Пустое место

Сергей Учаев

Роман о современной школе, об обществе, в котором мы живем. Дневник нашей жизни, который ведет новый «человек из подполья». Книга, развивающая классическую для русской прозы тему «лишнего человека».

9 сентября

Я думал, что Сигизмундыч не такой тупой, хорошо знает мою персону, и сразу отвяжется от меня со своей бредовой инициативой по поводу поэтического кружка. Но он, по всей видимости, решил зайти обходным путем, подействовать на меня через «коллег», усовестить и поставить на место. «Не отрывайтесь от коллектива, Николай Петрович! Помните, вокруг вас есть люди» Что-то вроде этого, в таком духе, в таком разрезе.

В итоге на перемене в коридоре меня поймала Татьяна Николаевна, одна из «коллег». Я уже издалека, по тому, как решительно — грудь и брюшко вперед — она устремилась в мою сторону, лавируя между беспорядочно стоящими по коридору учениками, понял, о чем пойдет речь. Ко мне просто так не ходят и, ради того, чтобы поговорить по душам, не отлавливают. Прятаться глупо, поэтому я не стал никуда двигаться, а изобразил невероятный интерес к висевшей как раз напротив меня доске объявлений.

— Николай Петрович, здравствуйте. Вы вчера с Анатолием Сигизмундовичем разговаривали? — начала она, не размениваясь на любезности вроде обсуждения погоды и футбола.

— Разговаривал, — неохотно отозвался я.

— Ну и как? Ваше отношение к его инициативе?

«Зачем спрашивает? Ведь, скорее всего, знает же все» — подумал я, а вслух сказал:

— Без моего участия — нейтральное, кто хочет, тот пусть взваливает на себя это неблагодарное дело. Если предполагается привлечь меня к этому мероприятию, тогда строго отрицательное.

Она не ожидала подобной прямоты и на секунду потерялась, подбирая, что сказать в ответ. В итоге нашла такое, что и время тратить не стоило.

— Почему вы так настроены?

— Татьяна Николаевна, ну зачем нам вся эта морока. Я Анатолия Сигизмундовича отлично понимаю, ему надо красиво отчетность рисовать. Но мы-то с вами, что с этого будем иметь?

— Так-то, так. Но все же… — робко начала она.

И эта робость разозлила меня окончательно.

— Татьяна Николаевна, скажите откровенно, положа руку на сердце, вы прям жить без своих учеников не можете? Вам их недостаточно на уроке? Хотите после занятий еще с ними возиться? А тетради проверять когда? На вас ведь еще классное руководство. Жить-то когда-нибудь собираетесь или хотите сгореть здесь в классе?

Я обычно редко говорю с такой прямотой. Женщины, психика слабая. Да и любят больше форму, чем содержание. Но если не грубить, то еще долго придется изворачиваться с помощью плетения словес и стилистических изысков. Будут думать, что я что-то там недопонимаю, недостаточно чувствую важность момента. А я, наоборот, очень даже хорошо чувствую. Надо быть отвратительным, и тогда от тебя отвяжутся. Нынче только так. Добрый и вежливый, значит глупый и слабовольный. В этом все теперь твердо уверены, ученики особенно. Покажи чуток истинного себя, и сожрут безвозвратно.

А какой он, истинный я? Изуверившийся бездельник — и больше ничего. Будь моя воля, я бы всю школу распустил с уроков, потому что все это одна большая никчемная бессмыслица в нынешнем состоянии.

Она задумчиво смотрела на меня. Все эти вопросы она наверняка и сама задавала себе не раз. Я ничего нового ей не открыл. Легкое сомнение пробежало по ее лицу. Есть, есть нечто там внутри — здравое и человеческое. Пробежало и утонуло в невозмутимой каменной маске женщины средних лет, педагога со стажем.

— Николай Петрович, так вот поэтому мы к вам и обращаемся вместе со Светланой Сергеевной. Помогите, возьмите на себя часть ведения секции. Вообще, давайте ее втроем вести, каждый по разу в неделю.

— Так вы еще три раза в неделю хотите собираться, — протянул я. — Надеетесь поэтические кадры настрогать по-быстрому, пятилетку за три года?

— Николай Петрович, зачем вы так сразу? Это как получится, конечно, ребята ведь разные подберутся. Пушкиных мы из них точно не сделаем, — она улыбнулась.

— Так чего же ради?

— Николай Петрович, вы же умный человек. Задача простая — чтоб не болтались. Кроме того, я надеюсь, что туда же не все без разбору ребятишки хлынут, а только те, которым по-настоящему интересно.

— Вы надеетесь, что хлынут? — ухмыльнулся я. — И даже таких знаете?

— Да. Я думаю, у меня девочки из класса, две-три, точно бы ходили. Так, если пройтись по средней параллели человек двадцать наберем, а больше нам и не надо.

— Ну, хорошо, наберете. А что дальше делать будете? Возраст у них разный, уровень подготовки тоже, сами же признались.

— Решим что-нибудь.

— По возрастам разбивать неизбежно придется.

— Разобьем, как раз и получится по 6—7 человек. Каждый из нас возьмет себе группу, так и будем работать.

— Ну, так у вас не одна, а целых три студии получится.

— Почему? Нет. Студия одна. Просто группы разные. Вам можем старшую отдать. С ними сподручнее работать будет.

— Спасибо за доверие. Я естественно польщен и все такое, но мне за это дело браться вовсе не хочется.

— Но почему?

— Да потому что туфта это все, лажа. Потому что я стихи не люблю. Какое хотите объяснение подставьте. Нет, нет, нет.

— Ну что вы такое говорите, Николай Петрович, зачем так шутите. Словесник и не любит стихи. Да такого не бывает.

Бывает, Татьяна Николаевна, бывает. Поэтические строки всегда оставляли меня равнодушным. Правда, сам я не избегнул общего поветрия сочинять стихи. Но у меня, в отличие от моих сверстников гуманитарной направленности — зуд рифмоплетства ограничился тремя-четырьмя «произведениями». Я понял, что чувство ритма у меня есть, рифмовать я умею, а остальное дальше стало мне совершенно неинтересно. Поэзии и как читатель, и как специалист-филолог я всегда предпочитал прозу. Нет, я не был лишен слуха и, как мне кажется, четко различал поэтическое новаторство и поэтическую поделку, имитацию творческого поиска. Но читать все это мне все равно было тяжко, поэтому обращение к стихотворениям и поэтам у меня не выходило за пределы тех, что требовалось учебной программой. Впрочем, все обстояло много хуже. Подобно ученику, я с трудом заучивал те стихотворения, которые так или иначе приходилось использовать в работе. Поэтические строчки отказывались застревать у меня в голове. А здесь мне предлагали возглавить поэтическую студию. Да такое не могло привидеться в самом кошмарном сне.

Я не стал спорить дальше с Татьяной Николаевной. Время поджимало — и ей, и мне нужно было спешить на урок. Я не стал возражать против предложения подумать, потому что понял, что попытка объяснить ей что-то вот так за две минуты языком разумных доводов не увенчается успехом.

И что она уцепилась в эту затею Сигизмундовича?

Я не сомневался, что здесь нет никаких высоких духовных порывов. Во-первых, потому в наш дикий и прагматичный век «духовность» — это просто смешно. И с точки зрения прагматики, и с точки зрения самой духовности. Нет, есть люди, которые ею успешно спекулируют. Такие мне понятны, и с годами я перестал чувствовать к ним неприязнь. Их не надо ненавидеть. Их просто надо задвигать, или переводить «на другую работу», где им не придется использовать как маскировку всю эту высокую лексику. Совершенно другой случай «духовники» мечтательные. Такой породы у нас больше всего. Они сидят по телепередачам, любят заседать в разного рода комиссиях и жюри, произнося время от времени высокопарные речи. Вот эти в обесценивание «духовности» сделали вклад много больший. Потому что духовность тепленькой водички намного страшнее чисто инструменталистского к ней подхода. Эрозия духовности, если уж на то дело пошло, начинается с теплохладных, а не с холодных, которые к ней не имели никакого отношения. Во-вторых, за всей этой затеей не стоит, да и не может стоять, ничего иного кроме двух элементарных доводов — деньги и непротивление начальству. Обычная уже для нашего времени проститутская позиция. Сделать ничего нельзя, бери деньги, ложись и расслабляйся, получай удовольствие. Я никакого удовольствия во всех этих шурах-мурах не видел. Если мне когда-нибудь попадется на глаза талантливый мальчик или девочка, а я пока за всю свою преподавательскую деятельности никого из таких в глаза не видывал, то я с ним, может быть, возьмусь заниматься индивидуально и совершенно бесплатно. Но заселять поэтический дом безликой массой только ради баллов и хорошего отношения с руководством я не собираюсь. Придется отверчиваться любым способом, каким только можно, вплоть до больного дяди в Ашхабаде. Выдумывать как в «Берегись автомобиля» какое-то невероятное количество больных родственников. Не поверят. Да и черт с ними со всеми, мне уже надоело год за годом выстраивать изящные замки лжи там, где достаточно было бы просто сказать, что у меня нет к этого рода деятельности ни малейшей склонности, ни желания.

Человек не хочет. Разве этого недостаточно? Но говорить такое нельзя, не принято. Это так не по-взрослому. Этикет, Николай Петрович, этикет. А ведь иногда так припирает, что хочется не просто отказаться, открыто, без объяснения причин, без аргументации, но и сдобрить этот отказ чем-то вроде «Пошли вы в задницу, идиоты, дайте пожить спокойно».

— Они что у вас там, дураки что ли все? — это уже жена охарактеризовала инициативу Сигизмундыча, когда я дома поделился с ней новостями. — Сидят, заняться нечем? Мало того, что ты и так после работы над бесконечными тетрадками корпишь, столько готовишься, так теперь там еще надо круглосуточно находиться?

— Круглосуточно не надо.

— Это сейчас пока не надо. А потом вас заставят какие-нибудь поэтические конкурсы готовить, фестивали. Неформальное общение пойдет.

— А ты откуда это знаешь?

— Да я по молодости и глупости ходила в одну такую студию у нас при городской библиотеке. Думала умные творческие люди, таланты. Психи, все психи как один. Слет палаты №6 в районном масштабе. Но я там понимаю, это взрослые люди еще балуются. Тут это их забота. Каждый с ума по-своему сходит. Но вы-то удумали ребятишек развращать. Как все это надоело. Песни под гитару. Все эти Окуджавы, Пастернаки, когда это кончится? Когда все эти шестидесятники передохнут? Всю страну не первое уже десятилетие мучают своим нудением. Ладно, нравится тебе поэзия, сиди, читай. Хочешь писать? Пиши, но в стол. Нет, обязательно надо стада собирать и слушать всякую галиматью, причмокивая от удовольствия. Я надеюсь, ты отказался?

Она пристально посмотрела на меня с того края стола.

— Само собой, разумеется, отказался, — соврал я.

— Хоть тут тебя не продавили. И так бесплатно пашешь, а еще это наваливают.

— Отказался, отказался. Только боюсь вот, что это популярности мне не прибавит, ни у училок, ни у Сигизмундовича.

— А она тебе нужна популярность? Сходи, отработай и иди домой. Зачем она тебе?

«А они с моим отцом не так уж далеки друг от друга» — подумал я.

— Тут и спорить нечего, совершенно незачем, — решил я притушить разгорающийся огонь ее праведного гнева. — И все же конфликтовать не хотелось бы.

— Ты опасаешься, что будут последствия?

— Конечно, будут. Кто бы сомневался.

— Ну и черт с ними. Напишешь заявление, все равно они тебя не ценят, все равно они тебя оттуда вытурят. Ты у них как бельмо в глазу.

Татьяна в таких вопросах всегда была настроена радикальнее меня. Пока я сидел и взвешивал все за и против, рассуждал, что приобрету, а что потеряю, она мыслила прямее и проще: с этими людьми нам не по пути. А раз так, то нечего и дорожить тем, чего нет, то есть отношениями. Поддержка с ее стороны — вещь приятная. Но меня она не вдохновляла. Скорее напротив, настраивала на минорный лад. Слишком уж со многими мне в последние годы оказалось идти в разных направлениях. «Это все шагают не в ногу, а я в ногу». Но легче ли от этого? Сознание собственной правоты не грело. Наоборот, в минуты одиночества все чаще и чаще накатывала депрессия. Как жить с сознанием всеобщей неправоты, с пониманием того, что практически все, что тебя окружает, плывет и качается, что оно лишено каких бы то ни было крепких оснований? Стоицизм — хорошая штука, сознание верности категорическому императиву тоже. Но ведь и жить хочется. А какая возможна жизнь, если она ограничена пределами собственной кухни, если она начинается и заканчивается твоим Я, а тому, кому повезло как мне — с семьей, а дальше болото и трясина, темный лес, тайга густая.

— Написать, Татьяна, нетрудно. Жить-то дальше как? Это учителю Мельникову в фильме легко рассуждать — имеет ли он право быть учителем, когда он перестал им быть. А я ведь никогда им и не был.

— «Ну, кто же тогда учитель, если не ты, и кто ты, если не учитель» — цитатнула она мне в ответ.

— Запомнила.

— Как тут не запомнишь, когда каждый год в сентябре с тобой пересматриваешь.

— Только возвращения назад не будет. Как и просьбы об уходе по собственному желанию. Кстати, про причины веские мне даже напоминать не будут. Палыч с Сигизмундычем только обрадуются такому подарку. Да и училки горевать не станут, попилят тупо часы и деньги между собой.

Я горестно вздохнул. Осенняя тоска и безнадега навалились на меня вдруг разом, хотя за окном светило солнышко, в приоткрытое окно лилось мягкое тепло, и что-то в душе, придавленное грустью и печалью, рвалось туда, на свободу, на улицу. Там спасение? Вряд ли. От себя не уйдешь. Вся беда человека в том, что он никогда не может уйти от себя, назойливые мысли, тягостные сомнения кружат и кружат у него в голове. Но ведь другие живут — и ничего. Как стать этими другими, как добиться этой простоты и бездумья?

«Водка?» И почему я не стал пьяницей? Пьяному море по колено — народ прав. Хотя правы и другие: «не может быть любое море по колено, не могут быть любые горы по плечо».

Я ополоснул кружку, вымыл тарелку и пошел на диван. Поискать-пощелкать что-нибудь по телевизору? Не дойдя до дивана, увидел Машу, зависшую над ноутбуком в своей комнате. Играет. Маленькие человечки носились по экрану туда-сюда, возводили какие-то постройки. Дочь довольно бойко раздавала им поручения, успевая между делом чем-то приторговывать на рынке.

Я подошел и прислонился к косяку:

— Маш?

— Да, — не оборачиваясь, отозвалась она.

— Ты стихи сочиняешь?

— Это шутка такая, что ли?

— Нет, я тебя серьезно спрашиваю.

— А зачем?

— Что «зачем»? Спрашиваю «зачем»?

— Нет, сочинять зачем?

— Странные вопросы ты задаешь, Маша. Все в юности сочиняют. Возраст такой. Чувства просыпаются. Ты же в куклы играла когда-то и не спрашивала вроде бы «зачем».

— Стихи — это, наверное, мальчишки. Куклы — другое. Хотя тоже глупость.

— В основном да, это мальчишки. Но теперь в поэзии и девушек полным-полно.

— Надо же… — бесстрастно откликнулась она, и я не понял, относилось это к нашему разговору, или ей что-то удачно удалось толкнуть на рынке в игре.

— Ну, так сочиняешь?

— Нет. Как будто не видишь, некогда.

— Вижу. А кто-нибудь из твоих знакомых сочиняет?

— Вот еще. Заняться будто нечем больше. А с чего, действительно, вопросы такие?

— Да, так, по работе.

— Тренируйся лучше на кошках.

— Других кошек у меня нет.

Она промолчала, полностью углубившись в игру.

— Маш, — снова позвал я ее.

— Что еще.

— А ты бы хотела научиться писать стихи?

— Нет.

— А почему?

Она не ответила. Человечки достроили очередной домишко, и им нужно было дать новое задание.