Карантин

Сергей Малицкий, 2010

Механик, мастер – золотые руки, никогда не просил у судьбы взаймы и не предполагал, что ему придется отдавать чужие долги. Но время его счастливой жизни подходит к концу. Жена исчезает. Он – в опасности. Беда накатывает со всех сторон и захлестывает с головой. Он пытается понять, что происходит, но те, у кого можно получить ответ, растворяются в воздухе.

05

С ребенком сразу не вышло. Сначала, мрачнея день ото дня, Томка сама ходила по врачам, потом начала таскать Павла. Заставляла его сдавать мыслимые и немыслимые анализы, отправляла на разнообразные, порой малоприятные процедуры, даже устроила таинственную магнитно-резонансную томографию, несмотря на недоумение Павла: а это-то к чему? Он уже начал наводить справки насчет возможного усыновления брошенного ребенка, когда однажды Томка выскочила из фитнес-центра чуть утомленная, но с бодрой улыбкой. Прыгнула в машину, чмокнула Павла в щеку и торжествующе потрясла вакуумной упаковкой с парой десятков пластиковых баночек. Внутри зашуршали белые крапинки.

— Все будет хорошо. — В ее голосе слышалось облегчение. — Была у очень хорошего врача. У очень хорошего. Как он ржал, когда я рассказала, на какие мучения я тебя обрекла! Сказал, что за такого терпеливого мужа надо держаться руками, ногами и зубами.

Она обняла Павла, чмокнула в щеку, шутливо зарычала, прикусив уголок его воротника, и вдруг заплакала.

— Ты что? — Он поймал ее за щеки, уперся переносицей в лоб, слизнул слезу со щеки. — Ты что? Я с тобой!

— Я знаю. — Она спрятала лицо в ладони, стерла слезы, постаралась улыбнуться. — Дурак! Я от радости плачу. У нас все в порядке. У тебя-то уж точно, здоровее, чем ты, не бывает! Доктор так и сказал. Прописал кое-что. Это, конечно, все ерунда, гомеопатия, для самовнушения, можно сказать, но главное не в этом. У меня… — Она, запинаясь, произнесла что-то непонятное. — Ну если перевести на общегражданский — повышенный тонус, здоровья слишком много. Нужно просто постараться — и все получится. Может быть, через год, может быть, через два. Не нужно только торопить природу. Врач так и сказал: через два годика приглашайте на крестины. Если не сладится, плачу тысячу зеленых. Если не вам рожать, так кому тогда? Ты понял?

— Как зовут врача? — спросил Павел.

— Тебе зачем? — Она удивленно подняла брови.

— На всякий случай. — Он запустил руку в ее волосы. — Если что, тысяча зеленых уже в кармане. Знаешь, Дюков всегда так на футбол ставит. Болеет за наших, а рублем голосует за соперника. И ведь по-любому не внакладе. Жаль только, чаще в деньгах выгадывает. Когда стараться начнем?

— А ты разве еще не начал? — замерла она, положив подбородок ему на плечо.

— Нет. — Павел продолжал теребить ее волосы. — Пока еще не старался. Я вообще не хочу стараться. Знаешь, как хорошо не стараться? Я просто живу тобой, Томка.

— Живу с тобой, живу тобой, дышу тобой, дышу с тобой… — Она бросила сумку на заднее сиденье, наклонилась вперед, поймала ладонь Павла, прижалась к ней губами. — Почти стихи. Тогда ты и дальше не старайся, Шермер. Не старайся, пока можно. Если придется постараться, сам почувствуешь. А пока просто живи.

Он и в самом деле не старался. Отдался на волю теплого ветра и уплывал от привычного берега куда-то в солнечное далеко. Иногда даже одергивал себя, особенно когда выскребал узкий подбородок бритвой и всматривался в отражение, пытаясь понять, за что судьба отвесила ему такой бесценный дар. Как так вышло, что в его квартире поселилось чудо, которое умудрилось наполнить его жизнь счастьем, ничего не изменяя в нем самом?

Однажды он спросил ее об этом прямо. В одно из свободных от страйка и работы воскресений, которое они провели в постели. Вечером, когда в огромных окнах начал краснеть закат и Томка, отдышавшись от жарких дневных объятий, вынырнула из душа и отобрала у него телевизионный пульт, Павел негромко проговорил:

— Почему?

— Ты о чем? — Она поняла его сразу, но хитринку спрятала в уголках глаз.

— Почему я?

Тут Томка удивилась всерьез:

— Что творится? Мой самый ироничный и самый невозмутимый муж погрузился в пучину душевных терзаний? Или ты напрашиваешься на похвалу? В самом деле превращаешься в благожелательного зануду?

— Нет, — вернул он на лицо всегдашнюю ухмылку. — Дело в другом. Сбоит немного. — Он постучал себя по лбу пальцем. — Не железо, программка глючит. Понимаешь, чем дольше тебя знаю, тем больше удивляюсь. Ты ведь тоже очень осторожна. Мне даже кажется, что ты много осторожнее меня. И вдруг — увидела, пофехтовала, поиграла в войну полденька — и все?

— Ты же не хочешь сказать, что я совершила глупость? — Она надула губы, но тут же расхохоталась. — Или не веришь в любовь с первого взгляда? Может, мне нужно было за тобой ухаживать полгода? Вообще кто из нас мужчина? Кстати, знаешь, смотрюсь в зеркало и все чаще замечаю на своем лице твою улыбку. Наверное, именно так муж и жена становятся похожими друг на друга?

— Ну надеюсь, что мой нос тебе не грозит… — Он подошел к окну.

Усыпанная черными деревьями снежная равнина таяла во мгле. Вычерченная фарами автомобилей кольцевая казалась рукавом упавшей на Землю галактики.

— Захотела, — коротко бросила Томка.

Он оглянулся. Она лежала на постели точно так же, как лежала в их первый раз. Изогнувшись, положив подбородок на предплечье.

— Захотела, — повторила она, перевернулась на спину, закрыла глаза. — Ладно, расскажу, слушай. Людка все уши прожужжала про тебя. Мол, волшебный перепихон, неприступный мен. Холодный как лед и горячий как огонь. Ты не волнуйся, я тебя расспрашивать не хочу ни о чем, мне наплевать, что было до меня. Наоборот, если бы не она, может, я и не отправилась бы в вашу фехтовальню. Но это было только царапиной. Хотя глубокой. Не перепихон, а то, что неприступный. Да и Людка еще сказала, что твой дом — закрытая территория и даже я туда не проникну. Я, собственно, и не планировала, но… Понимаешь, там у нас все просто. В этом гребаном, залитом потом фитнес-центре. Почти как в бане. Сразу видно, кто чего стоит. Тело на виду. Мы там телами занимаемся. Но и в глаза смотрим. Все, кроме тела, в глазах. Только не богатство: кошельки в глазах не помещаются. Сила, характер, воля — да, а кошельки — нет. Зато видны злоба, чванство, ненависть, зависть, похоть.

Последнее слово она произнесла тихо. Глаза у нее заблестели.

— Дай договорить. — Она вытянула перед собой руку, словно останавливала его. — В другой раз, может быть, и не скажу ничего. Я ж затосковала тогда. От пустоты какой-то. Просто почувствовала, что больше не могу. Знаешь, сахар на тебя льется, а тебе не сладко. А потом Костик, как обычно, завел разговор про машины, у него же идея фикс заполучить какой-нибудь рыдван, чтобы ездил как спорткар, да и обмолвился, что есть у его приятеля Дюкова друг, который дружит со старыми железками, возвращает их к жизни. Из развалюхи может лакированную сказку сообразить. Холостой мужик, скоро тридцать, но не пристроен и вряд ли когда пристроится, если даже Людка его захомутать не смогла. Тут я и поняла, о ком говорят. Впрочем, забыла об этом тут же.

Она помолчала, потянулась, раскинулась. Павел присел на подоконник, сложил руки на груди, поймал пальцами подбородок. Совсем как Томка — и вправду совпадения участились.

— А потом все просто. — Она нащупала пульт, выключила бормочущий телевизор. — Дюков пришел к Костику, увидел меня, остолбенел, сделал стойку, попытался обхаживать, начал хвастаться. Ты же знаешь, его несет. Людка как раз появилась, ну и вякнула, что Дюков во всем тебе обязан. Дюков покраснел, но врать не стал. Охарактеризовал тебя классным мастером и добрым чудиком, который тратит свободное время на дурацкое фехтование и еще более дурацкий страйк. Вот я и подумала — не слишком ли много достоинств в одном человеке? Не пора ли на него посмотреть?

— Значит, страйк — дурацкий? — не сдержал улыбки Павел.

— Страйк замечательный. — Она вновь закрыла глаза. — Ты понимаешь, я ж дочь офицера. У меня и игрушки были: погоны, патроны да шевроны. И из автомата удалось пострелять, и сухпай пожевать. И драться приходилось: должен понимать, что такое — новая школа чуть ли не через год. У отца характер — сам видишь какой, нигде не уживался, бросали нас с места на место. Когда на Сахалине жили, в секцию фехтования он меня и отвел. Мне понравилось. Правда, фехтование там было странное, полуспортивное, что ли. Старичок какой-то преподавал. Отец говорил, что настоящий самурай. Ну я и приросла к шпаге. Правда, старичок тот и шпагу держал как-то по-особенному. Недолго мой папенька на Сахалине продержался, но нахвататься я кое-чего успела. Потом из меня долго вытравить ту науку пытались. В Хабаровске и Красноярске уже сама секции находила. Там и к спортивным танцам приросла. Правда, учиться не стала. Зачем тратить жизнь на то, к чему душа не лежит?

— Я удивлен. — Павел сел рядом. — Душа не лежит к спортивным танцам? А к фитнесу? Мне казалось…

— Просто это не главное. — Она перевернулась на бок, прижалась, прильнула к нему. — Пока главное — ты. Потом будут дети. И ты. Может быть, какое-то дело. Но пока — ты. Знаешь, я и в самом деле хотела побаловаться страйком. Как-то уж больно жизнь стала становиться гладкой. Да и надоели эти разные… Дюковы. Димка, кстати, неплохой парень. Хотя слюнтяй. Но добрый слюнтяй. Только не мой. А я все одна и одна. Захотелось каких-то перемен. Думала даже прирасти к кому-нибудь типа Жоры-гиганта — большому, мудрому и доброму. Но вот увидела тебя — и все.

— И все? — не понял Павел.

— И все. — Она говорила, прижимаясь губами к его запястью. — Увидела тебя — и все. Остановилась, цапнула себя за подбородок, стою и думаю: видит ли этот скрипач, что я хочу его? Так хочу, что колени дрожат.

— Почему скрипач? — не понял Павел.

— Потому. — Она засмеялась, щекоча запястье губами. — Надеть на тебя черный фрак да чуть плечи сузить — вылитый скрипач. Или альтист. Маловата тебе скрипка будет.

— Я люблю музыку. — Он провел пальцами по ложбинке ее спины. — Но я не музыкант. И согласен поиграть в скрипача при одном условии: если ты будешь скрипкой.

— Понял «почему»? — Она поймала его взгляд.

— А разве ты не объяснила? — удивился Павел.

— Объяснила. — Она смотрела на него с интересом. — Только сама не поняла. Если бы я была я, тогда рассталась бы с тобой после первой же ночи здесь. Чего еще надо? Бастион взят. Людка посрамлена.

— И что же ты? — Павел чуть напрягся.

Она поднялась, поймала его за плечи, притянула к себе и единственный раз за год прошептала, словно опрокинула на лицо чашу с горящими углями:

— Люблю…

Больше у них таких разговоров не случилось. Жизнь, в которой мелкие радости чередовались с заботами, понемногу отсчитала почти двенадцать месяцев. Павел начал подумывать о новой квартире или даже строительстве дома. Да и Томка обмолвилась, что ей надоело прыгать перед сорокалетними девочками, еще немного — и четверть века отстучит, надо бы и остепениться. Павел смеялся, потому что слово «остепениться» никак не подходило к его жене, да и он сам ничем не напоминал себе степенного мужика — каждый вечер, каждый день бежал, ехал, спешил домой, словно молодой супруг. Томка отдавалась ему страстно. Павел наслаждался ее телом, тонул в ее глазах и временами думал, что ведь в чем-то прав был оболтус Димка Дюков — Томка Шермер и в самом деле странное, неземное существо, и, если бы она взлетела над их чудесной постелью и замерла под потолком, вряд ли бы он так уж удивился, хотя, конечно, ущипнул бы себя очень больно. А потом Павел вовсе перестал думать об этом. За пару недель до той страшной аварии на трассе он подобрал Томку у метро, удивился ее торжественному виду, но расспросить не успел. В зеркале мелькнула тень, от резкого удара стекло правой двери осыпалось, и крепкая рука плотного мужичка дернула Томкину сумку. Павел сорвался с места, но едва успел скинуть ремень с плеча. Томка опередила. Ухватив негодяя за большой палец, завернула его руку от себя и, наверное, сломала в локте. Мужичок взвыл и, хрустя осколками стекла, осел на асфальт. Томка приоткрыла дверь и с внезапным ожесточением оборвала вой резким ударом туфли.

— Поехали, — прошептала она дрожащим голосом и тут же почти сорвалась в визг: — Поехали!

— Ты не убила его? — спросил Павел, когда они отъехали от хрипло скулящего сумочника и с Томкиного лица почти сошла бледность.

— Не знаю… — Она попробовала поймать пальцами подбородок и не смогла. — А если бы и убила?

— Достаточно было сломать руку, — прошептал Павел.

— Нет! — Томка махнула рукой к обочине. — Остановись!

Она впилась в его губы и целовала до тех пор, пока он не почувствовал ее слез, заливших его щеки.

— Что с тобой? — поймал он ее лицо в ладони.

— Ты дурак, Шермер! — рыдая, засмеялась Томка. — Этого козла надо было вообще на части порвать! Он ведь напал не только на твою жену, но и на ребенка! Вчера у меня сработал тест, а сегодня я была в консультации. Уже две недели!