Карантин

Сергей Малицкий, 2010

Механик, мастер – золотые руки, никогда не просил у судьбы взаймы и не предполагал, что ему придется отдавать чужие долги. Но время его счастливой жизни подходит к концу. Жена исчезает. Он – в опасности. Беда накатывает со всех сторон и захлестывает с головой. Он пытается понять, что происходит, но те, у кого можно получить ответ, растворяются в воздухе.

08

Вот уж чего не было у него в характере от рождения, так это обстоятельности. И бабушка Нюра говорила ему об этом, да и брат матери, который приехал с Севера после смерти бабки, не упускал случая напомнить старую поговорку: «Семь раз отмерь, один отрежь». У дядьки Федора были крепкие руки с побитыми черными ногтями, прибыл он едва ли не на кладбище, через неделю после похорон пригнал к бабкиному домику видавший виды уазик, поднял капот, начал в нем что-то крутить. Ошалевший от навалившейся беды, от стремительных перемен в его жизни и не до конца выплаканных слез, Пашка, уже полгода как разменявший двенадцать лет, стоял поодаль и щурился на июньское солнце.

— А ну-ка иди сюда, племяш, — прохрипел как будто вечно простуженным голосом дядька и сунул ему в руки ключ. — Смотри сюда. Вот это откручивай. Да не спеши, резьбу не сорви. Против часовой. Сюда кладешь болты. Если что-то снимаешь, гайки старайся сразу вернуть на место, чтобы не путаться. Вот это все называется «движок». Два с половиной литра. Семьдесят пять лошадок. Немного, но нам хватит. Поможешь вернуть к жизни колымагу — будут перемены в твоей жизни. Хорошие перемены. Не все ж сопли глотать? Да не торопись, не торопись. Спокойнее. Знаешь, руки бы оторвал тому, кто машину до такого довел. Вот если бы от нее жизнь зависела, как на Севере…

Дядя и племянник возились с машиной почти месяц. Июнь убили, поначалу думал Пашка. Прожили с толком, смеялся дядя. Перебирали движок, перекидывали мосты, ковырялись в железном хламе, который дядя привозил с какой-то свалки на нанятом грузовике. Пашка втянулся уже на второй день — листал замасленное руководство, с интересом заглядывал под капот «пятьдесят второго», который ночевал у соседнего домишки. А вечерами слушал рассказы дяди Федора. Про бивни мамонта, что торчат из мерзлоты, и его же зубы размером с хороший кулак. Про «КамАЗы», которые не глушат с начала и до конца зимы, что длиной почти в год. Про обилие грибов. Про щук, которых видимо-невидимо в дальних озерах, где, кроме них, нет никакой рыбы, и которые нажирают за сезон свои килограммы на крупных, чуть ли не в ноготь, дафниях. Еще о чем-то.

— Ну, чего скажешь? — спросил дядя, когда движок уазика уверенно заворчал, а рычаг скорости вошел в положенное ему место без визга и скрежета.

— В автодорожный пойду, — уверенно заявил Пашка. — Понравилось с железяками. Здорово, когда они оживают.

— Это да, — расплылся в улыбке Федор. — Я заметил. Но до института тебе еще лет так с пяток, если не больше. Да и то я бы посоветовал тебе отслужить сначала. Однако землю нужно топтать с умом уже теперь.

— А я разве без ума ее топчу? — надул губы Пашка и почесал свой уже тогда длинный нос.

— Как тебе сказать… — Дядька достал из пачки папироску и начал ее разминать толстыми пальцами. — Ты ж подрался вчера опять?

— И что? — мгновенно поджал губы Пашка и спрятал в карманы сбитые на костяшках кулаки.

— Из-за чего? — чиркнул спичкой дядька.

— Из-за дела, — отрезал Пашка.

— Дела бывают разные, — пыхнул в окно дымом Федор, заглушил движок. — Я бы не спрашивал, с кем не бывает, но так у тебя ж ссадины свежие. Каждый день свежие. Я даже поспорить уже могу: отпущу тебя на полчаса, да хоть за хлебом, — все одно синяк принесешь.

— Это ты не видел, какие у них синяки! — в запальчивости выкрикнул Пашка.

— Ну так ты хотя бы пометки делал, галочки на заборе. — Дядя улыбался, но глаза у него были жесткие. — Прикинь, сто галочек — посадил сто синяков. Сотне маленьких негодяев. Каждому по синяку. Или полусотне, но по два. А они тебе только двадцать пять. В четыре раза меньше. Но тебе одному. И вот уже ты весь синий.

— Я не синий, — пробурчал Пашка. — У меня все быстро проходит. Утром уже буду в порядке.

— Вижу, — кивнул дядя. — Если бы ты ссадины свои не новил, я бы и не заметил, может. Под левым глазом синяк уже позеленел, а с утра только налился. Чего хотят?

— Обзываются, — отвернулся племянник.

— Как? — Дядя не отставал.

— Жидом называют, — буркнул Пашка.

— Смотри-ка! — протянул дядя. — А если бы тебя русским называли? Да хоть русаком? Обиделся бы?

— Почему? — пожал плечами Пашка. — Они все почти русские. Только Марат татарин. Да Витька цыган.

— А их обзывают? — прищурился дядя.

— Обзывали, — вздохнул Пашка. — Только толку мало. Марат сам смеялся, а Витька словно и не слышал. А уж когда вовсе донимали, просто говорил: «Цыган. И что?»

— И что? — повторил дядя.

— И ничего! — в сердцах хлопнул приоткрытой дверью уазика Пашка.

— А ты, значит, заводной, — понимающе протянул Федор. — Смеяться не умеешь. Терпеть — тоже.

— Никогда не буду терпеть, — процедил сквозь зубы Пашка.

— Согласен, — задумался дядя. — Терпеть не нужно. Особенно тогда, когда есть такая возможность. Но иногда лучше перетерпеть. Понимаешь? Мудрее нужно быть.

— При чем тут мудрость? — не понял Пашка. — Меня дразнят!

— Нет, — помотал головой дядя. — Тебя называют. Обидно, но называют. А ты превращаешь это в дразнилку. Они чиркают спичкой, а ты чиркашок подставляешь. Понимаешь?

— Я сразу бью, — жестко проговорил Пашка.

— А они? — прикрыл глаза Федор.

— Собираются кучей. — Пашка пожал плечами, потер содранные костяшки. — По одному никто не может справиться. Даже по двое. Зовут кого-нибудь постарше.

— А ты? — монотонно переспросил дядя. — Ловишь обидчиков поодиночке?

— Никогда! — воскликнул Пашка. — Я только отвечаю. Если с ними кто постарше, бью его. Сразу. Я даже не бегаю за ними. Только если бросаются камнями…

— Да, — словно сам себе кивнул Федор. — Трудная у тебя жизнь. Но то, что ты не ловишь их поодиночке, хорошо. Хотя в том, что ты сказал, есть кое-что и плохое.

— Что плохое? — не понял Пашка.

— Ты сказал, что тебя оскорбляют, — заметил Федор. — Плохо, что ты так думаешь.

— И в чем я не прав? — поднял брови мальчишка.

— Они себя оскорбляют, — внушительно произнес дядя. — В собственный рот гадят. А ты пытаешься подойти и поворошить у них во рту? Знаешь поговорку насчет того, что трогать не следует?

— Но я не жид! — почти закричал Пашка. — И уж точно не жадный. И не еврей.

— Ты уверен? — нахмурился дядя.

— А ты? — моргнул заблестевшими глазами мальчишка. — Ты же мой дядя.

— Еврей ли я? — задумался дядя и взъерошил рыжую с сединой шевелюру. — Федор Кузьмич Шермер? Не знаю. Тут ведь как. Дело ведь не в тебе, а в предках, а в них уверенным быть нельзя. Ну на четыре колена я о своих предках и предках твоей мамки кое-что сказать могу. Евреев там вроде не было. Был прадед-немец. Вконец обрусевший немец, в котором уже немецкой крови едва ли была половина. Ничего от него, кроме фамилии, нашей породе не досталось. А что касается крови, у тебя пять по математике — посчитай, сколько процентов немецкой породы во мне?

— Пять или шесть, — наморщил лоб Пашка.

— А в тебе? — бросил окурок в окно дядя. — Еще меньше? Может быть, сказать твоим противникам, что ты немец?

— А лицо? — дернул себя за нос Пашка, взъерошил черные волосы. — Немцы такие бывают? Кто был мой отец? Да и чем немец лучше еврея?

— А ничем, — задумался дядя. — Так и русский ничем не лучше немца. И немцы бывают разные. И русские. И украинцы. И евреи рыжие случаются… наверное. Поговорим потом… как-нибудь. Отец… Да кто бы он ни был. Хоть киргиз. У евреев, кстати, национальность по материнской линии передается. А по материнской ты почти стопроцентный русак, только что с немецкой фамилией. Только дело-то не в том. Представь себе, что ты и в самом деле еврей. Тогда как? Что бы ты делал?

— Не знаю, — надул губы Пашка.

— А я тебе скажу, — прошептал дядя. — Ты бы гордился этим. Так же, как гордился бы, если бы был татарином. Так же, как гордился бы, если бы был цыганом. Немцем. Французом. Русским. Да кем бы ни был. Человек — человек изнутри, а не снаружи и не по родословной. Понял меня?

— Понял, — опустил голову Пашка. — Я бы и гордился. Если бы знал точно. Скажи, а если бы мой отец тоже был немцем, да с той крапинкой немецкой крови, что во мне от прапрадеда, кто б я тогда был? Немцем или русским?

— Да кем бы захотел, тем и был бы, — пожал плечами Федор. — Хотя тут ведь какое дело. Говоришь ты по-русски? По-русски. Думаешь тоже по-русски. Кормили тебя русской пищей. Жил ты в русском доме. Выходит, что ты русский. Но по происхождению из немцев.

— Или из евреев, — прошептал Пашка.

— Или из евреев, — согласился Федор. — Хотя кто его знает, что в твоем отце было намешано. Я и не видел его. Баба Нюра отписывала, что был он очень хорошим человеком. Хотя что она его видела? Половину дня? Что нам с того? Или национальность у тебя поменяется, если мы о твоем отце больше разузнаем? Подожди, откроется когда-нибудь все. Только вот с драками ты бы завязывал. Перетерпел бы с полгодика, а там бы и сами отстали.

— А ты бы перетерпел, если бы тебе в спину орали «жид в дерьме лежит»? — взвился Пашка. — Я как услышу, у меня аж в ушах звенит! Пальцы… саднит. Или надо говорить — лежит, чего уж там, но я горжусь этим?

— Тут ведь как, — поморщился Федор и сжал огромный кулак. — Я бы на твоем месте… Если шелупонь заливается, плюнул бы. А вот если кто постарше — отучил бы быстро. Просто бить надо… больно. Очень больно. Там и шелупонь прониклась бы.

— Так я и пытаюсь, — шмыгнул носом Пашка и вновь потер костяшки кулака. — Но… не могу больно. Убить боюсь. Да и жалко же… идиотов.

— Вот черт! — плюнул в сердцах Федор. — Поехали тогда в город. Пристроим тебя в какую-нибудь секцию, чтобы подучили бить, но не убивать, а то ведь затопчут тебя в этой деревне, или сам себя до греха доведешь. И все-таки попомни, парень, слова. Ежели на нашу деревню пойдет какой враг, да хоть марсиане высадятся, как в кино, что мы давеча смотрели, вот эти все мальчишки, с которыми ты дерешься, сразу твоими лучшими друзьями станут.

Пристроиться удалось в клуб дзюдо, хотя пузатый тренер морщился, обзывал мальчишку старичком. Потом пощупал кости, велел соединить руки за спиной, согнуться, подвесил на турник, посмотрел, как деревенский мальчишка уверенно вздергивает себя к перекладине больше двух десятков раз, и махнул рукой.

Вначале Павлу пришлось нелегко — ребята, которые начинали заниматься борьбой в шесть-семь лет, чувствовали себя мастерами и не упускали случая приложить новичка о маты, но постепенно дело пошло, и уже через месяц тонкокостный смешной носатый мальчишка перестал быть борцовским манекеном. К тому времени Федор продал дом, купил в городе квартиру, куда и перебрался вместе с племянником. Еще через месяц Пашка пошел в городскую школу, где его уже никто не обзывал. Да и вряд ли он обратил внимание, если бы кто-то и попытался прилепить к нему какую-нибудь обидную кличку. Теперь его занимало другое — тренер по дзюдо, который в захлестывающее страну нелегкое время все чаще отвлекался от подопечных мальчишек: подрабатывал массажистом, обучал широкоплечих бугаев каким-то приемам, возился с сынками богачей, — затеял нечто новое. Очистил пустующий под клубом подвал, нанял ремонтную бригаду и повесил у входа аляповатый плакат. «Будо, кэндо», — с замиранием сердца прочитал Павел и побежал к дяде. «Какое еще кэндо? — удивился Федор. — Мечи? В нашем городишке? Да откуда у нас мастера? Твой тренер сам будет вести? Друзей приведет? Собутыльников, что ли? Нет, надо посмотреть. Все-таки не бесплатное удовольствие».

Дядя посмотрел в тот же день. Пришел к тренеру, о чем-то с ним поговорил, оглядываясь на переминающегося с ноги на ногу Павла, потом пожал руку незнакомому худому мужику в темном свободном костюме с воротником стоечкой. Пощупал принесенные маски черного цвета, напоминающие проволочные корзины, наконец махнул рукой и отправился к племяннику.

— Черт с тобой, от лишней тысячи я не обеднею. Вон тот мужичок будет вас учить. Алексеем его кличут. Признался, что не самый великий мастер, но главное вызубрил от и до. Тут важно начать без ошибок, а там уж и учителя найдутся, да и голова у тебя вроде на месте. Или не на месте?

— На месте, — почесал лоб Павел.

— Так уж береги ее, — хмыкнул дядя.