Купола в солнечном просторе

Сергей Николаевич Прокопьев, 2020

В книге Сергея Прокопьева «Купола в солнечном просторе» собраны рассказы писателя, написанные за последние два года. Это рассказы о людях с разными судьбами, но их объединяет одно – обращение к Богу. Герой рассказа «На это у меня своя диссертация» приходит к Богу в тюрьме. Музейщика Анну Николаевну («Бабушка и владыка») к вере подтолкнули две встречи: с ветхой старухой в далёком сибирском селе и архиепископом в Тобольске. Смерть матери приводит на первую исповедь Ангелину («Под Вербное Воскресенье»). Исполняя одну из главных заповедей Божиих – «Чти отца твоего и матерь твою…», приезжает издалека на родные заброшенные могилки бабушки и дедушки Алевтина Валерьевна («Молния на зеркале»). А герой рассказа «Итак, она звалась Татьяной», исполняя заповедь, данную Иисусом Христом – «Возлюби ближнего твоего, как самого себя», пытается вернуть к жизни заблудшую душу. Сложный путь к Богу у художницы из рассказа «Яблочный Спас».

Молния на зеркале

К бабушке с дедушкой на могилку Алевтина Валерьевна собиралась не один год. Путь не близкий, через полстраны. Ёкнет сердце: лето прошло, а я опять, поганка такая, не слетала. На будущий год кровь из носа надо… Но и будущее лето завершалось самокритичным «поганка такая»…

Сон приснился в последних числах мая. Не ночью, днём. Посчитала, среди дня приснился, чтобы не заспала. Прилегла после обеда и увидела бабушку. Та сидела на крыльце и вязала мохеровый шарф, точнее — псевдомохеровый. Окликнула внучку, закончился клубок пряжи, попросила принести из дома. Голенастая внучка (Алевтина Валерьевна) вприпрыжку преодолела высокое крыльцо, в два шага пробежала сенцы, толкнула тяжёлую, оббитую войлоком дверь, миновала кухню с русской печью, сунулась к комоду, в среднем ящике хранились клубки, и тут раздался треск. Она подняла голову. На зеркале, будто молния отпечаталась. Зеркало огромное, стояло оно когда-то в парадном зале с высокими потолками, начищенными паркетными полами, где устраивались балы, а танцующие пары, скользя мимо, видели своё отражение. Конструкция представляла из себя приземистую тумбочку с точёными толстыми ножками и двумя ящичками, к ней крепилась огромная рама с зеркалом. Как оно попало к бабушке, Алевтина Валерьевна не знала. Бабушка с гордостью говорила: купеческое. Надо полагать, до революции принадлежало купцу.

Зеркало едва не подпирало потолок их рублёного дома. Было единственной ценной вещью из мебели. Большой круглый стол, трёхдверный приземистый шкаф, стулья — всё ширпотреб, а зеркало… Рама с искусной резьбой была отделана перламутром. Богато смотрелось зеркало. И вот по его полю сверху до низу застывшей молнией легла трещина.

С этой картиной в глазах Алевтина Валерьевна проснулась. И сказала себе: дальше откладывать нельзя, надо лететь на могилку. Бабушка всю жизнь боялась увидеть во сне треснутое зеркало. Говорила: не к добру. Сама увидела всего один раз и то, можно сказать, к счастью. Сорок четвёртый год, война. Как рассказывала внучке, во сне звука разрываемого стекла не услышала, зашла в комнату, а по всему зеркалу змеится трещина. Проснулась в холодном поту, сердце бешено колотится, в голове: жди похоронку на Егора. Вечером, ещё было светло, стукнула калитка, она метнулась к окну в нехорошем предчувствии. Сердце обмануло — по двору шёл Егор на костылях. Он получил ранение, контузию, из госпиталя сообщать об этом не решился, думал, не примет жена искалеченного.

От бабушки не один раз слышала: замуж вышла не по любви. Говорила вроде бы искренне, но странная это была нелюбовь…

…Снижаясь, самолёт пролетел над широкой летней могучей рекой. Тайга подступала к самым берегам, будто опасалась, вода, почувствовав свободу, выплеснется, начнёт наступать, разливаться шире и шире, безжалостно заливая всё вокруг.

На автобусе Алевтина Валерьевна приехала на железнодорожный вокзал, как раз к поезду, ехать надо было ещё три часа. Всё складывалось удачно, шло по плану. Под стук колёс вспомнилось, она училась в выпускном десятом классе, возвращалась из краевого города с олимпиады по русскому языку. Конец января, мороз под сорок. В вагоне электрички с деревянными, жёлтым лаком покрытыми скамьями, ехала большую часть пути одна. Чтобы не замерзнуть ходила по проходу и пела в полный голос. Душу переполнял восторг. Сейчас и не вспомнит причину безудержной радости. Просто была юной, вся жизнь виделась прекрасной…

Вокзал городка детства недавно пережил капитальный ремонт. В интернете видела его фотографии. Не сказать, что понравилось интернетовские виды вокзала. Какой-то безликий. И наяву не вдохновил. Ну да ладно. На привокзальной площади стояло несколько такси. Выбрала видавшие виды вишнёвые «жигули», у машины курил мужчина её возраста. Объяснила таксисту: ехать на кладбище за Солнечным посёлком, но вначале надо заскочить в хозяйственный магазин за краской и всем остальным, что нужно для покраски оградки и железных тумбочек памятников.

— Издалека приехали? — спросил таксист, повернув ключ зажигания.

Алевтина Валерьевна назвала город, водитель присвистнул.

— Мне ехать до кладбища двадцать минут, машина под задницей, а я второй год собираюсь оградку родителям покрасить. То работа, то ещё какая холера. Сейчас вообще у нас мафия, особенно на центральном кладбище. Оно давно закрыто. Те, кто заправляет там, присмотрят, никто не ходит на могилку, и продают место, копают могилу и хоронят. Человек приезжает, вот так же как вы, издалека, а его могилы нет. И на Солнечном, говорят, такие случаи были. Новое кладбище сделали далеко за городом, место неудобное — голое поле, общественный транспорт туда не ходит.

Алевтина Валерьевна читала в «Одноклассниках» о беспределе на кладбищах родного городка, махинациях со старыми могилами. Сердце ёкало, когда думала: вдруг могилки бабушки с дедушкой займут. Она пятнадцать лет не была у них. Дядя Боря умер девять лет назад. Кроме него ходить некому. Девять лет без присмотра могилы.

Алевтина Валерьевна попросила таксиста помочь ей выбрать краску, он с готовностью согласился. Кроме краски купила кисточку, перчатки, наждачку, маленький флакон растворителя, грабельки, ветошь, подумала — и купила ещё маленькую садовую лопатку.

Рассчитавшись с таксистом у кладбища, взяла у него визитку, договорились, окончив покраску, позвонит, чтобы отвёз на вокзал.

— Родственников нет? — спросил он.

— Уже нет.

У дяди Бори был сын. Никогда с ним не роднилась. Да и не знала, жив ли.

Она вышла из машины. Уже в десяти метрах от дороги стояли памятники. Ограды у кладбища не было.

Его заложили жители пригородного посёлка Солнечный в первой половине XX века. Давно посёлок слился с городом, кладбище стали активно заселять горожане. Было оно в неудобном для погоста месте. Большой высокий холм, поросший берёзами. Перед ним луг, который и принял первые могилы, а дальше кресты, памятники пошли по довольно крутому склону, забрались на обширную плоскую вершину.

К бабушке с дедом можно было идти с двух сторон, с западной — с луга, и с восточной — с холма. Шоссе полукольцом огибало холм, а потом взбиралось на него. Алевтина Валерьевна попросила таксиста остановиться на горе, снизу идти было дольше. Такси уехало, а ей предстояло выяснить то, чего больше всего боялась, затевая поездку: а найдёт ли могилки? Не было на кладбище аллей, стройных рядов оградок, хоронили, как кому заблагорассудится. Никаких ориентиров Алевтина Валерьевна не помнила. Сначала с бабушкой ходила сюда, после её смерти — с дядей Борей, бабушкиным братом. Звонила ему на работу, договаривались, он вёз на мотоцикле. Городским транспортом было неудобно. Автобус останавливался в центре Солнечного, до кладбища идти километра три с половиной.

Алевтина Валерьевна достала из вместительной женской сумочки (весь её дорожный багаж) фотографию. Это был единственный путеводитель. По нему должна найти две металлические тумбочки, одна с крестом, другая со звёздочкой, стоящие за высокой оградкой. На снимке была хорошо видна соседняя могила. Дядя Боря специально так снял.

Алевтина Валерьевна ступила на тропинку, которая от шоссе пошла между могил под уклон, эта часть кладбища, судя по датам смерти на памятниках, заселена недавно. Дальше располагались могилы прошлого века. То и дело она оказывалась на участках, где оградки стояли впритык, два раза попадала в тупики, приходилось возвращаться обратно на тропинку. Никто за порядком на кладбище не следил — сторожки не было, мусор не вывозился. Вершина холма изобиловала подъёмами, спусками, впадинами, в которых хоронить было нельзя, слишком низко, туда сваливали мусор. Одни могилы располагались выше, другие — ниже. Кажется, она исходила всё — бабушки с дедом не было.

Однажды в Казани подруга позвала на кладбище. Они в четыре руки красили оградку и скамейку, а мимо них раз да другой потерянно прошёл мужчина с букетом из шести шарообразных белых хризантем.

— Не можете найти могилу? — спросила подруга у мужчины.

— Не был десять лет, живу в Ульяновске, а здесь тётя похоронена.

— Если не найдёте, — посоветовала подруга, — можно положить цветы на любую могилу. Бог знает, кому они предназначены. Не расстраивайтесь.

— Я должен найти.

Мужчина ушёл. Подруга спохватилась:

— Что ж я ему не сказала, пусть бы 50-й псалом почитал, помогает в поисках.

Алевтина Валерьевна стала читать 50-й псалом, потом «Отче наш».

«Ищу иголку в стогу сена», — подумала. Решила попробовать начать поиски с другой стороны холма, которая выходила на Солнечный, оттуда чаще с бабушкой, а потом с дядей Борей приходили. Дядя называл ей каждый раз ориентиры, связывая их с высоковольтной линией электропередач, что шла через Солнечный, одна опора стояла на краю кладбища. Дескать, пойдёшь без меня, встанешь там-то, проведёшь мысленно линию туда-то. Ничего она не помнила. Ни куда встать, ни куда смотреть. Ничегошеньки.

Ходила по холму с юга на север, захватывая всё новые и новые участки кладбища, ходила с запала на восток, ходила вдоль, ходила поперёк. Не было родных могил. Готова была сесть и разреветься.

И вдруг — да вот же они! Вот! Несколько раз проходила мимо, но с восточной, тыльной стороны. Ей бы раньше протиснуться между двумя оградками и сразу всё встало на свои места. Она шла, где удобнее. А тут, будто по наитию, боком-боком проскользнула… Посмотрела для убедительности на фото — всё правильно. Всё так же, как и пятнадцать, двадцать лет назад. Только калитки нет. Оградку перекосило через год, как поставили, дядя Боря снял калитку, прислонил к оградке изнутри. Странно, если бы калитка всё так же стояла. «Металлоискатели» по всей стране промышляют на кладбищах.

— Здравствуйте, родные! — сказала Алевтина Валерьевна, положив одну руку на один, вторую на другой памятники. — Долго я к вам, родные мои, ехала, ох, долго. Простите…

Могилы стояли среди берёз, наверно, поэтому зарослей травы в рост человека не было. Вольготно себя чувствовал ирис, его ещё бабушка сажала, толстый слой бурой слежавшейся листвы накопился за долгие годы на могилах, вокруг них. Алевтина Валерьевна достала из пакета грабельки, из сумочки синий халат. Единственное, что везла из дома — халат, решила — вдруг не купит на месте. Начала убирать листву. Памятники дядя Боря сварил из железа, незамысловатые, по-хорошему, заменить бы надо… Зато таблички из нержавейки, искусной рукой гравёра выведены надписи: «Егор Филиппович Носов», «Авдотья Ильинична Носова». И годы жизни. Дядя при ней крепил таблички.

— На века! — сказал.

Она росла у бабушки и деда. Отца не знала. Раньше о таких детях говорили: мать нагуляла. Как это произошло, осталось семейной тайной. Спрашивала несколько раз бабушку, у той сразу портилось настроение, недовольно отмахивалась: «Ни к чему тебе это! Ни к чему!» Через год после её рождения мать вышла замуж, отчиму чужая дочь не больно пришлась ко двору. Бабушка забрала внучку к себе.

Дом бабушки и деда ещё стоял. Таксист, хотя ничего не говорила, не просила, провёз мимо. Почерневший от времени пятистенок, мощные ворота. Столбы из толстенного листвяка. Дед говорил: «Они всех нас переживут». Деда с бабушкой пережили.

В какой-то момент посетит её на кладбище мысль — на обратной дороге попросить таксиста остановиться у дома, постоять рядом, может даже попросить разрешения у хозяев зайти внутрь. Но подумает и решит: ни к чему.

Деда призвали на фронт летом сорок первого. Отправили для начала в Тюмень, в артиллеристское училище. У Алевтины Валерьевны хранится фото: дед в форме, тогда ещё погон не было, рядом бабушка, голова повязана платочком. Он сообщил жене — скоро отправят на передовую, она тут же сорвалась и поехала почти за две тысячи километров. Двое суток добиралась. На память о войне у деда остался осколок в тазобедренной части. Ходил сильно прихрамывая. Ногу время от времени одолевала такая боль, что зубами скрипел… Боролся с нею домашним способом: печку раскочегарит, откроет дверцу, оголит бедро… Подставлял едва не вплотную к жаром дышащей топке… Казалось — сейчас нога вспыхнет, пламя выскочит, лизнёт кожу… Нога прогревалась, боль делалась тише, отступала. Дел обессиленно ложился на кровать, укрывался одеялом…

Что дед, что бабушка были страшно упрямыми, не уступчивыми. В её детской памяти запечатлелись две сцены. Из-за чего возник спор в тот раз, трудно сказать, врезалась в память кульминация ссоры. Бабушка сорвала со стены висевшие на гвозде счёты и бросилась за дедом. Были в доме большие счёты (и дед, и бабушка работали по бухгалтерской части), ими вознамерилась достать супруга, огреть от всей души. Дед хромой-хромой, но припустил, понимая, угроза нешуточная, жена в гневе — огонь, приласкает счётным аппаратом, мало не покажется. Посреди комнаты стоял круглый стол на четырёх ножках, вокруг него развернулась погоня. Алевтина Валерьевна делала уроки за столом, поспешно нырнула под него, как только ссора перешла в стадию рукоприкладства. Было смешно смотреть на мелькающие ноги деда и бабушки. Затем раздался удар, бабушка всё же приласкала оппонента, костяшки весело запрыгали по широким плахам пола.

Дед потом ремонтировал счёты и ворчал:

— Синяк во всё плечо, ещё и делай ей!

Второй случай произошёл за завтраком. Накануне дед с бабушкой ходили в гости. Дед, похоже, неподобающим образом вёл себя на людях, бабушке не понравилось поведение благоверного. Лишнего ли перебрал или другим образом отличился… Бабушка отчитывает провинившегося, выговаривает, он ни слова в ответ, с хмурым видом занят своим делом, нацелился яйцо куриное, сваренное всмятку, употребить. В одной руке яйцо, во второй чайная ложечка, черпать содержимое диетического продукта. Бабушка мыла посуду в закутке у печки, одновременно высказывая претензии супругу. Закончив нравоучительный монолог, принялась в раздражении давать поручения ему, сделать по дому то-то и то-то.

На что дед не смолчал. Обиженно пробурчал, дескать, раз такой он плохой, хуже всех, поищи-ка ты хороших, пусть хорошие тебе делают. У бабушки в руке была мокрая тряпка, развернулась к деду лицом и тряпкой со всего плеча. Попала деду по руке, яйцо вылетело, как из пращи пущенное, и врезалось в стену, желток поплыл по извёстке.

На кладбище одолевали комары, благо, послушалась таксиста и купила мазь. Иначе бы разукрасили её кровососы волдырями. Весёлое дело, лететь в самолёте с лицом, живописно покрытым шишками. Кожа была чувствительной на укусы. Да и красить не дали бы, роем вьются…

— Купите обязательно, — настоятельно порекомендовал таксист, — нынче комары живьём едят, лютуют со страшной силой. В прошлом году такого не было…

Как только мазь переставала действовать, снова доставала тюбик. День был солнечным, но здесь под густой листвой берёз жара не ощущалась. Она прошлась наждачкой по памятникам, оградке, убрала старую краску в тех местах, где она шелушилась, зачистила участки с ржавчиной. Потом открыла баночку с краской. В магазине, выбирая цвет, вспомнила, бабушка любила синий. Крыльцо красила светло-коричневой, что и пол в доме, на входную дверь припасала синюю. Алевтина Валерьевна тщательно размешала краску и нанесла первую полосу на бабушкин памятник. На краске заиграл солнечный луч…

Жили они с бабушкой от пенсии до пенсии. Мать помогала редко. Из одежды что-нибудь подкинет. Алевтине Валерьевне было лет четырнадцать, когда бабушка вышла на этот бизнес — мохеровые шарфы. Они считались высшим шиком у молодёжи. Парни обматывали шею, девушки могли носить вместо платка. И у взрослых шарфы были брендом. Имелись они трёх видов — шотландские, исландские и индийские. И те, и другие, и третьи — дефицит из дефицитов, в магазине не купишь. Но голь на выдумки хитра. Кто разработал технологию мохера без мохера теперь уже и не скажешь. Шерсти не требовалось ни грамма. Ну, не единого. Сырьё для производства мохера в домашних условиях шло с фабрики игрушек. Городок районного масштаба, порядка ста тысяч населения, отличался развитой местной промышленностью. Политику советского государства в этом вопросе ошибочной не назовёшь: города должны обеспечивать себя по максимуму натуральными продуктами: молокозавод, хлебозавод, кондитерская фабрика, птицефабрика, мясокомбинат, макаронная фабрика и так далее. Фабрика игрушек тоже имелась. На прилавки магазинов она среди всего прочего поставляла куклу Мальвину с голубыми волосами, льва с огненно-рыжей гривой, клоуна, тоже рыжеволосого. Волосы и гривы делались из капроновой нити, которая шла на производство мохеровых шарфов.

Оборотистые работники Игрушки, так именовалась в народе фабрика, приносили бабушке нитки. Не за даром, само собой. Тоже бизнес. Нитки поставляли, как цветные, что шли на Мальвин и львов с клоунами, так и белые, в основном были — белые. И опять же тонкость, не сами нитки шли на изготовление шарфов, для этого слишком тонкие были, из них делалась пряжа. Нитки на Игрушку поступали в бобинах. Бабушка разрезала бритвочкой бобину, получала гору капроновых ниточек сантиметров по двадцать пять длиной, складывала их в марлю и красила. Например, в красный цвет, или — в синий, бордовый, зелёный. Цвета яркие, сочные. Затем бабушка брала проволочную щётку и чесала «шерсть», точно так же, как чешут овечью. Получала кудель, которую привязывала к прялке, затем брала веретено и пошло дело. Ещё и пошутит, споёт:

Пряла моя Дуня ни тонко, ни толсто.

Дуня наша Дуня, Дуня-тонкопряха!

Потолще полена, потоньше оглобли.

Дуня наша, Дуня, Дуня-тонкопряха!

Шарфы бабушка вязала спицами. Алевтина Валерьевна тоже вязала, но мало, пропадала в школе — уроки, кружки, секции. Бабушка не ограничивала во внеурочных занятиях: «Меньше собак на улице гонять будешь. Сама в свободное от домашних дел время за неделю четыре, а то и пять шарфов успевала связать. В субботу-воскресенье несла на рынок. Шли шарфы в зимний сезон бойко. Основная торовля — с октября по март. В другое время бабушка с ними на базар и не ходила.

Шарфы здорово выручали. Большое подспорье для их скудного бюджета. Бабушка получала пенсию пятьдесят один рубль тридцать шесть копеек, шарфы продавала по сорок-пятьдесят рублей га штуку.

Эпопея с шарфами пришлась на период, когда Алевтина Валерьевна училась в старших классах, это уже после смерти деда.

Алевтина Валерьевна докрасила памятник деда. Хорошо получилось. Угадали с краской. Таксист сказал, пусть не беспокоится — долговечная. Звёздочку тоже выкрасила в синий цвет. Бабушка, потом дядя Боря красили в красный. Подбежала собака, судя по масти, в ней отдалённо присутствовала кровь овчарки, но очень отдалённо, посмотрела просящим взглядом. В сумке было печенье, но снимать перчатки, лезть в сумку не хотелось. «Извини, — сказала собаке, — тороплюсь». Собака извинила и засеменила между могил. Алевтина Валерьевна начала красить бабушкин памятник.

Бабушка была сдержанной на похвалу, ласку. Сама в детстве её не знала, может, поэтому. В начальной школе за одноклассниками Алевтины Валерьевны приходили родители, хвалили, гладили по голове. Она этого почти не знала. Не помнила, чтобы её баловали, сажали на колени, брали на руки. Такого в семье не было. Редко дед руку на голову положит, потреплет. Это когда она из-за чего-нибудь расплачется.

— Ладно, Аля, — скажет, — стоит ли из-за такой ерунды убиваться.

Рука у деда была большая, с длинными пальцами и гладкая.

Пожалуй, единственный раз, когда на бабушку нахлынули эмоции — смерть деда. Он лёг в больницу. Ничего не предвещало беды. Алевтина Валерьевна училась в пятом классе. В тот день договорились с бабушкой ехать к деду по отдельности. После уроков прямо с портфелем она отправилась в больницу. Бабушка приезжала чуть раньше, они разминулись в минут десять.

Трёхэтажная с большими окнами больница стояла на возвышенности, территория вокруг неё была тщательно обихожена, росли кусты шиповника, сирени, черёмухи. От автобусной остановки она быстро прошла по асфальтовой дорожке, упирающейся в высокое крыльцо. В вестибюле остро пахло хлоркой, только что вымыли полы.

— К нему нельзя, — сказали из окошечка.

— Почему? — спросила она.

— Он умер, — обыденным голосом прозвучало в ответ.

Она отошла от окошечка, не понимая до конца — правда или нет то, что услышала только что. Как замороженная, ехала в автобусе. За окном свежей зеленью бушевал май, а у неё в ушах стояло «он умер». Когда вышла на своей остановке, закипели слёзы, пришёл испуг: как это дед умер? Не может быть! Не помня себя, побежала домой. Толкнула калитку, заскочила на крыльцо, пролетела сени с окном размером в большую книгу, дёрнула дверь — закрыта изнутри. Заколотила в неё кулачками. Бабушка откинула крючок, поймала внучку в объятия:

— Вот мы с тобой, Алечка, и осиротели. Нет больше деда, нет нашего Егора Филипповича! Будем теперь, кровинушка ты моя дорогая, одни. Ты да я. Одни мы, Аля, остались, одни!

Рыдала в полный голос. Над гробом так не плакала. Выплакала всё в первый вечер.

Ни до, ни после подобных эмоций не проявляла. А в тот вечер то и дело прижимала к себе:

— Сиротинки мы с тобой, донюшка моя, без деда, сиротинки!

Дед умер двадцать седьмого мая. Недалеко от могилы рос большой куст черёмухи. Куста того давно нет, на его месте кого-то похоронили. А тогда куст стоял в цвету, белые гроздья сплошь усыпали ветви. Пока мужчины закапывали могилу, кто-то наломал черёмухи и положил на свежий бугорок. Никаких привозных гвоздик, роз, хризантем в их сибирском городке тогда не знали. На могилу водрузили венки из веток пихты, бумажных цветов, а в центре лежала большая охапка черёмухи.

Лето в год смерти деда стояло жарким. Это она хорошо запомнила, то и дело бегала на реку, что текла в пятнадцати минутах ходьбы от дома. Никто её в этом не ограничивал, была предоставлена сама себе. Бабушка утром говорила «я по делам» и исчезала часов на пять-шесть. Огород был практически посажен, после смерти деда бабушка полностью потеряла к нему интерес. Отдаст внучке команду «прополи, полей» и всё. Сама исчезнет. Внучка наслаждалась свободой. Пропадала на речке, ходила с подружками в кино, читала книжки. В огороде что сделает, то и сделает, бабушка не проверяла. С вечера наготовит для внучки еды и на весь день завеется…

Выловила бабушку её подружка Ксения Ивановна, у той возникли стойкие подозрения о бабушкиных «делах».

— И часто бабушка так уезжает? — спросила, столкнулись они на базаре, где Алевтина Валерьевна покупала с подружками семечки. До этого Ксения Ивановна пару раз заходила к ним домой.

— Да каждый день? — беззаботно ответила внучка.

Ксения Ивановна не поленилась и поехала на кладбище, предположение подтвердилось — подруга сидела на лавочке у могилы и рыдала. Она успела обустроить место своего каждодневного присутствия, принесла откуда-то небольшую низкую лавочку, на ней сидела. Ксения Ивановна своим появлением сбила эмоциональный порыв. Бабушка промокнула глаза платком, шмыгнула носом и подвинулась на скамейке, дескать, присаживайся, подруга, коль пришла, хотя никто тебя не звал сюда. Ксения Ивановна села и вдруг тихонько запела:

Сронила колечко

Со правой руки,

Забилось сердечко

О милом дружке.

Бабушка подхватила:

Ушёл он далёко,

Ушел по весне —

Не знаю, искать где,

В какой стороне.

Спели дуэтом, на слезах пели, после чего Ксения Ивановна сменила лирико-драматический тон на сугубо назидательный:

— Авдотья Ильинична, подруга моя дорогая, и что это ты своей головой садовой думаешь? Ты в своём уме? Каждый день сюда как на работу! Ты, вообще-то, что-то соображаешь? Поднять его не поднимешь и себя изведёшь! Огород забросила, внучку забросила. Я тоже своего схоронила, думаешь, мне его не жалко? Ну ведь не яму теперь за ним лезть! Вот что ты сюда таскаешься каждый Божией день?

— Мне надо! — упрямо сказала бабушка.

— Ты думаешь, Егор похвалил бы? Внучка по боку, дом по боку! Давай-ка, подружка, прекращай убиваться! Оплакала его и будет! Живым — живое! Записки подавай, панихиду закажи, а сюда нечего таскаться изо дня в день, грех это. Сейчас заедем в церковь, подадим записки, завтра суббота, закажем панихиду. Хватит!

Той зимой бабушка собралась писать мемуары. Тетрадку в линейку Алевтина Валерьевна хранит по сей день. Икона и листочки с молитвами затерялись после смерти бабушки, тетрадь цела. На икону наткнулась случайно, что-то искала, бабушка сказала:

— В углу на печке посмотри.

Она встала на табурет и увидела большую никелированную металлическую коробку, в каких шприцы в больницах кипятили. Открыла, в ней лежала небольшая иконка и стопочка листочков, исписанных от руки бабушкиным почерком. Написано было химическим остро отточенным карандашом. Бумага старая, пожелтевшая. Много позже Алевтина Валерьевна, вспоминая ту находку, подумала: наверное, в войну писала. Это были молитвы.

— Бабушка, это что?

Бабушка отреагировала резко:

— Не трогай и никому не говори. Сейчас же обратно всё сложи и поставь на место.

Она не видела, чтобы бабушка молилась. В церковь ходила два раза в год — святить куличи и мёд. Дядя Боря привозил к Медовому спасу свежий мёд, и она святила. Доставала нарядную тёмно-синюю шерстяную («английская шерсть» — обязательно скажет) юбку, тщательно гладила её, повязывала голову красивым платком и шла в церковь.

Вдруг у бабушки появилась задумка сесть за мемуары. Попросила у внучки тетрадку. Та достала две в линейку, одну в двенадцать листов, вторую в двадцать четыре.

— Какую?

— Давай потолще, — выбрала бабушка, — жизнь длинная. Много о чём можно написать.

Образование у бабушки было всего ничего — три класса. Но дед обучил её бухгалтерскому делу. Окончила перед войной курсы, но всё одно, сама в этом признавалась, если бы не дед, ничего из неё не вышло. У Алевтины Валерьевны с математикой в школе было грустно. Дед, занимаясь с нею, часто выходил из себя, ставил бабушку в пример:

— Бабушка три класса окончила, её хоть днём, хоть ночью таблицу умножения спроси, ответит. На счётах умножение и деление, только костяшки отскакивают, делает, а ты в четвёртом классе таблицу умножения не можешь выучить. Ну в кого ты, Аля, такая-то! Учи!

Почерк у дедушки и бабушки был почти прописи. Дед вообще каллиграф, писал без орфографических ошибок. Русский у Алевтины Валерьевны был на «пять», иногда пыталась деда поставить в тупик каким-нибудь правилом (к примеру, как пишутся гор-гар, зор-зар?) в отместку за арифметику, но не получалось.

— Напишу свою автобиографию, — сказала бабушка, садясь за круглый стол вечером, — про детдом, про жизнь мою горемычную в людях, про войну, у нас в этом доме в сорок втором десять ленинградцев поселили, женщины дети, год жили. Всё опишу, Ксения Ивановна придёт, я ей прочитаю, мы с ней наревёмся. А потом четушечку раздавим, песни попоём! Хорошо нам будет!

И это «хорошо будет!» звучало мечтательно и напевно…

Раза три садилась за мемуары. В сумме написала два листа и бросила.

— Я и так Ксении Ивановне всё расскажу!

Родилась бабушка в самом начале Первой мировой войны, в сентябре 1914 года. Мать одного за другим трёх детей родила. Были у бабушки два брата, один на год старше, второй на два младше. Мать умерла от чахотки, а отца через год убила лошадь. Бабушке было пять лет, когда стала круглой сиротой. Определили всех троих в детдом. Только что Гражданская война окончилась. Голод. Бабушка рассказывала, детдомовцы ходили в город на промысел, лазили по помойкам, где хвостик морковки найдут, где кусок свёклы. Потом её дядя, материн брат, забрал из детдома. Нянчилась с его детьми, работала по людям, скот пасла. В девчонках подслушала Алевтина Валерьевна, бабушка рассказывала Ксении Ивановне, как была у неё романтическая любовь. Она в то лето пасла стадо и приглянулась молодому парню-трактористу — Васильку. Ей уж был двадцать один год, на выданье, но парня призвали в армию. Договорились, будет ждать, но дядя однажды вечером пришёл в дом с мужчиной и сказал племяннице: «Авдоха, вот тебе муж».

— Ослушаться дядю не могла, — говорила бабушка. — Сердце моё упало: а как теперь Василёк? Ведь обещала ему! Василёк был как цыплёнок светленький, стеснительный и разговорчивый, говорит-говорит, как ручеёк бежит. Много читал, рассказывал мне книжки. Погиб в войну. А Егор молчун, слова лишнего не проронит, серьёзный всю дорогу и старше меня на пять лет. Я его поначалу боялась. Жена у него первая умерла, сын был, его её родители забрали, не жил с нами. Не любила я никогда Егора.

Такая вот нелюбовь. Умер нелюбимый и — катастрофа.

Воспитывала бабушка её строго. Могла обронить, если внучка выкидывала какой-нибудь фортель: «С меня матери твоей хватит!» Уже в выпускном классе училась Альбина Валерьевна, семнадцатый год шёл, но правило, как и у десятилетней: в девять как штык быть дома. Компания собиралась у соседнего дома. Окна у бабушки закрывались ставнями, причём — капитально. Ставни в закрытом состоянии держала металлическая пластина с кольцом, к которому крепился штырь, он через отверстие в раме шёл в дом и там фиксировался. Как только время девять, бабушка стучала изнутри в штырь — домой. Через пять минут стук повторялся. Третьего раза не было. Бабушка решительно закрывала калитку на все засовы. Дескать, раз не слушаешься — иди спать куда хочешь. Это случалось редко, но раза три-четыре лазила через высоченный забор. Долго стучала в дверь, бабушка выжидала, затем ни слова не говоря сбрасывала крючок с двери. На этом обида не заканчивалась. Обычно внучка, просыпаясь, видела на столе завтрак. Тут никакого завтрака. И весь день бабушка вела себя так, будто одна была в доме, не замечала внучку, не разговаривала с ней. Был случай, молчание без завтрака длилось на неделю. Внучка не просто опоздала к контрольному времени, заявилась часа на полтора позже. Обиды бабушка держала в себе долго, при удобном случае — обязательно напомит.

Алевтина Валерьевна покрасила памятники. Краска нарядно блестела на металле. Можно было передохнуть. Час назад, унося с могилы собранную листву, приметила у кучи мусора большое белое пластиковое ведро из-под краски, предусмотрительно захватила его. И теперь, перевернув ведро кверху дном, села на него. Ноги устали, так хорошо было дать им отдых. Шумел в зелёной листве ветерок, со стороны дороги, её не было видно из-за деревьев, доносился сухой шелест шин по асфальту. Сорока села на соседнюю оградку, посидела и улетела. Алевтина Валерьевна заговорила тихим ровным голосом в сторону памятников:

— Вот и сподобилась я к вам, дорогие мои! Вы уж меня простите, далеко от вас уехала, далеко. Так получилось. Теперь и моя жизнь, хочешь — не хочешь, пошла на закат, шестой десяток. Грех жаловаться, без куска хлеба не сижу, и не сидела никогда, совестью не торговала. Не хуже других живу, но ближе вас нет у меня никого. Мама есть мама. Она всю дорогу свою жизнь устраивает. Восемь лет назад к пятидесятникам подалась, познакомилась там со старичком, уехала с ним в Белоруссию. Вы не думайте, вас никогда не забываю, нет, как могу забыть? В родительские дни заказываю панихиды, записки подаю, каждое утро поминаю первыми. В спальне на тумбочке стоит у меня ваша фотография, где в войну в Тюмени снимались. Дед весь серьёзный, а бабушка молодец, естественно держится. На будущий год не обещаю, а года через два обязательно приеду. Мне бы с вами рядом лечь, да навряд ли…

К глазам подкатились слёзы, она сдержала себя, поднялась на ноги, открыла банку с краской, начала красить оградку.

Вдруг вспомнила, бабушка обязательно, если вдвоём приходили на кладбище, говорила, указывая на могилу, она была где-то рядом, в которой похоронена совсем молодая женщина, бабушка каждый раз, повторяла.

— Лиза сиротинушка похоронена. За что такая судьба, детдомовка, у нас на деревообрабатывающем заводе работала, двадцать один год. Как уж, горемычная, упала в отеплённый бассейн. Видимо, вечером в темноте пошла по краю, и поскользнулась, так-то бы не должна утонуть, глубина всего полтора метра, вода тёплая, а ударилась головой о бревно и захлебнулась в бессознательном состоянии. Утром рабочие идут, она там. Весёлая всегда, без улыбки не видела её, шаг широкий, идёт, что летит, медленно не ходила, это, поди, и подвело… Однажды я сказала Лизе, что поела вдосталь горького детдомовского хлеба, она мне: «Значит, нам с вами, Авдотья Ильинична, никакая зараза не страшна, ничё нас не вышибет из седла!» А её раз и вышибло… Эхе-хе… Детства не знала и семьи и не узнала… У меня и муж, и дочь, и ты, егоза такая… Я вон какая богатая сиротинушка…

Бабушка смотрела за могилкой Лизы, убирала листву, красила памятник и оградку. По-хорошему и там надо было убраться, но Алевтина Валерьевна не могла вспомнить даже направление, в каком была могила. В сторону Солнечного, но справа, слева или прямо — не помнила. Ориентировалась она на местности из рук вон плохо. В трёх соснах заблудиться ничего не стоило. Памятник у Лизы примерно такой же, как у бабушки с дедом — металлическая тумбочка, кажется, звёздочка сверху. Может, и не сохранилась могилка, сколько времени прошло, бабушка умерла двадцать пять лет назад, Лиза погибла лет на десять раньше.

Алевтина Валерьевна, закончив красить оградку, банку из-под краски, кисточку, наждачку, тряпки, растворитель, собрала в пакет — выбросить на обратной дороге. Грабельки и лопатку положила за памятником деду. Достала из сумки свечу, зажигалку, молитвенник — коричневую книжку с золотыми буквами на обложке, приспособила свечу на могиле бабушки, зажгла. Раскрыла молитвенник в заложенном месте и отслужила литию. Поплакала. Перед самым уходом, подстелив халат, встала на колени, сделала земной поклон:

— Простите меня дорогие, — выдохнула в траву на могиле.

И пошла по тропинке к шоссе.

Её самолёт летел ночью.