Как прежде в пути

Сергей Степанов-Прошельцев

Эта книга является продолжением сборника избранных стихотворений «У дороги нет конца», изданного в Новосибирске летом 2022 года.

Моя Азия

* * *

Раздвину времени я поля,

чтоб вновь испытать восторг,

когда цветастым ковром полян

пестреет степной простор.

И этот воздух — упругий, как

ветер, несущий шторм,

и участь цветка печально-горька:

сломан он ни за что.

Но что цветок? Не сломаться бы —

на солнце кипит вода.

И тут не спрячешься от судьбы —

в степи далеко видать.

Не встретишь тут крикливых ворон,

не видно шиферных крыш,

и потому здесь со всех сторон

безлюдный простор открыт.

Я ветром пахучим степным дышал.

у жёлтой Ишим-реки.

И знаю: летела моя душа

с тем ветром вперегонки.

* * *

Во все стороны разлеглась

степь — вместить её взгляд не мог, —

и такая густая грязь,

что нельзя отодрать сапог.

Мы живём, где ни крыш, ни стен,

но постройки здесь не нужны:

эта плоскость, чьё имя степь —

исправление кривизны.

* * *

Когда, обессилев, я падал

в пустыне, в барханах её,

и видел, как тухлую падаль

терзает вдали шакальё.

И как-то не верилось в чудо.

Я знал, что себе я не лгу,

и если я сильным не буду,

то дальше идти не смогу,

Всё было открыто и прямо,

как будто я предан суду.

И в сон я валился, как в яму,

про явь забывая в бреду.

Но вновь поднимался, и снова,

услышав, как лает шакал,

шептал я заветное слово —

«дойти!» — и, как пьяный, шагал.

Барханы пылили, просеяв

песок через сито ветров,

но брёл я упрямо на север,

к мерцанью больших городов.

Но здесь среди шума другого,

где женщины ходят в манто,

«дойти!» — повторяю я снова,

когда не поможет никто,

когда без конца и без края

я чувствую в мире вражду.

«Дойти — а куда? Я не знаю.

Не знаю, но снова иду.

* * *

Тут от солнца я словно ослеп,

от безводья, как дерево, чах.

Как в духовке поджаренный хлеб,

под ногами хрустел солончак.

Солнца свет краски яркие стёр:

видел я только облачный дым,

да немыслимый жёлтый простор,

охраняемым ветром одним.

Я ложился, безмерно устав,

к саксаулу, что медленно сох,

и учился терпенью у трав,

пробивающих ржавый песок.

То терпенье я долго копил,

чтоб пройти буераки и рвы —

ведь у всех нас немерено сил,

как у той безымянной травы.

* * *

Край этот есть рассадник пандемий —

вмиг захвораешь, если ты неловок.

Застыла степь, а в ней застыли мы,

напоминая маленьких полёвок.

Открыт ветрам чернеющий угор,

простор ошеломительный, бескрайный.

Пусть этот мир, как нищий, рван и гол —

не в этом ли естественность и тайна?

Здесь столько дней расплющено зазря,

на времени безумной наковальне.

Окраина. Бесплодная земля,

а вместе с тем загадка вековая.

Здесь выцвела небес голубизна

и, говорят, недалеко от ада.

Я здесь, признаться, даже и не знал,

что выжить можно, если очень надо.

* * *

Эй, синоптик, ты никакой пророк,

ты пургу нам гонишь опять,

Я готов теперь за дождя плевок

половину жизни отдать.

Душно так, что хоть океан обрушь,

не остынет это тепло,

и на много вёрст дышит жаром сушь,

превращая весь мир в стекло.

И на сотни вёрст здесь владенья зла

(о хорошем мечтать не смей),

и где зрел урюк, где росла трава,

там лишь только логово змей.

Я здесь ноги свои до крови стёр,

и меня не надо стыдить,

что июльский солнечный тот костёр

не пытался я остудить.

Выбрал я свой путь, как всегда, кружной,

где полынь одна да осот.

Словно знал, что этот палящий зной

очищение принесёт.

* * *

Можно, наверно, сойти с ума,

если тот час настал,

если вокруг ветров кутерьма,

Северный Казахстан.

Степь та в белёсой траве мертва,

ждёт, как сурка питон.

Здесь бы напиться воды сперва,

а умереть — потом.

Глаз устаёт. Тут простор сквозной.

Солнце не может сесть.

Здесь до серёдки прожарит зной,

если серёдка есть.

Здесь я осунулся, одичал…

Дело, наверно в том,

что, как тифозник, степь по ночам

дышит горячим ртом.

Скулы ей судорогой свело.

Это — какой-то шок.

Ей, как и нам с тобой, тяжело,

превозмогать ожог.

Всё измолотит своим цепом

лютых ветров отряд.

Этот свирепый антициклон

люди не победят.

И не покажется вовсе — нет! —

вялотекущим сном

этот совсем настоящий бред,

этот жары дурдом.

* * *

Ветер, как сыщик, рыскал

низких глухих басов

в зарослях тамариска,

сдерживавших песок.

Не выносящий тени,

рос из последних сил

южный двойник сирени

(здесь его звать жынгыл).

И в той бескрайней шири,

там, где недель бурда,

происходило в мире

то же, что и всегда.

Ястреб — лишь он не дремлет.

юрких мышей гнобя…

Я, как жынгыл, всё время

сдерживаю себя.

Майские ждёт он грозы,

чтоб посреди песков

вдруг распуститься гроздью

ласковых лепестков.

Снова любуюсь ими,

и когда дремлет зной,

знаю: меня обнимет

тёплый ветер степной

* * *

В палатке вьюгу я стерпел

и онемел, когда я выжил:

глаза тюльпанные степей

раскрылись по команде свыше.

Ещё местами снег лежал,

и лету не было резона,

но душу резал без ножа

тот алый свет — до горизонта.

За что я это заслужил?

Я только без году неделя.

Я был всего лишь пассажир

на мокрой палубе апреля.

И жаркий солнечный огонь

в минуту осушал болотца…

Я ждал мгновения того,

когда та кровь в мою вольётся.

Наверное, всё дело в том, —

и в этом вовсе нет обмолвки, —

что мне хотелось стать цветком,

который вечно в самоволке.

* * *

Висит тошнотный этот день,

нельзя нигде охолонуть.

Жара, как в преисподней, где

от зноя закипает ртуть.

Палатка — душный саркофаг,

и дело в том, и дело в том,

что солнце здесь не друг, а враг,

который вялит нас живьём.

Но это солнечное бра

не заслужило бранных слов:

чтобы постигнуть суть добра,

знать надо, что такое зло.

Оно коварно, как шайтан,

само себя не тратит зря.

Оно таится где-то там —

за равнодушьем сентября.

И, костенея на ветру,

я думаю, что дьявол с ним,

мне всё равно, ведь я помру,

не путая одно с другим.