И смерти не будет… Рассказы о наших современниках

Александр Сороковик

В этой книге собраны рассказы о наших современниках, их жизни, любви, работе. Есть среди рассказов некие подобия сказки, рассказы с юмором, трагические истории – здесь всё подсмотрено из нашего быта, герои рассказов живут рядом. Родители и дети, мужья и жёны, юные влюблённые и те, кому пришлось расстаться. Люди с устоявшимися жизненными принципами, и те, кто только ищет свой путь. Все герои разные, но их объединяет одно: они здесь, рядом с нами.

Благодарности:

Николай Георгиевич Глушенков

© Александр Сороковик, 2018

ISBN 978-5-4490-5197-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

И смерти не будет…

Подтверждение из Медицинского центра пришло, когда Сазонов махнул рукой и смирился с тем, что жить ему осталось совсем мало — до сорока дотянул, и ладно… На лечение его могли принять уже в конце марта, но в стационаре мест не было. То есть, если есть возможность — устраивайся в Городе, как хочешь, но каждый день изволь приезжать на обследования, процедуры, консультации, а потом возвращайся домой или туда, где остановился. Обедай, отдыхай, ночью спи, а завтра — опять с утра в Медицинский центр. И так — месяца два.

Сазонов понимал, что один в Городе он не продержится. Два месяца жить в гостинице или снимать квартиру — очень дорого. Готовить он не умел, да и когда готовить, нужно ведь лечиться. Питаться в кафе? Тут уж точно, никаких денег не хватит… Лиду свою брать с собой, чтоб готовила, с работы срывать? Тогда её маму надо из деревни вызывать, чтоб за детьми присмотрела, а у неё там огород да скотина!

Тут и подвернулся старый, ещё с института, приятель Олег, предложивший остановиться у его друзей Кузнецовых. Таким образом, все проблемы решались, но материалиста Сазонова смущало одно — Кузнецовы были верующими.

* * *

–…А как же я с ними питаться-то буду, они, поди, одни каши едят? Я же на таком рационе через две недели загнусь!

— Ну, они ведь не загибаются!

— Они… Они же эти, как их, — он хотел сказать «фанатики», но не решился, только неопределённо пощёлкал пальцами, — ну, молитвой питаются…

— Так и ты питайся! — засмеялся Олег. — Кто тебе не даёт?

— Не, я это… не умею, — потупился Сазонов, — я больше к мясу привык…

— О, Господи, ну что ты за человек такой! Ну, как есть Сазонов! Да что ты из людей фанатиков делаешь? Они — нормальные, обычные люди! А Маринка так готовит, что ты и забудешь, как твои «фанатики» постятся. А захочешь мясного — купишь себе колбасы и бутерброд сделаешь!

— Ну да, колбасы… Не дадут мне колбасу есть…

— Конечно, не дадут! Привяжут к стулу, заставят молиться, на коленях ползать, еду отберут!

— Как это — со стулом, на коленях ползать?

— Да иди ты в баню, Сазонов! — взорвался Олег. — Не хочешь — не надо! Ему тут все условия создают, все вопросы решают — жить будешь на всём готовом, денег только на продукты для себя дашь да поможешь Маринке, если что — у неё Николай задерживается часто в поле. И не бойся ты так, я же объяснил — это совершенно адекватные, нормальные люди. Ну да, молятся, в церковь православную ходят, не в секту же какую-нибудь — но тебя ведь никто не заставляет. Не курят они, так и ты не курящий. Николай по праздникам может рюмку-другую выпить — так же как и ты. Матом не злоупотребляешь, только не чертыхайся при них… да и всё, пожалуй.

— Да нет, я ничего не говорю…

— Вот и не говори, а давай, собирайся!

* * *

Сазонов приехал в Город ранним вечером. Отбился от настойчивых таксистов, разыскал остановку маршрутки. Вскоре подкатил жёлтый, расписанный рекламными лозунгами микроавтобус, и Сазонов захватил хорошее место у окна. Ехать пришлось долго — Кузнецовы жили на окраине, в частном секторе. Далековато будет ездить в больницу, ну да ладно, переживём.

От конечной остановки Сазонов не без труда добрался до нужной улицы. Довелось несколько раз переспрашивать редких встречных прохожих, чего он страшно не любил. Пригородные улочки, узкие, неровные, застроенные частными домишками, ничем не выказывали свою принадлежность к Городу, больше походили на сельские.

Начинало темнеть, но воздух был ещё по-дневному тёплым, только налетающие порывы несильного свежего ветра напоминали о приближении ночи. Во всём чувствовался перелом — вечера с ночью, зимы с весной, смерти с жизнью. Из набухших почек неудержимо рвались наружу зелёные листочки, земля, оттаявшая после холодов, взрыхлённая, исходила томлением, требовала в себя невесомого семени, которое прорастёт неукротимыми ростками новой жизни…

Дом, в котором жили Кузнецовы, аккуратный, одноэтажный, располагался за невысоким забором из ажурных металлических прутьев, выкрашенных в яркий зелёный цвет. Сазонов подошёл к калитке, стал искать звонок, но нигде не мог найти. Из небольшой деревянной будки выскочила мелкая кудлатая собачонка и принялась заливисто облаивать гостя, не забывая при этом дружелюбно вилять хвостом: «Я, вообще-то, против вас ничего не имею, даже подружиться готова, но, увы, на работе! Не погавкаешь — ещё пайки лишат! Р-р-гав-гав!».

Вскоре открылась дверь дома, и на дорожку, ведущую к калитке, вышла молодая женщина в лёгком ситцевом платье до колен, в накинутой на плечи вязаной кофте. Невысокая, крепкая, улыбчивая. Тёмные волосы схвачены в обычный хвост — никаких натянутых на глаза чёрных платков, подолов до земли, суровых взглядов.

— Вы Андрей Сазонов? — улыбнулась она. — А я Марина! Заходите, как говорится, милости просим! Цыц, Кнопка, свои!

Кнопка тут же прекратила гавкать, завиляла хвостом. Марина откинула крючок, впустила Сазонова во двор. Дверь в дом приоткрылась, и в щель выглянули любопытные детские мордашки.

Однако Марина свернула не направо, к дому, а налево, к небольшому домику, стоящему напротив. Открыла дверь, пригласила Сазонова войти, сама зашла следом. Домик состоял из двух комнатушек с низкими потолками и крохотными подслеповатыми окошками. В комнатке побольше стояла старая металлическая пружинная кровать с шишками на спинках, с толстым матрацем, покрывалом с бахромой, пышной подушкой углом. Тут же был небольшой двустворчатый шкаф и комод.

Во второй, совсем маленькой комнатушке, находился кухонный стол-тумба времён его детства: деревянный, покрытый многими слоями зелёной масляной краски, с двумя выдвижными ящиками, снабжёнными круглыми ручками-грибками, и дверцами, закрывающимися на щеколду, в виде деревянного бруска, насаженного на гвоздь.

Рядом располагалась такая же старая двухконфорочная газовая плита, маленький холодильник и столик для посуды. На окнах — беленькие занавески с подсолнухами, под потолком — обычные лампочки в открытых патронах. Просто, архаично, чистенько и… очень уютно. В углу на полочке стояла небольшая икона под стеклом, засохший букетик цветов и несколько бумажных иконок, поменьше.

В другом углу был прибит облезлый металлический рукомойник с ведром для грязной воды внизу, рядом на табуретке — эмалированное ведро с чистой водой, накрытое крышкой.

— Тут вода не проведена, это вам так, умыться утром-вечером, зубы почистить. А душ и ванна — в доме, хоть каждый день купайтесь! Газ тут есть, плита работает — ну там, чайник закипятить. Так-то я вам всё приготовлю, меня Олег предупредил. Вот тут в шкафу — полотенца, постель, всё чистое. Вы вещи разберите, в шкаф положите, умойтесь с дороги да пойдёмте в хату поужинаем!

— Не нужно, не беспокойтесь, я так, чаю выпью, и всё…

— Нет-нет, пойдёмте! Мы в это время как раз ужинаем, заодно с детьми познакомитесь. Муж попозже подъедет, звонил, велел его не ждать.

«Ох, чё… (одёрнул себя, не заругался даже мысленно), ёлки-палки, детям бы гостинцы какие-нибудь привёз, говорил же Олег, трое деток у них…», к счастью, вовремя вспомнил про печенье, которое взял с собой да так и не съел.

— Так вы тут умойтесь, переоденьтесь, заходите в дом. Просто дверь открывайте и заходите.

Она вышла, оставив его одного. Он умылся чистой, холодной, наверное, колодезной водой, а переодеваться не стал: зачем надевать домашнее, если всё равно нужно выходить на улицу? Взял пакет с печеньем и вышел во двор.

Подошёл к дому, потоптался на крыльце — заходить, просто открыв дверь, как говорила Марина, не решался по интеллигентной городской привычке. Звонка нигде не видно, а сама дверь обита дерматином с толстой мягкой набивкой — стучи не стучи, не услышат. Он всё же робко постучал по косяку, потоптался на крыльце, постучал ещё раз, помялся и потянул на себя тяжёлую дверь.

В прихожей ярко горел свет, из комнаты слышались детские голоса. Оттуда выкатился карапуз лет трёх, уставился на Сазонова круглыми, любопытными, без страха глазами.

— Дядя присол! — радостно возвестил он. Вышла Марина, улыбнулась, пригласила к столу. Ужин был накрыт в просторной кухне-столовой, где помимо стола помещались кухонные шкафы, полки с посудой, большая газовая плита, и ещё оставалось место.

Сазонова познакомили с детьми: старшей, Верой — серьёзной, высокой, большеглазой, лет, наверное, четырнадцати, и Марусей — шустрой, маленькой хохотушкой, не больше восьми. Карапуза важно величали Иваном. Сазонов передал Марине печенье, что-то пробормотал, смущаясь.

Он побаивался, что перед едой будут читать длинные молитвы, а сам ужин пройдёт в гробовом молчании и потупленных взглядах. Однако его опасения оказались напрасными. Конечно, в углу висели иконы, горела лампадка. Перед едой прочитали короткую молитву, Марина перекрестила стол, но в остальном всё было, как в обычной семье: младшие дети шумели, иногда капризничали, хозяйка расспрашивала Сазонова о его жене и детях.

Ели варёную картошку с грибным соусом, действительно, очень вкусную. Затем был чай с домашней выпечкой и печеньем, которое он привёз. Сразу после ужина Сазонов заспешил к себе в домик, вымылся до пояса холодной водой, застелил чистым бельём постель, залез на непривычно высокую, мягкую кровать, поворочался немного под умиротворяющие звуки частного двора: сонное трепыхание кур, тявканье Кнопки. Даже начавшиеся вскоре весенние котячьи разборки не помешали Сазонову заснуть непривычно глубоким, ровным сном.

На следующие утро начались лечебные будни. Сазонов поднимался в шесть часов, умывался, шёл в дом завтракать. Сначала смущался, что приходит так рано, но вскоре понял, что для хозяев это не рань, а обычное время утренних забот. Познакомился с мужем Марины — высоким, широкоплечим, бородатым Николаем. Сначала он показался Сазонову мрачным и угрюмым — настоящим фанатиком. Но вскоре стало ясно, что это впечатление обманчиво — достаточно было увидеть, как тот улыбается: открыто и немного застенчиво.

Николай появлялся редко — работал с утра до вечера в своём фермерском хозяйстве. Марина оставалась дома — всё её время занимали мелкая живность, сад, огород и маленький Ваня, не ходивший ещё по малолетству в садик. Сазонов с утра уезжал в Медицинский центр, сдавал анализы, проходил обследования. Никто толком не мог или, скорее, не хотел ему ничего говорить о ходе болезни: «Вот сдадите все анализы, обследуетесь, вас примет профессор Ставинский, ему и задавайте вопросы! А пока посещайте предписанные процедуры и не переживайте!».

Легко говорить: «Не переживайте!» Им-то что, у них таких больных, подобных Сазонову тысячи, а он у себя — один. Наконец ему назначили время приёма у профессора — пятница, девять утра.

Сазонов переживал сильно. Он не знал, чем себя занять, ходил по своей комнатке, смотрел старый телевизор, притащенный Николаем откуда-то из дальней комнаты специально для него. Выходил во двор, садился на скамейку под яблоней. Тут же являлся толстый, ленивый, дымчатый кот Барсик, мяукал, забирался на колени, требовал, чтоб ему чесали за ушами.

Кнопка при этом рвалась с цепи, облаивала хвостатого наглеца. Полосатая кошка Алиса, охотница-крысоловка, презрительно щурилась издалека, к чужаку не подходила. Вообще, Сазонову не докучали. Никто не приглашал помолиться, не подсовывал умных книг, не вёл душеспасительных бесед. Марина заботилась о его быте, готовила просто, но очень вкусно, прав был Олег.

При этом не всё меню было постным — Сазонов получал еду вместе с малышами, которые не постились так строго, как взрослые. Он всё же прикупил себе килограмм сарделек, положил в морозилку, но доставал и варил их редко — после сытных Марининых обедов и ужинов, которые она виртуозно готовила из круп и овощей, есть не хотелось совершенно.

Эта неделя была предпасхальной. В четверг Марина попросила Сазонова завтра вечером разрешить детям заняться покраской пасхальных яиц в его летней кухне — в доме она собирается готовить блюда для праздничного обеда и дети будут ей мешать. Вообще-то, в пятницу этим не занимаются, но поздно вечером — ничего, можно. И ещё, не сможет ли он побыть рядом с детьми? Ничего особенного делать не нужно, просто приглядеть за ними — там надо работать с кипятком… Сазонов согласился, плохо понимая, о чём его просят: все мысли занимал завтрашний приём у профессора.

…В больницу он заявился в начале девятого, топтался возле кабинета, присаживался на скамейку, нервно ходил из угла в угол. К девяти народу набилось много, толкались, стараясь протиснуться поближе к двери, Сазонова совсем оттеснили. В начале десятого вышла дородная медсестра и сурово провозгласила:

— Никому не стучаться и без очереди не лезть! Вызывать буду по списку, — и, пресекая ропот, громко возвестила, — Сазонов! Есть Сазонов? Проходите!

Профессор Ставинский оказался худым, невысоким, неопределённого возраста человеком, с жидкими светлыми волосами и такого же цвета усами. Ни очков, ни густого рокочущего голоса, ни снисходительного обращения «батенька». Только глаза были «профессорские»: усталые, цепкие и очень мудрые. Он долго листал историю Сазоновской болезни, задавал иногда тонким, дребезжащим голосом быстрые, резкие вопросы.

Затем закрыл папку, внимательно посмотрел на Сазонова и вдруг улыбнулся просто и открыто.

— Что, Андрей Николаевич, помирать собрался? Гроб заказал уже? Ну, повремени пока! Я думаю, что обойдётся, во всяком случае — шанс у тебя есть, и неплохой шанс! В общем, так. Недельку походишь на процедуры, подготовишься, а числа, скажем так, двадцать пятого — я потом уточню — прошу на операцию.

— Так что, — Сазонов слегка задыхался, говорить было трудно, — значит, у меня есть шанс? Я… не умру?

— А кто тебе сказал, что ты вообще умрёшь? Не повторяй глупостей, готовься к операции и выброси из головы эту чушь! — он внимательно посмотрел в глаза Сазонову, подмигнул не фамильярно, а вовсе ободряюще, и тихо добавил. — А смерти, Андрей, вообще нет!

— Как это нет? — ошарашено спросил Сазонов.

— А так! Нет, и всё! — Ставинский слегка отмахнул рукой в сторону двери, и тут же медсестре: — Антонина, давай следующего!

* * *

…Вечером дети притащили на его кухню целую художественную мастерскую: тут были красители в пакетиках — и обычные, и перламутровые, и какие-то блестящие. Листочки с серебристыми и золотистыми наклейками в виде голубей, крестиков, цветов. Сазонов вспомнил детство — его бабушка тоже красила яйца к Пасхе, но они у неё получались только трёх расцветок: коричневые, — сваренные в луковой шелухе, красные и ярко—зелёные.

А ещё Вера принесла специальные разноцветные восковые карандаши — один из способов предполагал раскраску ими яиц, погружаемых затем в краситель. Такое яйцо получалось ярким, необычайно красивым, неповторимым.

Сазонов с интересом наблюдал за всеми процессами, никуда не вмешиваясь — Вера сама прекрасно знала технологию. Вот она опустила в кастрюльку, где кипела вода с луковой шелухой несколько яиц, обсыпанных сухим рисом и завёрнутых в марлю. Потом, когда их достали, получились красивые пёстрые коричневые крашенки.

Обычные, выкрашенные в какой-либо яркий цвет, яйца высыхали и поступали в распоряжение Маруси и Вани. Они деловито наклеивали различные картинки, ссорясь иногда из-за наиболее красивой.

Вскоре Вера достала восковые карандаши, дети начали разрисовывать яйца и опускать их в краситель. Получалось не очень — яйца овальные, да ещё и горячие — рисовать на них сложно, а на холодных воск не оставляет следа. Даже у Веры получалось не совсем хорошо. Сазонов не вытерпел:

— А можно мне попробовать?

— Ой, конечно, дядя Андрей, попробуйте! — захлопала в ладоши Маруся. Вера просто подвинула к нему карандаши и улыбнулась. Сазонов повертел их в руках, взял горячее яйцо.

— А что рисовать-то нужно? — спохватился он.

— Праздничное, весёлое! Птичек, цветочки, солнышко. Крест, свечку. «Христос Воскресе!» написать, — защебетала Маруся.

Сазонов смущённо улыбнулся, взял карандаш. Сколько же лет он не рисовал! Горячее яйцо обжигало руку, но он не замечал этого. Вот появилось облако, из-за него солнечные лучи. Внизу — тюльпаны. На другом яйце он изобразил стаю голубей, поднимающихся ввысь.

Дети притихли и широко раскрытыми глазами смотрели на чудо: пустая белая скорлупа покрывалась удивительными рисунками, узорами, цветами, облаками и птицами. Вера брала разрисованные яйца, опускала их в краску, а потом вынимала, клала на специальные подставки, чтобы высыхали.

Сазонов забыл обо всём. Никогда не молившийся, не отрицающий Бога, но и особо не верящий в Него, он так боялся к Нему обращаться! Так не хотел просить о своём выздоровлении! Так опасался, что эти симпатичные Кузнецовы, приютившие его, заставят читать молитвы или же сами станут за него молиться!

А теперь он, сам не ожидая от себя, творил своими руками Красоту, предназначенную для Праздника, величайшего Праздника Воскресения. Если в этот день может воскреснуть Сын Божий, распятый и умерший на Кресте, то почему не может воскреснуть обычный человек Сазонов, ещё живой, но много раз умиравший от одного слова сомнения, от одного не самого лучшего анализа, от одной брехливой статьи в Интернете!

Он просто делал то, что умел — рисовал чудесные картинки, словно говоря: «Вот я, Андрей Сазонов, песчинка в омуте мироздания. Я не умею читать молитвы, но вот, говорю с Тобой сейчас, как умею, не словами, а своими рисунками. Я хочу выздороветь, я хочу видеть это небо с голубями, эти листья и цветы, эти облака с солнечным лучом! Я хочу приехать домой, достать из кладовки старый ящик с красками, сдуть с него пыль и снова рисовать, увековечивать в своих рисунках эту красоту, а значит, и Того, кто её создал! Вот моя душа, Господи — она здесь, в этих облаках, цветах и птицах, в этой неумелой молитве…»

Он остановился, только когда закончились яйца, положил на стол остатки восковых карандашей, бессильно опустил руки. Вскоре Вера достала последнее яйцо из баночки с краской, положила на подставку. Дети разом загалдели, восторженно рассматривая необычайные, чу́дные, потрясающе красивые яйца.

— Дядя Андрей, а вы — художник? — Маруся смотрела на него распахнутыми в изумлении глазами.

— Не знаю, — смущённо улыбнулся Сазонов, — когда-то хотел им стать, да не вышло. А, может, опять стану…

Он поднялся из-за стола, вышел во двор. Стоял дивный апрельский вечер, на небо, теряющее хрупкую прозрачность, наливающееся тёмной синью, робко выбирались первые звёзды. Они ласково улыбались, подмигивали, прятались за маленькими тучками. Казалось, всё дышит праздником, который не наступил, но уже рядом, уже грядёт. Ещё не время, ещё Бог мёртв, но вот послезавтра ударят ликующие колокола, возвестят миру радостную весть, что Он снова жив. И праздничная ночь Воскресения засияет множеством свечных огоньков, человеческих улыбок, ярких разноцветных яиц — и неумело покрашенных наивной рукой ребёнка, и расписанных уверенной кистью когда-то подававшего надежды художника.

И не останется мёртвых в эту ночь, ибо даже те, кто готовился умереть, поймут, что они будут жить, что мудрый профессор говорил правду и что смерти на самом деле нет!

Март — апрель 2014