какое кладбище у нас, преподавателей, это один Бог ведает. Сколько юных душ загубили, сами не знаем. Может статься, что и всех. Одна радость — никто не видит. Только кольнет иногда совесть, когда вот так вот сидишь в пустом кабинете. Но не всех.

— Николай Петрович, я к вам.

Она неспешно подошла к моему столу и мягко села за первую парту. Уверенно и привычно, словно делала это каждый день. Улыбнулась. В юности ее улыбка, должно быть, была очень хороша. Такие улыбки подкупают. А сейчас это просто доброе расположение женщины на пятом десятке.

— По какому поводу?

— Да все по тому ж, — вздохнула она. — Вчерашнему. Вы же видели, Анатолий Сигизмундович поручил мне составить анкету.

Я сразу подметил: «Анатолий Сигизмундович». Это почти как пароль среди наших, среди своих, адекватных. Школьный Краснодон и Армия Трясогузки вместе взятые. До «красных дьяволят» мы еще не доросли. Водораздел между нашими и ненашими в школе, нормальными людьми и так, директорской шушерой, пролегает собственно в этой плоскости. Нормальные и наши откровенно признают, что главнюком в наших пенатах является Сигизмундыч. Жополизы и прочая околодиректорская шелупонь делают вид, что верят в великого абсолютного монарха — Палыча, никогда не признают что на самом деле у нас монархия конституционная, что все в школе делается по слову Сигизмундовому.

Умная женщина. Одним росчерком дала понять: «Спокойно, свои». Я расслабился. Почти. Доверять нельзя даже себе самому. Но и то хорошо, что дальше можно разговаривать без всей той показухи, за которую обязательно надо держаться в официальном общении: «Я как и весь советский народ поддерживаю и горячо одобряю…» Можно разговаривать о деле, не занимаясь пустыми славословиями в адрес того, кто их не заслуживает и вряд ли когда-либо заслужит их в дальнейшем.

— Конечно же, видел, и даже слышал. А что?

— А я к вам за помощью.

Как все у них просто. Вот моя бы жена ни к кому так запросто бы на работе не подвалила. Это я точно говорю. А тут «я за помощью» и подкупающая улыбка.

— Вы же такой умный, Николай Петрович. По вам сразу видно.

Это уже сладеньким помазали. Елей пошел. Нет, действительно мудрая женщина. Собирается залезть на меня, запрячь и поехать по собственной нужде, а все с лаской, с добрым словом. Нашему руководству у нее бы поучиться. Стоит ли удивляться тому, что ребята ее так любят, и бегают к ней задолго до уроков.

— Вы все-таки, наверное, не по адресу, — говорю (вот еще не хватало чужими делами заниматься) — у меня же русский язык и литература.

— Вот и поможете сформулировать.

— Смеетесь вы надо мной Екатерина Сергеевна, — покачал я головой. — Неужели сами не составите грамотно и как положено? У вас же та же филология.

— Сформулирую. Но я по-женски, — опять улыбка. — А вы все-таки мужчина начитанный.

Лесть, конечно, копеечная. Но зато какая действенная. В жизни вообще все простые вещи самые действенные. Тут даже крутить особо ничего не надо. Так в сказках с незапамятных времен пишут, так и нынче. Не в уме между людьми разница, а в умении. Один человек умный, а дурак дураком как за устройство жизни возьмется. А другой, вроде не семи пядей во лбу, а так ловко дела ведет, только шуба со свистом заворачивается.

Просто жить на свете таким как Екатерина Сергеевна. Она всего добрым словом и так добьется без всякого пистолета. Ей бы в завхозы вместо Марии Степановны — все бы пробила что надо и не надо. Заходила бы вот также в кабинетики и мило улыбалась. «А ты помоги мил-человек, помоги, Бог тебя и наградит».

— Вы же знаете, я этой инициативы не одобряю, — решил я поиграть в олечкины игры, сходить в несознанку.

— Так и я не одобряю, — парировала она. — Уверена, что она никому вообще не нравится. Но сделать надо. Что вам стоит Николай Петрович? Сами же знаете — побалуются разок и забудут. Это ж бумажка и больше ничего.

— Вы так думаете?

— Ну конечно. В первый раз, что ли, подобные вещи у нас затеваются — бросила она и добавила. — Вы не беспокойтесь. У меня уже и начато. Я к вам не с пустыми руками иду. Давайте посмотрим.

Отказывать прямо в лоб вот так я не стал. И дело совсем не в том, что я не способен сказать «нет» человеку. Да очень даже способен. Просто оснований для твердого отказа нет. Наше время такое, когда ничего до конца не знаешь, ни в чем не уверен. Ни да, ни нет. Плохое время, неопределенное. Все качается и ходуном ходит под ногами, как на болоте, ни одного места твердого и прочного. Можно, конечно, рогом упереться, проявить принципиальность. Но благодаря принципиальности, в конечном итоге, и пролетишь. Не всегда путь к истине и правде самый короткий. Иногда бредешь до нее извилистыми путями, и то, что кажется неверным, выводит к самому, что ни на есть правильному. Ладно, посмотрю я ее писульки, ведь и в самом деле, это она делает, не я. Проявим лояльность, покажем способность идти на контакт. Нас ведь так теперь все поучают. На контакт надо идти, на контакт с учеником. Екатерина Сергеевна, пусть и не ученица, но тоже вреда может сделать много. Люди — опасные вещества, взрывчатые или радиоактивные.

— Хорошо, давайте сюда, посмотрю. Вам прямо сейчас надо?

— У вас сейчас нет урока, насколько я поняла.

— Да, я свободен.

— Можете за это время посмотреть?

— Могу, давайте.

— Спасибо Вам, Николай Петрович, я вам так обязана — она протянула мне пару листочков.

— Да что вы, Екатерина Сергеевна.

Прозвенел звонок.

— Тогда я зайду к вам на следующей перемене?

— Да, конечно.

Она ушла на урок, а я остался с ее листочками. Распечатка, старый принтер, видно едва-едва, бледно, да еще и полосы. Смотреть их не было никакого желания. Я глядел в задумчивости в стену, не в силах опустить взгляд, и начать работу. Скорее всего, так и есть, забава на один раз. Здесь даже голову напрягать не стоит. Чем бы начальство не тешилось, лишь бы не плакало.

Я пробежался глазами по ее нехитрым заметам. Все ожидаемо. Внешний вид, культура общения, владение предметом, умение объяснить материал, использование технических средств. Екатерина Сергеевна прошлась по всем главным пунктам нашей новаторской педагогики. Может быть, даже с сайта с какого-нибудь скачала. Сомнительно, что сама такое за вечер выдумала. Тут надо целым институтом с хорошим бюджетом работать.

Для чего ей понадобилось ко мне обратиться? Наверное, повод, чтобы заранее заключить пакт о ненападении. Мы — свои, мы — друзья. Но зачем ей это? Сигизмундыч с Палычем к ней безразличны, в оппозиционной деятельности не замечена. Никаких должностей и выборных постов не занимает, соответственно в поддержке особо не нуждается. Так, на всякий случай?

Я сделал несколько стилистических поправок в трех-четырех пунктах, исправил одну орфографическую ошибку, надо же показать, что проявил интерес к опросу, отложил листочки в сторону и занялся своими записями.

Следующий за «окном» урок пролетел незаметно. А как быть иначе, если сам взялся за дело — вводный урок, новая тема. Тут многое от тебя зависит, рассказывай да рассказывай, только рты успевай затыкать тем, кто отвлекается. Это когда ведешь опрос — время тянется. Оно и понятно, если литература, то текст никто не читал, а по русскому лучше отделываться от горе-учеников чем-нибудь тестовым. Так меньше травмируешь собственную психику.

Иногда, в минуты глубокого отчаяния, я думаю, что и литература в тестах вовсе не такое плохое дело. Знаю-знаю, надо научить говорить, мыслить. Один вопрос — кому надо? Особой потребности в мыслящих я в последние годы вокруг себя не замечаю. Да и по телевизору вовсе не академики вещают. Нам бы исполнителей, исполнителей. Исполнителям, конечно, тоже нужна мысль, но не та, что заложена в «святой русской литературе». Нет, надо бы вовсе запретить преподавание литературы в школе.

Оттрубив свое, я засобирался. Все, на сегодня с меня хватит. Разумное-вечное посеял, не взойдет, правда, ну да это уже не моя забота. Доброе дело во имя зла сделал. Квесты выполнены, уровень пройден. Сохраняем игру до завтрашнего дня и домой-домой со всех ног.

— Николай Петрович!

В дверях маленькая, худенькая, ни дать ни взять — подросток, Ольга Геннадьевна. Черт, надо было побыстрее сбрасывать в сумку свои манатки, а не копаться. Сделал дело, гуляй смело.

— Вы уже уходите?

— Не просто ухожу, а убегаю со всех ног, Ольга Геннадьевна.

— Торопитесь куда-то?

Лицо востренькое встревоженное, глазешки так и хлопают подведенными ресничками.

— Ага, домой.

— Не задержитесь на секундочку? Вы мне ужас как нужны.

— Не задержусь. Тем более раз ужас. Сейчас сюда следующий класс придет.

— А, поняла, давайте тогда ко мне пойдем. У меня уроки кончились, и никого нет.

Звучит заманчиво.

— Что у вас случилось? — спросил я уже по дороге.

— Да я все с анкетой этой проклятой. Меня же назначили, — раздраженно замахала она руками.

Нервная. Культурная-культурная, а нервная. В истерике, наверное, страшна, подумал вдруг я. Худая, маленькая, обязательно должна быть неудержима в гневе. Но это так, неподтвержденная гипотеза, поскольку видеть ее в крайнем гневе и раздражении мне еще не приходилось. Так только, легкая форма случилась пару-тройку раз в том году.

Анкета. Что они все как с цепи сорвались? Им вчера только поручили, а они уже носятся с ней как угорелые. И еще подумалось. Ольга Геннадьевна — это последняя. Хоть Людмила Ивановна ко мне не придет. Недолюбливает. А так, терпи. Бремя умного человека. Слушать тебя особо не хотят, но если какое дело завертелось, то без тебя точно не обойдутся.

Мы спустились к Ольге Геннадьевне.

Хорошо у нее в кабинете. Сторона в отличие от того класса, в котором я в основном занимаюсь в этом году, солнечная, да и побелили, покрасили в светлые тона. Приятно находиться, не то, что в кабинете литературы, который напоминает каморку Раскольникова. Даже в этом историки выше нас, филологов.

Мы уселись за одну из парт. Ольга Геннадьевна, судорожно пометавшись по своему столу, сунула мне листочки с анкетой. Одного взгляда было достаточно, чтобы увидеть, что это практически тот же самый вариант, что и у Екатерины Сергеевны. Правда, качество печати лучше. Ну точно, с интернета скачали. Хотя если у нас задания для внутришкольных олимпиад с каких-то левых сайтов набирают, что тут удивляться. Здесь тем более — сам бог велел. Кому хочется свою жизнь на пустяки тратить? Для галочки делаем. Как на это все посмотрят проверяющие? Я вспомнил фильм «Заводила», где группа поддержки, ведомая Кирстен Данст, вместе с другими командами представила публике одну и ту же программу. Здесь почти такой же случай. Но теперь нынче везде и во всем так. Законы с чужих передираем, что уж говорить об остальном. Наш устав школьный тоже, говорят, Сигизмундыч где-то в интернете скачал. Впрочем, кто будет разбирать? Его ж никто никогда не читал и не прочтет. Разве мы по уставу живем? Мне кажется, никто уже давно ничего нигде не читает. Даже проверяющие. Они тем более. Приезжают — «и садятся все за стол, и великий пир пошел».

Ольга Геннадьевна выжидающе смотрит на меня.

— Где-то я уже это видел, — говорю я.

А сам думаю: что она мне на это скажет. Смотрю за реакцией.

— В смысле?

— Чухлонцева мне сегодня показывала практически то же самое.

— Так я это с Интернета взяла, — ей как будто становится легче (не заморачивается молодое поколение, откровенно и бесстыдно, что естественно, то не безобразно). — Тем лучше. Значит, споров будет меньше.

Как все запросто у нее. Действительно, почти подросток. Но за этой подростковостью та же женская линия. Между олечкиным цинизмом, отсутствием стеснительности, к которым я уже привык, и обволакивающей мягкостью Екатерины Сергеевны много общего.

Женщины. Иногда мне становится нестерпимо жаль их. И это не жалость свысока, мол, убогие создания. Это сожаление о чем-то несбывшемся. О некоем несвершившемся обещании, неосуществленном идеале. Нет, не о блоковской незнакомке. Даже в ней слишком много этого жалкого женского. Очарованная даль против пьяниц. Это как раз очень по-женски. Всегда против, всегда в противовес. Не из себя, самостоятельно в силу своего разумения, а именно в противовес. На публику. Это катастрофическое соотношение слабости и зависимости больше всего отталкивает в женщине. Ну вот зачем они обе прибежали ко мне сегодня? Для чего им я понадобился? Хватали бы свои бумажки и бежали бы сразу к Палычу и Сигизмундычу. Нет, им обязательно нужна санкция самца. Твердая почва, от которой они оттолкнутся и двинутся дальше.

Эта робость, соседствующая с необыкновенной плоскостью мышления и самоуверенностью, произрастающей от противного, меня в женщине удручает неимоверно.

Женщина вообще несуразна. И не только на своем жизненном излете, когда она бочкообразная с разросшейся грудью и распухшим телом начинает брать всех вокруг своей добротой. Молодая женщина, девушка — столь же несуразны. Когда я гляжу на них, то думаю, что им очень мешает тело. Оно просто обременяет их. Даже такое маленькое и невыпуклое в положенных местах мальчуковое, как у Ольги Геннадьевны. Вся жизнь женщины — это борьба с собственным телом, с грудями, с истекающими ежемесячно жидкостями. Женский дух томится в теле как в темнице. Здесь какая-то насмешка природы: эмоциональная, порывистая, романтичная, она прикована к земле своей тяжелой округлой плотью, предназначением порождать плоть, изнуряющей всю ее жизнь промежностью. В этом стремлении украсить свое тело восприятие собственной плоти как чего-то чуждого, выражается ярче всего. Так украшают елку, так делают ремонт. Белят, клеят обои, красят. Не зря все это в народе называют штукатуркой. Женщина лишена цельности, и она отделывает свое тело как нечто внешнее. Собственно во всем, или почти во всем, что кажется важным по сути, по бытию, она проявляет эту легковесность, отчужденность, склонность не к творчеству, а к украшательству.

И эта история с бумажкой Сигизмундыча совершенно женская. Зачем, для чего она? — такие вопросы не стоят перед ней, они просто редко закатываются в ее головку. Женщина не видит здесь принципиального момента. Поэтому она ставит галочку. Поэтому она ищет не пути решения вопроса по существу, а способа скрасить, то, что ей показалось неприятным или неверным, неправильным, неэстетичным. Анна Николаевна, которая разбушевалась на собрании, в этом смысле женщина нетипичная. А может быть уже и вовсе не женщина. Это вполне возможное объяснение. Со старостью женщина становится более цельной, потому что перестает быть женщиной. Бабушка, старуха — это словно вид другой. Впрочем, верхоглядство никуда не уходит, оно остается и в старости, теряя в выпуклости и неестественности. Тело усыхает, пропадает огонь. Истлевшее всегда выглядит цельным.